Николай ОЛЬКОВ. На восходе солнца
Рассказ / Илл.: Художник Юрий Прядко
Нина с детства рано просыпалась, не валялась в постели, вставала и помогала маме. На дворе еще темно, мать тесто разделывает и на смазанный маслом жестяной лист укладывает булки, дочь картошку чистит для супа, потом по воду сбегает на колонку, в двух маленьких ведерках принесет, курицам бросит ковшик зерна и снега чистого зачерпнет, они им как бы запивают. Отец управляет скотину, вывозит на санках снег из ограды, все у него под метелочку. Нина уже в школу соберется, выйдет в ограду, светает, и солнышко из-за горы и из-за леса осторожно выглядывает, словно проверяет, все ли в порядке в Корнеевке, пока его не было. Убедится, наверное, и выкатится, взойдет. Нина все думала, почему так говорят: солнце взошло. Вон в истории написано, что царь взошел на престол, это понятно. А солнце почему восходит? Не выходит, не всходит, а восходит? Ну, и ладно, побежала в школу…
* * *
– Каурова, я тебе еще вчера сказал, чтобы сводила корову к быку. В охоте она, проморгаешь, и хрен тебе не молочко, а загубишь корову – припишу.
Нина Каурова, молодая девчонка, бросила школу, потому что отца убило деревом на лесоповале, сосну пилили в северных районах для колхоза, а мать техничка в конторе, Нина старшая, после нее еще трое. А жить надо… Доить научилась быстро, вымя подмыть, насухо вытереть, вручную потянуть за сиськи, чтобы «сдоить», а что – она так и не поняла, но делала. Потом аппарат подцепить, да чтобы не соскользнул, а то засосет в ведро жижу из канавы, придется все молоко под угол. Что корова в охоту пришла, ей соседка по базе, тетка Наталья подсказала:
– Веди, девка, к быку, скотники помогут.
– Стыдно мне, тетка Наталья. При мужиках…
– А без мужиков кто тебе корову держать будет? Гляди, Кожин узнает, матерков не оберешься.
Кожин, как слышал, сразу подошел, спросил, в чем дело.
– Не могу я, Устин Денисович, – закраснела доярка.
– Чего не можешь? Отвязала и повела, спроси у баб, где быки стоят.
– Не могу. Стыжусь, – покраснела до слез девчонка.
Кожин, здоровый мужик, вечный бригадир животноводства, удивился:
– Ты подумай: с парнями в кустах покурдаться – вам не стыдно, а корову сводить к быку, огулять – совесть не позволяет. Коровы с бычками на танцы не ходят, чтобы там снюхаться. Дуру-то не пори, а делом занимайся.
Нинка уже ревела вовсю:
– Вы зачем такую напраслину про кусты? Где вы меня видели?
Кожин обмяк, похлопал девчонку по плечу:
– Да я же так сказал, в целом. Знаю, что девушка ты примерная. Давай, я тебе помогу.
Он привычно протиснулся к привязи, отщелкнул цепочку и выпихнул корову на проход. Нина покорно шла сзади, не думая, что будет. В соседней базе оборудовано специальное место для случки, Кожин позвал мужиков, корову завел в клетку, крепко обмотнул и закрепил цепь. Привели быка, двое мужиков держали на вожжах, бык широко раздувал ноздри и всхрапывал. Нина спряталась за перегородкой, и слышала только матерки скотников, возню, и, наконец, жизнерадостный смех мужиков:
– Нинка, забирай свою барышню, только завтра еще приведешь, так ветврач велит.
Нина удивилась, что бригадир сам отвязал корову и повел в базу, она шла сзади, так гуськом и объявились в главном проходе. Когда все уладили, тетка Наталья дернула Нину за рукав:
– Гляди, девка, Устин Денисович неспроста с твоей коровой возился, вон, стоит, тужурку свою чистит.
Нина не поняла:
– А чего неспроста-то? Он бригадир, обязан помочь.
– Дура ты, девка. Кожин еще тот жук, останешься на ночное дежурство – жди в гости.
– Зачем? – не поняла Нина.
– О-о-о, да у тебя умок-то с дыркой, попикиват. Сколько тебе?
– Шестнадцать, – смело ответила Нина. Наталья кивнула:
– Он молоденьких любит, будет над тобой шефствовать, пока новая краля не появится.
Нина возмутилась:
– Ты что говоришь, тетка Наталья, я же ему в дочери гожусь.
Наталья шумно вздохнула:
– Вот он тебя и удочерит, раз заступиться некому.
Пока сдавали молоко, мыли доильные аппараты и чистили стойла, женщины пели. Нина не знала эту песню, проголосную, грустную, понятно, что про любовь.
«Зачем-зачем я повстречала тебя на жизненном пути…»
«Зачем ты в наш колхоз приехал, зачем нарушил мой покой».
Нина подумала: «Будет у тетки Натальи выходной, сбегаю к ней, перепишу слова, а то стою, как безголосая».
Наталья сама подошла к ней:
– Пошли домой вместе, я боюсь, как бы он сгоряча тебя сегодня не подловил. Подъедет на своем Жулике, завалит в кошевку, и поминай, как звали.
Они вышли с фермы прямо на большак, освещенный фонарями, вошли в улицу, и точно, обогнал их Кожин, даже объехал чуток.
Дома все было в порядке, мама Мария Никандровна нажарила картошки с мясом, ребетня уплетала за обе щеки. Нина умылась, села с краю, взяла ложку.
– Нинка, а ну, марш с угла! Хошь, чтоб никто замуж не взял? Нехорошая это примета, не садись с уголка стола, поняла?
