Нина КАТАЕВА. По следам Анны Керн, или – … Лапоть Пушкина
Рассказ
Этой поездкой Катя исправляла недоработку своего отца.
Провинциальный учитель русского языка и литературы считал школьные каникулы двух дочерей неполноценными, если ему не удавалось показать им какое-либо гнездо русского классика. А путь до любого из них из Сибири был не близок. На всю жизнь запомнилась старшей поездка в Ясную Поляну. Прешпект, любимая скамейка Толстого, сапоги, собственноручно сшитые графом, комната под сводами, где писал «Анну Каренину», могила в том месте, где ребенком искал зеленую палочку. Да вот не то, что человечество – себя не смог осчастливить великий человек за длинную жизнь.
Они и в Хамовниках у графа побывали… Когда Катя входила во все эти комнаты, то темноватые, то полные света, где мебель, посуда, книги были аккуратно расставлены в раз и навсегда затверженном порядке, ей становилось как-то неловко, словно она пришла в дом самовольно, без приглашения, и хозяину это не понравится. В щелях старых половиц, в дверных и оконных проемах, на всех полках и полочках под образами затаилась и спрессовалась – из страсти и слез – далекая, таинственная и оглушительная жизнь, иного в этих царствах Катя не ощущала. А тут и хозяин непременно на неё взглядывал – с прищуром, иронии полным: «Мол, ну-ну, все ходите, что-то высматриваете… Понять хотите… Ну, ходите, ходите…»
Присутствие графа, к слову сказать, ощущалось во всей его округе. Даже в Спасском-Лутовинове ее настиг предмет мебели – широкий кожаный диван «самосон», на котором почивал Лев Николаевич, прискакав однажды за полночь к коллеге-собрату.
Но самым говорящим оказался мрачновато-темноватый домик знаменитой бабушки, выпестовавшей внука-гения. В селе Тарханове. Так и слышался в нем отзвук выстрела у подножия Машука. В этом доме застыли слезы. Как невидимые сталактиты, они спускались с потолков темных комнат, и – как сталагмиты, росли вверх от половиц. Иногда сталкиваясь, звенели, и звон был похож на журчание Ручья вечности. Такие ручьи часто показывают во время южных экскурсий в горах…
У кого только не побывали девчонки во время летних каникул!.. А вот до главной усадьбы – в сельце Зуёво не добрались. И теперь Катя приехала в Пушкинские Горы, чтобы показать своему второклашке дом, из которого глухой зимней ночью выскочил Пушкин навстречу своему «бесценному другу»… До Пскова добрались поездом. Автобусом – до Пушкинских Гор. И устроились на постой в тихом доме у доброй женщины.
И вот уж лесом идут в Михайловское. Егорку во всей этой истории, увы, больше всего занимал новенький самокат, который они прихватили с собой. А что до Кати, трудно было сказать, к кому она сюда приехала. До потери пульса она была влюблена в человека, который странным образом был связан с Пушкиным. Во-первых, был родом из этих мест. А, во-вторых, был поэтом и, конечно, «чистил» себя под Пушкина… И почти по всем статьям соответствовал образу ее Героя из детских лет.
Помните детскую игру в классики? Мелком расчерчен квадрат, в нем квадраты поменьше, и, прыгая по ним, девчонки отвечают на судьбоносные вопросы – кем хочешь стать, кем будет твой муж… Апрельский воздух сладок, как холодная газировка в жаркий день. А на лужах хрустит тонкий ледок – между этими хрустальными лужицами и вычерчен квадрат…
Кем она видела себя в мечтах? Кинозвездой, на худой конец, писательницей, ну, а второй половиной должен был стать непременно литератор. Причем, не меньший, чем обитатели увиденных гнезд. Катя всегда играла по-крупному.
И вот – случилось! Потеря пульса была нешуточной. Когда в первых разговорах они узнавали подробности жизни друг друга, и в Кате – по Стендалю – происходило «узнавание объекта», она ничему не удивлялась. Все так и должно было быть. С Пушкиным у таких барышень всегда было связано все самое лучшее. Потому что смотрели они на него исключительно через призму «чудного мгновенья». Катя смутно отдавала себе отчет, что приехала сюда для того, чтобы на уровне ощущений понять, куда все уходит. Все то, что еще вчера было «мгновеньем» и обещало все счастье мира. Она хотела пройти по следам той, которая стала этим «мгновеньем» почти два века назад, подышать этим воздухом, увидеть эти деревья.