Дочь засмеялась и ушла на место отца в кутний угол.
– Тяжело, доча? Знаю, что тяжело, а зачем спрашиваю? Привыкай. Только, ради бога, не надсажайся, мешки с дробленкой сама не ворочай, спарись с кем из женщин, вдвоем-то легче управитесь. Мало молока-то?
Нина понимала, что мать интересует надой не сам по себе, а потому что от него зависит зарплата, а от нее уже – купит она ребятишкам новые пимы или придется нести к немцу Якову Андреевичу, он всем подшивает и берет недорого.
Когда через неделю Нина принесла расчет, мать разложила бумажки на столе, несколько раз меняла их местами, что-то выгадывая, потом вздохнула: «Старшему куплю, а этим придется подшивать».
* * *
В самом начале войны в Корнеевку распределили несколько семей немцев Поволжья, сельсовет расселял в дома-пятистенки, где хоть две комнаты, но приходилось принимать и в избушки одиноким женщинам, проводившим на фронт мужей и сыновей. Мария тогда еще школьницей была, отец и брат воюют, к ним и поселили семью Генриха Кауца с женой и тремя детьми, старшему Якову было восемнадцать. Генрих сразу сказал хозяйке Евдокии Марковне, что его с сыном заберут в трудармию, и просил помочь жене Фриде с ребятишками. Сказал, что он все понимает, трудно русским людям терпеть немцев, когда с немцами идет война, и их мужья и дети там погибают. А этим тут помогать надо. Но Поволжские немцы живут в России уже почти два века и считают ее своей Родиной. При царе немцы жили свободно, строили большие дома и заводили большие семьи, в каждом дворе полно скота, немецкое сало «шпик» с удовольствием покупали на ярмарках. При советской власти все изменилось. Рассказал о республике немцев Поволжья, где они тоже хотели устроить жизнь так, как веками складывалась она у их предков, но советская власть заставила создавать колхозы, весь урожай забирала по заготовкам, а народ голодал. Евдокия с ужасом слушала Генриха: люди пухли от голода, умирали, ели трупы животных, но власти ничего не делали для помощи населению. Стало известно, что «Красный Крест» Германии послал в страну несколько эшелонов с продовольствием, только поволжским немцам ничего не досталось. А когда началась эта проклятая война, власть возненавидела немцев, и НКВД приказал в течении суток подготовиться к эвакуации. Взяли с собой только то, что можно унести на руках.
Генриха и Якова вызвали в сельсовет и вместе с другими немцами увезли в район. Три года они работали на военном заводе в Челябинске, спасались только тем, что Генрих хорошо разбирался в технике и мог быстро отремонтировать любой станок. За это он получал дополнительный паек, которым в бараке делились с близкими. В одной аварии Генрих получил тяжкие увечья, а Яков отделался потерей ноги. Сын простился с еще живым отцом и поехал в Корнеевку к матери, братьям и сестре…
Мария собрала хорошо просушенные пимишки младших, завернула их в старый подшалок и пошла к Якову Генриховичу, которого все звали Андреевичем – так проще. Собиралась и вспоминала, как пришел с производства израненный Яков, как она, семнадцатилетняя, старалась припасти ему кусок хлеба или шматок соленого сала. Яков быстро поправился, стал шить полушубки, меховые сапоги, хомуты для колхоза. Когда младшие были в школе, а матери на работе, она прибегала домой и сидела рядом с работающим Яковом, рассказывая деревенские новости, особенно про то, кто из девчонок дружит с немецкими парнями. Яков слушал ее молча, а когда она перехватила его руку и прижала к своему трепетному сердцу, осторожно убрал руку и сказал, что ее родственники никогда не позволяет им пожениться, поэтому не надо дразнить сердце, вон сколько молодых парней, да война скоро закончится, вернутся холостяки. Мария помнила, как сказала тогда Якову, что пойдет на речку и утопится. Яков усмехнулся, назвал глупостью и велел больше один на один не оставаться.
– Я взрослый мужчина, ты молодая девушка, не надо положить мою руку на твою грудь, я могу не выдержать, и потом горе тебе и мне.
Маша тогда совсем стыд потеряла, обняла Якова, впилась в его губы, он отбросил шитье, охватил ее руками, и – «Пропади все пропадом!». Мария и сейчас помнила, что такая мысль мелькнула в голове, еще не совсем потерявшейся в незнакомых чувствах. Сложись на войне по-другому, может, и у Марии была другая жизнь. Когда почтальонка пришла к дому не одна, а с соседскими женщинами, уже вернувшимися с работы, мать ее Евдокия вышла во двор, вышла Фрида и вышел Яков, опираясь на костыли, Мария бросила доить корову и выскочила из пригона. Почтальонка со слезами подала Евдокии два конверта со штампами. Все село знало, что в этих конвертах, Евдокия приняла их и завалилась на бок. Ее поддержали, Маша разорвала один конверт: «Ваш муж и отец…». Разорвала второй: «Ваш сын и брат…». Евдокия очнулась, повела мутными глазами, остановила на Якове, потом на Фриде:
– Будьте вы прокляты, фашисты, и Германия ваша проклята! Вон из моего дома, видеть вас не могу, вон, иначе ночью зарежу сонных, вот вам крест святой, и бог меня простит.
Фрида убежала в дом, выскочила с узлом тряпья и посуды, Яков молча заскрипел костылями вдоль улицы, малые потянулись следом.
Мария и сама не знает, как это случилось, но она бросилась к матери:
– Мама, не гони их, я люблю Якова, он муж мне!
Евдокия ударила ее по лицу, кровь брызнула, она села на завалинку и сказала тихим шепотом:
– И ты иди вместе с ними, и ты будешь проклята за смерть отца и брата.
С Евдокией отваживались соседки, семья Кауцев ночевала в клубе. Маша ушла к подружке Федоре, которая слышала ее слова об Якове, и сейчас смотрела на нее с жалостью:
– Ты что творишь-то, ты хоть в своем разуме! На всю деревню объявить, что живешь с немцем. Наши парни теперь тебя браковать станут.
– Ну и пусть. Яков любит меня и не бросит.
– Яков-то любит…, – вздохнула подружка.
Она, наверно, больше понимала в отношениях местных и поселенцев, была чуть взрослее и видела все со стороны, ее понимание не мутилось от чувств и было верным. Пока идет война, ничего не изменится, только под страхом наказания властью бабы терпели чужих. Отношение начальства смягчалось тем, что работали немцы старательно, исполняли все, что прикажет бригадир, а парни толково понимали в технике, изладили большую кузницу, сами ремонтировали инвентарь и простенькие конные сеялки, жатки-«лобогрейки», веялки на току.
С разрешения властей Яков оборудовал свою мастерскую в уголке клуба, молодые немцы после работы помогли ему. Маша пришла в клуб вечером, позвала Якова, но вышла Фрида, его мать.
– Не жди Яков, он не приходит. Мы, наш фамилия, не дает тебя в жены, не берет. Это наш слов. Уходи.
* * *
Мария помнит, как она страдала, как плакала ночами, мешая всем спать. Федора утром предупредила, что мать сердится, называет ее немецкой подстилкой и в квартире отказывает. Она пошла на работу, а навстречу братик бежит:
– Машка, тебя мамка зовет. Она упала нынче, кровь изо рта идет!
Вбежала в дом, встала перед кроватью на колени. Заметила, что пола давно не мыты и наволочки на подушке не стираны. Мать открыла глаза:
– Дочка, ты остаешься старшей, на тебя надежа. Проклятье мое прости, я уж молилась за тебя. Но за немца не выходи, грех это перед отцом и братом твоим. Обещай, я помираю.
Она крепко взяла дочь за руку и сдавила до боли.
– Поклянись.
Мария ткнулась матери в грудь и кивнула. Мать шумно выдохнула и затихла, вытянувшись.
Потом пришел из госпиталя Афанасий Хлынов, в грудь ему прилетел осколок, ничего, выдюжил. Он еще до войны ушел на службу, Машу встретил на улице и остановил:
– Ты чья будешь, красавица? Не признаю совсем.
– Каурова Ивана дочь.
– Верно, вот теперь вижу породу. А отец?
– Убило его, и брата Гришу тоже убило. И мама весной померла. – Маша заплакала, как перед близким человеком.
– Ты не реви, слезами горю не поможешь. Выходи вечером после управы, поговорим.
– Нет, не выйду.
Афанасий обиделся:
– Что, не глянусь я тебе? Или старым считаешь? Верно, не мальчик. Или боишься, что раненый, работать не смогу?
Маша заревела в голос и убежала.
Поздно вечером, когда уложила ребятишек спать, услышала, что сбрякала жердочка воротная, песик залаял. Сердце заколотилось: «Яков!». Надернула платьишко, выскочила. Среди ограды под яркой луной стоял Афанасий.
– Зачем ты пришел? – зло спросила Мария.
Афанасий помолчал, потом предложил присесть на завалинку.
– Ты мою судьбинку знаешь, все на глазах. Отец и братья погинули на войне, мать тут с горя повесилась. Пришел в дом – живым не пахнет, зиму простоял нежилым. У тебя тоже хорошего мало, сватов присылать не буду, сам сосватаю, если судьба. Приглянулась ты мне, да и породу вашу знаю. Что скажешь, Мария? – с надеждой спросил Афанасий.
– А все ли ты про меня знаешь, дорогой мой сватовщик? Знаешь ли, что немца я полюбила, замуж за него собиралась, да родня его, фамилия, не захотели русскую сноху. – Мария говорила это со злостью на все: на войну, на маму, на Якова, на свою случившуюся слабинку тоже.
Афанасий не перебивал, закурил, глубоко затянулся и закашлялся, втоптал папиросу в землю. Сказал, как бы извиняясь:
– В легкое ранен, врачи курить запретили, но бывает, срываюсь. Я тебе вот что скажу, Маша: мне про тебя и про немца все уши пропели, только я битый на трех фронтах, чтобы такой дешевкой быть. Признаюсь, я тоже не ангел, успевал, если баба подворачивалась. Так что теперь, из-за этого нам в разные стороны? Нет, так дело не пойдет. Оно, конечно, если не люб я тебе совсем, то я без претензий, но жалеть буду. А что до меня – попала ты мне в самое сердце, как будто еще один осколок прилетел, только радостно от этого осколочка, и сердце замирает.
Маша вдруг спросила:
– А ребят я куда?
Афанасий вскочил, обнял ее:
– Маша, да об чем ты заботишься? У меня дом больше, все войдем. И сестер с братом вырастим, и своих народим.
Так на диво всей деревне образовалась новая семья. Афанасий пошел в плотницкую бригаду, все-таки на свежем воздухе, и сосновый да березовый запах очень для легких пользительны. Выбери он тогда другое занятие, не поехал бы в тайгу сосны валить, не захлестнуло бы его ветвистым деревом, не осиротели бы детки и сама не жила бы остывшей вдовой.