…Они шли по лесной дороге, не похожей ни на одну лесную дорогу мира. Об ее существовании знают все, кто живет в России, и многие из тех, кто живет за рубежом. Сотни людей проделывали этот путь, занимающий меньше часа, но дорога так и не превратилась в столбовую, наезженную. Лес сохранил свою тайну. Она узнала этот лес мгновенно – с его чудесами, лешим, русалкой на ветвях. С его следами невиданных зверей… И незаметно включилась в его пространство, шла и думала об одном – как же долго она собиралась на встречу с этим лесом. Почему так?.. Лесная дорога, тем временем, похожа на все лесные дороги мира. Деревья свежи. Подрост под ними также свеж. Зелень яркая и упругая… Кустов и кустиков множество. Лесная чаща так и манит в свои объятья. И все – каждое дерево и каждая ветка – связаны с Пушкиным.
Кате думалось обо всем сразу и о каждом событии и человеке – в отдельности. Думалось о родителях, о том, как хочется начать наконец возвращать им долги, как-то облегчить жизнь, сделать их счастливыми, а не получается… А они уж немолоды, и так много болезней подступает к ним… И, скорее всего, она ничего не успеет сделать, все останется на уровне желаний, хотений, предположений… В горле возник комок. Хотелось плакать. Странная получалась экскурсия.
Интересно, думала Катя, а Она ходила пешком в Михайловское? Вряд ли… Конечно, ездила. В голове крутился ком бессвязных событий, обрывков воспоминаний современников, отрывков из писем, стихотворных цитат… Период михайловской ссылки поэта она проштудировала основательно. Причем, в основном, с точки зрения любовных событий. А их было так много в этом периоде, как никогда больше в пушкинской жизни. Подумать только, приехал 9 августа 1824-го, и, еще не остыв от страстей с Воронцовой, присмотрел среди швей, трудившихся под присмотром Арины Родионовны, 19-летнюю Оленьку, дочку Михайлы Калашникова, управляющего имением. (Много строк посвятит ей Пушкин, из страсти к ней потом и «Русалка» родится…) В апреле 1825-го получает сообщение от Воронцовой о рождении дочери Софьи, которую, молва твердит, так и считал всегда своею… А через год отправляет брюхатую возлюбленную с письмом к князю Вяземскому в Москву. Мол, пристрой «мою Эду» (селянка, полюбившая барина из поэмы Баратынского), а также о «малютке» позаботься…
1-го июля Ольга родила мальчика в Болдине, куда родители Александра Сергеевича, разумеется, недовольные связью сына с крепостной девкой, перебросили на житье Михайлу Калашникова с семейством. И Ольга, миновав Москву, оказалась там. А в Михайловском уже объявилась прелестница Керн, и на столе поэта рядом с чернильницей красовался камень, о который она споткнулась, гуляя по парку. И лежал гелиотроп – из ее рук. Она уже услышала совет «бросить мужа», а 19 июля получила в подарок – «Я помню чудное мгновенье…» А сколько стихов рассыпано по альбомам соседок из Тригорского – еще одной Анне, Зизи, Александре-Алине, самой матушке Прасковье. Невероятно. И абсолютно в духе его стиха:
За Netty сердцем я летаю
В Твери, в Москве –
И R и O позабываю
Для N и W.