Яков женился на немке из соседнего села, ее звали Эльза, он освоил столярное дело и в колхозной мастерской вязал рамы, делал двери к строящимся домам, угодил председателю, украсив его дом резными ставнями, и тут же выкупил красный лес на дом. Дом рубили «помочами», когда приходили родственники, друзья, соседи. Уже не только немцы, но и русские мужики не таили ненужной обиды, они-то, прошедшие фронт, хорошо понимали, что их немцы – не враги, а односельчане. Эльза родила шесть или семь ребятишек, старший уже работал трактористом, а младшие ползали в ногах у матери. На ограде поставили избушку, в которой хозяин занимался швейным и столярным делом.
…Мария подошла к резным тесовым воротам, повернула ручку калитки, здоровый и злой пес в железной загородке подал сигнал, вышла Эльза, располневшая и улыбчивая. Мария, понимала, что жена Якова знает про их отношения, но вида не подавала. Хозяйка прикрикнула на собаку и позвала Якова, по-немецки объяснив ему что-то. Он вышел, опираясь на костыли, улыбнулся гостье и спросил:
– Ты мне работу принесла? Проходи.
Сел на низенькую табуретку, развязал узел, гостья села на скамейку. Три пары пимов, изрядно поношенных, но просушенных и проскобленных от грязи тупым ножом. Ему это понравилось.
– Мария, я поставлю на валенки двойную заплатку, у меня есть такой материал, прошью плотнее, и будут твои ребятишки носить их еще не один год. Как живешь, Мария? Сын говорил, что дочка твоя на ферму пришла работать. Не от хорошей жизни, да. Жалко Афанасия, он добрый был человек, мы много раз с ним беседовали о жизни. Жалко. Ты совсем не старишься, Мария, правда. Тебе надо найти хорошего мужика, чтобы хозяин был.
Мария улыбнулась:
– Хорошие мужики все при деле, а те, кто щупаться лезут – не мужики, так себе, в поле ветер… Да и дочь у меня на выданье, стыдно матери о замужестве думать.
– Ладно. Приходи в воскресенье, в обед, все будет готово. – Яков предупредительно поднял руку: – Ни о каких деньгах и речи быть не может. Эх, Мария! В общем, в воскресенье в обед, только сама приходи, битте.
Он проводил ее и открыл дверь. Мария прошла по двору под пристальным взглядом Эльзы.
* * *
Устин Денисович не просто так поехал тем переулком, которым Нине домой идти. Ночь, зги не видать, но идут по дорожке двое, поближе подъехал – Наталья, вечно не в свое дело нос сует. Понужнул Жулика, пролетел мимо. Досада брала, что обнаружил свои намерения, а Наташка точно учуяла, отомстила, что когда-то завалил ее в бытовке, ладно, что девчонки ведрами забрякали, вскочил, ширинку под гимнастерку спрятать успел. Тогда после дойки она подошла к бригадиру и улыбнулась:
– Кожин, я своему скажу, что ссильничал меня, он к тебе домой придет и прямо в теплой постели около Апроши твоей зарежет. За ревность много не дают, да еще бабы поддержат, года три, не больше, лес повалит в тайге, ему это запросто.
Устин возмутился:
– Наталья, ты дурочку-то не гони, а то и вправду брякнешь своему, а ему человека зарезать…
– Вот и я про то же, – закончила за него Наталья, и больше он к ней не подходил.
Дома выпряг коня, поставил под сарай, большой кусок брезента, свернутый в рулон и закрепленный под крышей, опустил, бросил из кошевки охапку сена и сыпанул из мешка полведра овса. Через часик вынесет ведро теплой воды из дома. Коня своего Устин берег, он его и от зверя, и от недобрых людей уносил. Года три назад на подъезде к селу выскочил на сугроб мужик с ружьем, Жулик толи его испугался, толи порох почуял – рванул в галоп, хозяин едва в кошеве удержался. А тот выстрелил, да из другого ствола. Картечь просвистела у самого уха и ударила Жулика в бедро. Кровь хлынула, конь сбавил ход, испуганный Устин повернул к дому ветеринара, выдернул его изо стола, и в лечебницу. Зажали Жулика в стойле, ветеринар рану осмотрел и командует: «Держи его, Устин Денисович, потому что резать придется, картеча глубоко». Обнял он конскую голову, ласковые слова шепчет, а у коня слезы из обоих глаз. Нета-нета вынул ветеринар картечь, Устин ее вытер от крови, в карман положил, а сам налил из бутылки в шкафчике стакан спирта и залпом выпил. Конь тогда неделю в лечебнице простоял, ничего, выправился.
А Кожин по пути домой перебрал всех баб, которых трогал в последнее время, и сразу прикидывал, а не охотник ли у нее мужик? Таковых определил два, но заявлять никуда не стал, решил сам разобраться. Выяснилось, что один, тракторист Фомин, в это время лежал в больнице, остался учитель физкультуры Супрун, парень здоровый и развитый. Поглядев на него со стороны, Кожин решил, что дешевле это дело вообще замять.
* * *
В июле 1944 года ранним утром, на восходе солнца, наступающие войска Красной Армии освободили польский город Люблин и вслед за ним маленький городок Пулавы с лагерем военнопленных. Разбираться было некогда, для больных и слабых развернули госпиталь, здоровых после формальной проверки поставили в строй. Вместе со всеми красноармейскую книжку и автомат получил Устин Кожин, хотя лейтенант СМЕРШа внимательно на него посмотрел и спросил:
– Давно в плену?
– Три месяца, товарищ лейтенант
– Где воевал?
– В партизанском отряде под Ровно, товарищ лейтенант.
– Вид у тебя, будто ты не в лагере, а в санатории был, – подозрительно посмотрел офицер.