Любовь с Оленькой была самой осуществленной, ей и досталось больше всех. Ребенок через два месяца умер. Мальчик был, Павел, на день Петра и Павла крестили. Потом почти шесть лет жила в семье отца, пока он не пристроил ее замуж за обедневшего дворянина Ключарева, служившего в суде в городе Лукоянове Нижегородской губернии, неподалеку от Болдина. Муж оказался пьяницей и бездельником, места вскоре лишился, а Оленьку побивал крепко, припоминая ей девичьи грехи. По этому поводу воображение инет-пушкинистов особенно сильно разыгрывается…
В 1831 году, заметим, в год своей женитьбы, Пушкин принял участие в судьбе Ольги, помогал деньгами, купил дом в Лукоянове. Но все это не принесло ей счастья. Лукояновцы называли ее не иначе, как «барской полюбовницей», и мало сочувствовали ее судьбе. Именно из Лукоянова дошли до современников изустные оценки внешности Ольги – «высокая, красивая и … несчастная». Сохранилось несколько ее писем «барину», где она униженно просит забрать ее из опостылевшего Лукоянова от распроклятого мужа. С несостоявшимся тестем, будущим безумным мельником из «Русалки», у Пушкина отношения сложились на грани взаимной ненависти, глухо свидетельствуют современники. И все это очень легко представить. Дочка-то, по всему, красавицей была, могла «партию» составить, отца уважить. А вышел один позор… И виноватых нет. Жалуйся хоть Господу Богу… Глухая история.
Пушкинисты не очень любили о ней писать. В ХIХ веке любовь с низкородной, видать, считали не очень достойной темой, а в советский период Пушкина нельзя было чернить историями с отголосками лесковского «Тупейного художника» или толстовского «Воскресения». «Здесь девы юные цветут / Для прихоти бесчувственной злодея» – как-то не сочеталось... А, тем временем, драма «Русалка», почему-то остающаяся в тени интереса читателей и исследователей, ох как может поспорить с «Чудным мгновеньем». По силе страсти, по глубине чувства, полного трагедийного накала. Только представить, какой драматический спектакль можно поставить по «Русалке». Или снять фильм. Да, видать, не родился еще тот постановщик. И, плюс ко всему, финала нет. Не знал, похоже, автор, куда сюжет двинуть. Князь встретился с русалочкой, дочкой своей, и все – обрыв…
А чем закончила госпожа Калашникова-Ключарева, достоверно никому неизвестно. Пишут, что у нее еще рождались дети, но умирали. Бедность заедала, и к барину в отчаянии не раз обращался и сам «мельник». Не оставляли они Александра Сергеевича в счастливом неведении. В последний раз «мельник» просил «хоть сколько-нибудь денег» в декабре 1836-го. В том самом роковом декабре. Не было счастья и барину.
…О дате смерти Ольги Калашниковой пишут – «не раньше 1840-го» и сообщают, что будто бы она сама ринулась в Петербург (очень вовремя!!) разыскивать свою надежду и опору, и – пропала, «сгинула». Но, возможно, просто подверстывают события под «Русалку», от чтения которой у Кати всегда шли мурашки по коже.
Примерно на середине пути от Пушкинских Гор до Михайловского, где стоит деревня Бугрово, они с Егоркой набрели на старый, заброшенный дом. С мемориальной табличкой – мол, принадлежал приказчику Михайле Калашникову, а сейчас «объект» – на реставрации. Вокруг дома все заросло травой в человеческий рост, и, вступая на эту заповедную территорию, путники словно погрузились в другое время. Перенеслись назад лет так на 200 без малого. Путешествовали-то за год до 200-летия поэта. И вот они медленно обходят дом, раздвигая высоченные стебли. Прямо как в джунглях. И, если бы дом не был таким большим, его можно было назвать избушкой на курьих ножках – без окон, без дверей. Остро пахло прогретой солнцем травой, какие-то цветочки мелькали, в основном, желтенькие и фиолетово-синеватые. Пчелы жужжали, мошки вились, мушки летали. Стоял характерный звон лета – в самой его макушке. Катя с Егоркой перемещались внутри чуда.
Обошли дом, и подошли к тому месту, где должно было быть крыльцо со ступеньками, сени, одним словом, вход в дом. Но ничего этого не оказалось. На месте дверей и окон зияли проемы. Но бревенчатые стены и крыша имелись, то есть каркас дома был вполне крепок. По какому-то бревну, приставленному к основе каркаса, забрались в дверной проем и увидели, что внутри дом состоит из двух комнат, или, как правильно говорить, из двух горниц. Черной и белой, то есть, из кухни и жилой комнаты. При небольшом усилии воображения вполне можно было «обставить» белую горницу, выделив в ней уголок Оленьки, и кухню. Но пола нигде не было. Лишь бревна, разграничивающие комнаты по периметру, по ним можно было даже пройтись. Что Катя с Егоркой и сделали, балансируя изо всех сил.