– Я, товарищ лейтенант, старшим был по бараку, так что продуктов хватало.
– Ладно, воюй, потом разберемся.
Разбираться лейтенанту не пришлось, когда проходили Пулавы, лейтенант был убит выстрелом в голову. Кинулись искать фашистов, все дома прочесали, в каждую квартиру заходили – нет никого. И лейтенанта нет.
Кожина зачислили в пехотную роту. Ломая сопротивление оставшейся после прохода танков немецкой пехоты, рота вместе с соседями медленно продвигалась, освобождая польские города и села. Во Вроцлаве Кожина откомандировали в комендантскую роту, где он дождался Победы и вскоре, как узник концентрационного лагеря, был демобилизован.
Корнеевка встретила его слезами и улыбками, родные нарадоваться не могли, потому что с весны сорок второго он числился без вести пропавшим. Вечер собрали по такому случаю, фронтовики после первого стакана стали выяснять, в каких войсках воевал, на каких фронтах, много ли наград заслужил. Устин молчал, дождался тишины и спокойно сказал:
– Служил я, ребята, в таком месте, о котором рассказывать не могу, подписку дал. А что касаемо наград, вот они, в коробке, мать прибрала.
На том и закончили.
Через три дня сержант Кожин поехал вставать на воинский учет, но быстро вернулся, сказал, что военкома нет. Второй раз поехал – опять неудачно. Уж и сроки выходят. Прибыл к военкомату, заходить не стал, слушал разговоры, и понял, что завтра военком уезжает в область, за него останется старший лейтенант. Видел Кожин этого офицера, утром приходит с похмелья, с обеда уже в добром расположении духа, а вечером бежит в магазин. Кожин дождался вечера и пошел вслед за старшим лейтенантом, вперед его встал в очередь, купил бутылку водки. Офицер тоже взял бутылку, вышли они одновременно. Кожин на крыльце вытянулся в струнку и четко отдал честь, офицеру понравилось:
– С фронта прибыл, сержант?
– Так точно, товарищ старший лейтенант. А следом телеграмма, награжден орденом Красной Звезды, – напропалую врал Кожин.
– Так это дело надо обмыть, – обрадовался офицер.
– Обязательно, я и бутылочку припас, да выпить не с кем. Вы не порадуетесь со мной, товарищ старший лейтенант?
– Отчего? Это можно. Пошли ко мне, на жену внимания не обращай, поворчит, но картошки поджарит.
После второго стакана Кожин приступил к главному:
– Товарищ старший лейтенант, такую даль ехал, даже пешком шел, чтобы на учет встать, а мне сказали, что военкома завтра не будет. Это же непорядок, когда военком отсутствует, то никто не имеет права солдата на учет поставить. Правильно я говорю?
– Конечно, правильно. У тебя документы в порядке?
– Так точно! – с радостью отчеканил сержант.
– Заночуешь у меня на веранде, завтра пораньше пойдем, пока эти мокрощелки не явились, и я заполню карточку прибытия. Какие могут быть проблемы?
– Вот спасибо, товарищ старший лейтенант, я вас разбужу, – пообещал квартирант.
Утром полупьяный офицер с трудом заполнил бланк, разыскал ключ от сейфа, достал печать, подышал на нее и тиснул в военном билете Кожина. Устин сам прочитал учетную карточку, заполненную под его диктовку, и вернул офицеру:
– Быстро все прибери, сейчас сотрудники придут, – скомандовал он офицеру.
– Понял. У нас есть чем похмелиться? – с надеждой спросил уже спившийся старший лейтенант.
Устин поставил перед ним купленную утром бутылку и быстро вышел.
* * *
Трое суток пехотный батальон сдерживал прорыв противника на вверенном участке, солдаты вымотаны были до крайности, спали сидя, ели, отбежав триста метров к подъехавшей кухне, если враг позволит. И вдруг танки, развернулись для атаки, а у ребят по три гранаты на всякий случай, да в каждом взводе по десятку бутылок-зажигалок. Комбат дал команду от каждого взвода по пять человек выдвинуться вперед и встретить танки гранатами и бутылками. Поползли мужики на верную гибель, даже не оглядывались. На белом снегу грязные солдатские фуфайки хорошая цель, пулеметчики из танков безжалостным огнем прошили худенькие солдатские тела, так и остались они во всеоружии, и плавился снег от теплой крови под остывающими русскими мужиками. На танках пехота, соскочили солдаты, залегли до лучших времен, а танки вдоль окопов, по живым людям. Кто уцелел – выскочил, а автоматчики уже кричат ту единственную фразу на немецком, которую знал каждый русский солдат. Его учили так брать в плен противника, а тут сами вляпались, без перевода понятно. Только поднял винтовку – сразу очередь, в спину прикладами автоматов погнали несколько немецких солдат серую массу обезумевших от беды мужиков в свой тыл от линии фронта.
Первые дни держали в бывшей колхозной ферме, разрешили жерди ломать и жечь костры, чтобы не замерзнуть. Привозили кашу и кипяток, кто-то нашел в закутке сено, мелкое, лесное, с листочками и даже цветочками полевыми. Степан Кондаков не выдержал, заревел горючими слезами:
– Братко, перед мобилизацией, уже повестки получили, завтра в район, а мы сено дометывали в Коровьей Падье – помнишь? Вот такое же, с чабрецом, с визильком молодым. Помнишь?
Семен обнял брата:
– Все помню, только ты слабину свою оставь, фашист слезы увидит – всей Германии сообщит, что уже плачут русские солдаты, пощады просят. Не моги, брат, терпи.