На месте того, что когда-то было подвалом дома или подпольем, зияла огромная, как небольшой овраг, яма, заросшая такой же высокой травой. Верхушки этой травы были как раз на том уровне, где когда-то крепились половицы. То есть буйная дикая зелень росла прямо в доме мельника. Егорка, оставив свой самокат, уже лазил среди травы, доставая обрывки досок и железяк. Дом, похоже, разрушался на протяжении долгого времени, и, чтобы отыскать какие-либо предметы, наверняка в советское время это был музей, потребовалось бы провести настоящие раскопки. Но тут Катя услышала радостный вопль: «Мама, лапоть!..» Ребенок с трудом пробирался к ней среди зарослей, размахивая чем-то весьма объемным.
Оказалось, и, правда, лапоть. Настоящий крестьянский лапоть, добротный, большого размера и, как ни странно, совершенно крепкий. Только был он весь в земле, очень грязный…
«Лапоть Пушкина!» – воскликнет в редакции весельчак, услышав рассказ Кати. Пушкина не Пушкина, но чей-то он был, этот лапоть, совсем не похожий на новодел. Интересно, сколько времени он пролежал здесь? И вообще, сколько лет может сохраняться качественно сплетенный лапоть из пеньки?!.. Катя завернула находку в бумагу и положила в пакет. Это был их трофей. Прошлое дружески протянуло им свою ладонь, и они радостно пожали ее. Почему-то никак не хотелось уходить из прохлады и полумрака дома.
Они уселись на балясины, и Катя пересказала сыну «Русалку». Услышав про мешок с золотыми монетами, которым откупился от мельника князь-соблазнитель, Егорка предложил поискать его. И основательно поискал. Но никаких экспонатов в этот день к их трофею, увы, не прибавилось.
Через дорогу от дома виднелся пруд, в который могла броситься пушкинская русалка. Или грозилась броситься… По камням серебрился ручей. Он и привел путников к мельнице. И мельница была заброшенной, и заросла травой. Точнее, она вросла в землю. Оконце находилось над самой землей. Под ним образовалась небольшая запруда, и при приближении Кати с Егоркой в нее упрыгнули несколько недовольных лягушек. А потом мелькнула в траве едва заметная ящерка. Это было окончательное колдовство. Это местечко у оконца. Эта трава, которая сплелась, как гамачок. Глазу так и рисовался рассвет, который могли здесь встречать двое. Но «наши» здесь вряд ли сиживали. Роман их начался в конце лета, а, может, и осенью. Вот на санках с горы катались… А весной Ольга, слезами умывшись, уже в дальний путь собиралась. Скатертью, как говорится, была ей дорога выстлана.
В те минуты, которые Катя с Егоркой провели здесь, под журчанье ручья, у забитого паутиной оконца, над ними вновь пронеслись века. Ну, два, как минимум. Было сказочно хорошо. Все камни свалились с души. И пришло ясное понимание того, что книгу, которую пишет жизнь, нужно читать с благодарностью, не заглядывая в конец и не корректируя его никогда. Мгновенья уходят, потому что они мгновенья. А тому, кто умеет их почувствовать да запечатлеть, они будут мерещиться всю жизнь…
Наконец Катя очнулась, и они пошли дальше. Настроение у них резко сменилось. Они смеялись, играли в догонялки, Катя пыталась рулить самокатом, а ребенок бежал рядом и давал ценные указания. Да и дорога из леса вскоре вывернула на полевую, и они шли по простору, оставив далеко позади себя большой камень со словами – «Налево пойдешь…»
Высоко синело небо. Солнце сияло. Ветерок веял, донося откуда-то издалека всевозможные звуки из деревенского быта. Не то мычанье, не то блеянье домашней живности. И слабо слышимое «кукареку» долетало. Где-то Катя все это слышала. Конечно, в хрестоматийной «Деревне». «Здесь вижу двух озер лазурные равнины, / Где парус рыбаря белеет иногда. / За ними ряд холмов и нивы полосаты, / Вдали рассыпанные хаты…» И дымок «овинов» ей чудился, и звук «мельниц крылатых». Да что там, «блаженство» было разлито в этом пространстве, блаженство, никуда не исчезнувшее за столетия. Она шла по мемориальной дороге, и ей хорошо были понятны чувства тех, кто умел писать о гениях так, словно знал их лично. Просто этим людям было дано считывать информацию с пространства, они подключались к нему, и перо само вело их, неважно, в каком веке они жили. Мемории сами входили в их души, заглядывали им в глаза.