Подняли на восходе солнца, построили, дали команду грузиться на машины. Потом целый день везли на грузовиках, разместили в приличном бараке и объявили, что здесь будет большая стройка. Перед строем прохаживалась охрана из солдат и полицаев. Полицаи были в хороших бушлатах и шапках, в теплых сапогах, один из них форсисто разворачивался на каблуках и вставал лицом к строю, любуясь и хвастаясь. Уж на третий раз Степан ухватил брата за рукав:
– Сема, это же Кожин из Корнеевки, помнишь, на призыве вместе были?
– Да нет, вклепался ты.
– Да он, гляди! – горячо шептал брат.
Семен похолодел: точно, похож! И брату:
– Натяни шапку потуже, да не гляди на него, узнает – сразу к стенке, чтобы, не дай бог…
Отряд, в который попали братья, отправили на рытье канавы под фундамент, промерзшую землю долбили кайлом, дальше лопатой. Старший бегал с меркой и материл, что мелко, надо еще на штык. Полицаи ходили поверху, покуривая, но Кожин не появлялся. Семен после работы, разместившись на нарах так, чтобы ослабить натруженную спину, спросил брата:
– Ты и теперь точно веришь, что его видел, а не другого?
– Кого – другого? – переспросил Степан.
– Ну, мало ли что? Вдруг просто похожий. Мы ведь только раз и встретились на призывной комиссии.
– Это ты раз, а я с ним на мельнице в Малышенке вместе был, помнишь, перед войной последнюю пшеницу на сеянку мололи? Вот в тот раз и видел. Он это, – заверил Степан.
– Ладно, тогда осторожней, вдруг появится? – предупредил Семен.
– И чего ему нас бояться? Отсюда, похоже, нам одна дорога, на родине не бывать, в контрразведку не настучишь, – рассудил Степан. – А может, устыдится он земляков. Есть же совесть какая-то.
– Нету у него совести, Степа, какая совесть у полицая? Ладно, спим, – скомандовал Семен
Наступила весна, в этих краях ранняя, зелень появилась, зацвели кустарники, но запахи не наши, не родные. Семен вспоминал ночью, когда во влажном воздухе скапливались незнакомые ароматы, как дома в такое время мать открывала створки, черемуха с сиренью вламывались прямо в дом, аж сердце заходилось от милого духа. И до того тоскливо стало на душе, до того пакостно: ты, русский мужик, горбатишь на эту сволочь, которая страну твою и дом твой разорила, ребят самолучших сгубила, девушек наших по березам развешала. Да лучше пулю получить в затылок и упасть лицом к дому!
Днем выбрал время, подозвал брата:
– Бежать надо, Степа!
– А куда? Где мы находимся?
– А что тебе не понятно? На восток надо бежать, навстречу своим, – пояснил брат.
– Нет, Сема, в чужой земле мы долго не протянем, на людей выйдем, и все тут.
– А, может, на партизан? – с надеждой сказал Семен.
– Какие тут могут быть партизаны?
Вечером в бараке к ним подошел средних лет мужчина, гимнастерка с чужого плеча, сразу видно, брюки солдатские великоваты.
– Вы, парни, не братья ли будете? Уж больно лицами схожи, – начал он издалека.
– Братья. Близнецы, я Семен, он Степан. Даже отец путал.
– Славно. Вы из 141 батальона? Я там начальником штаба был, окружили, застрелиться не успел, гранатой оглушили. Очнулся на руках товарищей. Они и переодели, выбросили офицерскую форму.
– Как-то странно, товарищ командир, что вы нам об этом говорите, не боитесь, – поинтересовался Степан.
– Своих не боюсь, вас наблюдаю, хорошие вы парни. Что дальше будем делать?
– Наверное, еще что-то строить надумают, – невпопад ответил Семен.
Гость засмеялся:
– Я о будущем говорю. Наши уже границу с Польшей сломали, будут ближе подходить – нас могут расстрелять, чтобы не возиться. Надо уходить. Согласны?
Братья кивнули:
– Сами об этом говорили.
– Понял. Когда появится возможность, дам знать, – пообещал офицер.
Возможность появилась неожиданно. Из-за высоких облаков бесшумно вывалился самолет со звездочками и, проходя над стройкой, сбросил пару бомб. Рухнула выстроенная стена, поднялась паника, вот тогда и раздался крик:
– Кто может – бежим на восток! Быстро!
* * *
Выборная кампания в местные органы государственной власти требовала постоянного внимания первого секретаря райкома партии. В этой должности Хмара пятый год, но родился в районе и всю жизнь здесь живет и работает, кроме отлучки на войну и учебы в высшей партийной школе. Потому он хорошо знал почти все взрослое население, тем более людей, отличающихся в труде и общественной работе. Он еще раз просмотрел списки кандидатов, кажется, все пятьдесят человек, намеченные в районный совет, знакомы не один год, все люди порядочные, уважаемые, в общем, достойные, и избирателя это оценят.
Хмара был в селе Корнеевке на большом собрании в клубе по выдвижению кандидатов в местный и районный советы. Когда дошли до фамилии Кожина, намеченного райкомом на должность председателя исполкома сельсовета, одобрения зала он не услышал. Только что обсуждали доярку Терлееву, зал шумел:
– Пойдет!
– Хорошая работница, и в семье порядок.
– Записывай, голосуем.
А тут тишина нездоровая. Но выручил парторг колхоза:
– Товарищ Кожин работает бригадиром животноводства центральной бригады. Планы все выполняются, обстановка в коллективе нормальная, вполне достоин быть депутатом сельского совета.
Проголосовали. После собрания Хмара оставил парторга и председателя колхоза:
– Что скажете по Кожину? Только без игры. Почему народ так отреагировал?
– Да нормально отреагировал, Василий Федотович. По руководителям всегда будут вопросы, кого-то обидел, с кого-то спросил лишнее.
Хмара нахмурился:
– Что значит: «Кого-то обидел?». Кто нам, руководителям, дал право кого-то обижать? Или вы что-то скрываете?
Председатель до сих пор молчал, а тут вмешался:
– Василий Федотович, есть у него грешок, баб любит. И народ об этом знает.
– И ты знаешь? – спросил парторга.
– Не то, чтобы знаю, но разговоры есть, а что было на самом деле – я же со свечкой не стоял.
– Твою мать! – выругался Хмара. – Бригадир моральный разложенец, а мы его в депутаты, а мы его в председатели. И народ скажет: «Его же райком двинул, значит, для всех начальников и коммунистов закон не писан». И самое печальное, что народ будет прав, если мы сегодня же не примем меры к этому… любителю. Разберитесь, и завтра мне доложишь, товарищ парторг.
Парторг возмутился:
– Кожин беспартийный, Василий Федотович, какие меры я могу принять?
Хмара спокойно и поучительно разъяснил:
– Вот ты молодой парторг, запомни раз и навсегда: ты отвечаешь за все, что происходит на территории совета и колхоза. Вот он, – Хмара ткнул пальцем в сторону председателя, – он отвечает за колхоз, а ты за все. Понял?
К обеду следующего дня парторг позвонил первому и доложил, что проведено дополнительное собрание по поддержанию кандидатуры Кожина прямо на животноводстве, коллектив проголосовал единогласно. Протокол собрания обещал привезти к вечеру.
Хмара об этом инциденте вскоре забыл, тем более, что выборы прошли организованно, не было отказавшихся от голосования, хотя в трех селах членам избиркома пришлось уговаривать супругов, пообещав от имени советской власти удовлетворить их просьбы, и они опустили бюллетени за пять минут до завершения голосования.
* * *
На первой сессии Кожина избрали председателем исполкома, бухгалтер проинформировала, что председателю назначается оклад в размере зарплаты по прежнему месту работы. Кожин в перерыве убедил председателя колхоза передать в совет лично для него жеребца Жулика вместе с кошевкой. На летнее время в совете есть мотоцикл М-72.
Устин был хорошим хозяином, дом свой содержал в порядке, хозяйство имел солидное: корова, бычок-подросток, это в колхоз за хорошие деньги, свинья породистая, каждый год приносит два помета по десятку поросят, а спрос на них постоянный, дюжина овец. Малого теленка и овец весной угонял к казахам на лесные стоянки, где они пасли колхозный скот, осенью выбирал самого упитанного бычка из колхозных, а казаху все равно, лишь бы число голов и хвостов сходилось. Детей у них с Ефросиньей не случилось, может, потому вольно гулял мужик, отлавливая свободных женщин и чужих жен.
С замужними сложнее, припугивал, что работы лишит или припишет телка павшего, а то и корову, по ее вине загубленную от молока, и бабы молчали. Но молва гуляла, прорываясь редкими драками в семье, когда пьяному мужу кто-то подзуживал насчет Кожина, мол, видали скотники на выпасах, как он ее на Жулике в лес увозил. Да, можа, и не возил, а увозил, но не ее, а так в кампании мужику продиктовали. Ну, и драка, бабу отберут, несколько ночей по людям ночует, потом домой идет, знает, что трезвый, да и ребятишки за руку тянут каждый вечер. Придет, а мужик в глаза не глядит. И начнет бабочка воспитывать:
– Дурак ты, Ваня, ведь пятнадцать годов живем, ребятишек народили, а ты в ревность ударился. Пусть язык отсохнет у того, кто тебе под пьяную задницу такую пушку отлил. Ишь, зарос весь, поди, обовшивел без меня. Топи баню, такого грязного я тебя на постель не пущу.
И загремят ведра, со звоном лопаются толстые полешки, чтобы мелкие лучше горели и быстрей нагрели, и задымила труба, выпуская в высокое небо столб белого березового дыма. А после бани мир в семье. Виноватый мужик ребятишек на полати шугнул, в горнице жене спину промокнул махровым полотенцем, даже волосы расчесать не дал, обнял со спины, ухватился за влажные груди, она состонала и махнула на все рукой…
А молоденькая доярочка Нина Каурова так с ума и не шла. Для приличия приезжал на ферму к началу дойки, разговоры вел о выполнении планов и обязательств, хвалил передовиков. Все, как и раньше. А сам бумажку с расписанием ночных дежурств доярок просмотрел, даты напротив фамилии Кауровой запомнил. И в такой вечер, когда все животноводы управились и разошлись по домам, а ночная дежурная осталась одна, Устин толкнул дверь в чистый коридор, где было приемное отделение и красный уголок, комната отдыха для доярки. Дверь оказалась на крючке. Он постучал, голос Нины:
– Кто?
– Ниночка, открой, – ласково пропел мужичек.
– А, товарищ председатель, ночами посторонним в базе делать нечего, – смело ответила девушка.
– Поговорить с тобой хочу, дурочка, зря ты меня чураешься, – растекался Устин.
– Да некогда разговаривать, у меня корова начинает телиться в родильном.
И ушла. Кожин знал каждый закоулок на ферме, прошел с обратной стороны, в фетровые валенки снега начерпал, но дверь открыл, в полной темноте, наощупь пробрался в базу и прокрался к комнате отдыха. Вдруг в спину ему сильно уперлись вилы, уже проткнули кожаную тужурку и коснулись тела, он невольно подался вперед и уперся лицом в стену.