Керн вряд ли ходила этой дорогой, а Он ходил постоянно. Ходил… И воображение с легкостью рисовало силуэт этого ходока.
Но следы Анны Керн легко отыскивались в Михайловском. Вот ведь выпала доля – пройтись с поэтом по аллее, и – остаться в веках «чудным мгновеньем». И аллея, без всяких усилий администраций и мемориальных табличек навсегда стала «аллеей Керн». Ножки поставить на скамеечку, сидя перед ним в его кабинете, и вот, пожалуйста – экспонат для музея. Камень и цветок, к сожалению, не сохранились, но все видят их также реально, как скамеечку. И портретов красивых не сохранилось, но пушкинский росчерк пера с ее профилем и акварельный портрет, где она – милая русская девочка в чепчике дают представление в целом об ее облике.
Точеная статуэтка с сияющим красивым лицом, русыми локонами, изящными манерами и нежным голосом – ведь пела, еще и пела!.. Добавьте сюда острый ум, она умела нравиться мужчинам, и, как могла, выпрямляла свою изначально в дугу согнутую жизнь со случайным мужем. И выпрямила-таки – в большом согласии прожила жизнь со вторым супругом, на 20 лет бывшим ее моложе, сына вырастила, вот была бы тема для современных таблоидов!.. Кинозвезды очень гордятся такой разницей наоборот. А в Пушкина ни одна чаровница – ни до, ни после – не смогла пустить стрелу Амура с такой силой и точностью, с какой – невольно – это сделала Керн. Сегодня на эту тему – как завоевать (поразить) мужчину – пишутся тонны макулатуры «писательницами». И ни одна из них в подметки не годится пушкинскому «мгновенью».
Но досталось Анне Петровне (с Оленькой-то Калашниковой тезки по отчеству) и по сей день достается от пушкиноведов и досужих пользователей интернета немало. Сквозь лупу рассматривают ее дальнейшие отношения с Пушкиным. Мол, «чудное мгновенье»-то оно чудное, а потом – что?! И «вавилонская блудница», и «…с Божьей помощью». А о том, что, по сути, жизнь Анны Керн в 20-60-х годах XIX века – это предвосхищение феномена Анны Карениной (сколько же совпадений, не забудем, что внешне прототипом Карениной была Мария Гартунг, старшая дочь Пушкина), никому не приходит в голову. Заточенная в молодости в темницу семьи с ненавистным мужем, она, как и Каренина, интуитивно искала любовь. Долго искала. Нашла. И – легко судить со стороны, а особенно – сквозь века.
Не говорю уж о том, что современники едва ли не плагиатором выставляли Пушкина: ну, как же, не ему, а Жуковскому («Лалла Рук») принадлежит образ «гений чистой красоты», и «чудное мгновенье» кем-то использовалось. Приводили по строфам стихи, действительно, похожие на то, о чем пишет Пушкин, но все они рассыпались, расползались, и ты, как в болоте, увязал в строчках, не имея желания читать дальше. А упругий отклик пушкинского «Мгновенья» бьет по нервам, сжимает сердце тоской по недостижимому идеалу, может заставить расплакаться… Когда стрела попадает в сердце, ему больно, и оно стремится дать зеркальный ответ.
Как истрепали в последнее время оборванную цитату про «наше всё», а это истинная правда – титан, подобный Пушкину, в России родится не скоро (если родится вообще). Он явился в то время, когда России был нужен, и, сделав все, что от него требовалось, ушел. Как комета, оставив за собой такой шлейф личного, что до сих пор никому нет покоя. Никак не найдут тон, в каком о нем следует говорить. То, что сказал о Пушкине в своей речи на открытии памятника Достоевский, подзабыли. В советское время на поэта все больше молились, а теперь ёрничают. А Пушкин слушает да посмеивается. Но спокоен – знает, что тон найдут. Да, собственно, со времен Достоевского он никуда и не исчезал, а как бы скрывался на время в водах каких-то бурных. Скрывался и снова всплывал…
И признаком огромной, неохватной любви людей к Пушкину является то, что они до сих пор гадают, кто же была истинная Ему нареченная, которую он просмотрел. Наталье Гончаровой многие в этом отказывают. (Две великие женщины, самые известные в России среди женщин-поэтов, в особенности.) Целые романы, поэмы, исследования этому посвящают. Один считает, что это Мария Раевская, другие усматривают нечто в отношениях с Анной Керн, а третьи с убежденностью называют супругой, венчанной небесами, Ольгу Калашникову. Более того, убеждены, что и «Чудное мгновенье» посвящено ей, а с чего бы ему вдруг пытаться отобрать листок со стихами у Керн, которая «едва умолила» отдать ей его назад. И написала – «не знаю, что промелькнуло тогда у него в голове».
И это людское мечтанье об Ольге Калашниковой не лишено смысла. Пушкина хотели бы повенчать со здоровым народным началом, разрушить рамки сословий и получить великое будущее потомство. Получить нового Пушкина… Но это уже из серии изустных народных легенд, героем которых поэт остается и по сей день.
…За десять лет Катя так и не завела себе дачу, где в этнографическом уголке можно было бы разместить бугровский трофей. «Лапоть Пушкина», промытый и просушенный, так и лежал в укромном уголке «темной» комнаты. Но к пушкинистам новых времен у нее больше не было вопросов. Они были сами по себе, а планета «Пушкин» – сама по себе. Она вращалась в космосе, не требуя никаких пояснений. Пушкин написал то, что написал, и в нареченные выбрал Гончарову, совершенно искренне «огончаровавшись». Его жизнь уместилась в 37 без четырех месяцев лет. Читать его можно бесконечно, и в разном возрасте он совершенно по-разному «ложится» в смятенный ум. И чем старше человек становится, тем более понятен ему поэт. А с течением времени кажется все более простым и безыскусным, до такой степени, что думаешь – а ты бы смог быть ему близкой душой. Близкой душой целой планеты в Космосе. Это ощущение с щедростью дарит тебе Он сам. А судить его за все «слабости» и «пороки», приравнивая к простым смертным, никому не дано. Ибо им самим все они адекватно оценены. Читайте Пушкина. Таков закон существования поэтов в мире людей. Так думала Катя и уже не реагировала ни на какие критические строчки по этому адресу.
А как-то ей на глаза попался новый путеводитель по Пушкиногорью, где были сфотографированы мельница и дом мельника после реставрации. Все было красиво – мельница с крыльями, огромные валуны вокруг нее, дорожки, посыпанные песком, и все тот же серебристый ручей. Дом мельника обустроен, никакой травы, хозяйственные постройки, много всякой бытовой утвари на просторном приказчицком дворе. Более того, сказано, что мельница перенесена на свое исконное место, на котором была при Пушкине. Оказывается, в конце XIX века какой-то богач приказал передвинуть ее по ручью, потому что лошадь его сломала ногу на мостике. Катя посмотрела на великолепные фотографии, и что-то оборвалось в ее сердце…
Цветок засохший, безуханный,
Забытый в книге вижу я;
И вот уже мечтою странной
Душа наполнилась моя:
Где цвел? когда? какой весною?
И долго ль цвел? и сорван кем,
Чужой, знакомой ли рукою?
И положен сюда зачем?
На память нежного ль свиданья,
Или разлуки роковой,
Иль одинокого гулянья
В тиши полей, в тени лесной?
И жив ли тот, и та жива ли?
И нынче где их уголок?
Или они уже увяли,
Как сей неведомый цветок?..
(А.С. Пушкин, 1828 г.)
Павловский Посад, Московская область.
1999-2009, июль.