– Нина, не дури, это хулиганство! – тихо сказал Устин Денисович.
– А крадчи проникать на ферму, это с какой целью? Может, теленка украсть или корову увести? Вот сдам вас утром в милицию, и пусть разбираются.
– Нина, убери вилы, у меня уже кровь по спине течет. Вилы грязные, заражение может быть. Убери! – уже не грозил, а просил председатель.
– А может это и к лучшему. Будет заражение, что-нибудь отрежут, чтобы к молоденьким девушкам не лазили черным ходом. Ладно, разворачивайся, и к двери, крючок снимай, и бегом домой. Если что – я ткну вилы, заколю, и суд меня оправдает.
– Согласен, ослабь, я к дверям, – униженный мужчина едва сдерживал себя.
Сидя в кошевке, ощущал липкую кровь под задницей, с ужасом думал, что делать. Только к сестре, Зинаида поругает, но поймет, и не сдаст ни жене, ни улице. Постучал в ворота, в комнате загорелся свет, женский голос:
– Кто там среди ночи?
– Зина, пропусти, помоги мне.
Испуганная сестра впустила позднего гостя, он скинул тужурку, вязаную кофту и рубаху вместе с исподней. Зинаида глянула на спину и ахнула:
– Устин, ты это где так?
– Зина, потом, промой раны и смажь чем-нибудь, чтоб заражения не было. Это вилы, – с трудом признался брат.
– Вилы? – изумилась сестра и принесла теплой воды, протерла спину, промыла раны, предупредила: – Не молодуха ли какая на ферме отбивалась? А теперь терпи, любовник хренов, самогонкой буду мыть.
Устину хотелось орать от боли и злости. Зинаида подложила ватки с какой-то мазью и перетянула все тело разорванной простыней.
– А теперь снимай штаны, кальсоны надо стирать, наденешь Ивановы.
Брат возмутился:
– После покойника не надену.
– Ну, ходи голышом, брюки замывать надо.
Устин нехотя надел кальсоны, Иванову же рубаху.
Зинаида предложила:
– Тебе лучше заночевать у меня, а завтра в больницу.
– Ты о чем, какая больница, чтобы вся деревня знала? А до властей дойдет – попрут с работы, – расходился брат.
Зинаида вздохнула:
– Устин, все равно узнают, тот, кто тебя колол, скрывать не будет. Кого опять домогался? – поинтересовалась сестра.
– Да-а-а, дурочку одну хотел пощупать, а она оказалась шустрой, – зло ответил Кожин.
– И вот результат любовной ночи. Ночуй, утром посмотрим, если краснеть не будет, сделаю перевязку, а Ефросинье скажешь, что в районе задержался, – с простой души посоветовала Зинаида.
– Ага, я из дома уехал уже потемну, после ужина, – грустно кивнул Устин. Сестра развела руками:
– Тогда придумай сам.
* * *
Матери Нина говорить ничего не стала, зачем расстраивать? Еще пойдет, не дай бог, правду искать. После ночного дежурства доярке полагается выходной. Нина стала еще до восхода солнца, прибрала в доме, постирала скромненькое бельишко, побелила стены и большую русскую печь на кухне, а вечером собралась в клуб. После кино объявили танцы под радиолу, ее подружек-школьниц дежурный учитель, физик, попросил покинуть вестибюль, после десяти вечера надо быть дома. Окинула взглядом кампанию – ничего интересного, поднялась, чтобы домой идти, а тут музыку запустили, «На побывку едет молодой моряк», и прямо к ней идет самый настоящий моряк, подошел, поклонился, каблучками прищелкнул:
– Разреши, Нина, пригласить тебя на танец!
Нина чуть не расхохоталась, это же Володька Бородин, сосед, два года назад в армию проводили.
– Здравствуй, Володя, ты насовсем прибыл? – спросила она.
– Нет, только на побывку, как тот моряк из песни. Впереди еще два года.
– Интересная у тебя служба?
Володя ответил:
– Трудная, но и интересная, полмира уже повидал. Правда, в основном с борта, на берег не каждый раз отпускают.
– Вон моряк поет про подругу нежную, которая ждет. Ты тоже обзавелся? – подмигнула Нина.
Володя засмеялся:
– Нет. И не собираюсь. Я планирую домой возвращаться, не каждая в Сибирь согласится ехать, а для просто так – смысла нет.
Заскрипела пластинка, кончилась песня, Володя предложил:
– Пойдем на улицу, хочу по деревне родной пройти, соскучился. А ты как?
– Да никак, не спрашивай, – махнула она рукой.
– Ты что, Нина, или обидел чем? Я же по-свойски, – смутился моряк.
– Хвалиться нечем, школу бросила, дояркой работаю, подъем в четыре, весь день на ногах, а зарплата зимой – только на хлеб да сахар.
– А я тебя сразу узнал, хоть и повзрослела ты за эти годы, настоящая невеста, – похвалил Володя.
– Ну, так посватай, если невеста, – озорно засмеялась девушка.
Володя осмелел:
– Нина, я серьезно тебе говорю, что понравилась мне сразу. Уходил-то – ребенком была. Если согласна – станем переписываться, и мне легче, буду знать, что есть у меня девушка дома, ждет. Приду, в техникум поступлю заочно на механика, и ты тоже на зоотехника, свадьбу сыграем, дом построим…
– Ой, Володя, куда тебя понесло! Уж и дом и свадьба, только про ребятишек не сказал. А ведь два года, – напомнила она.
– Это только кажется, что два года, а на самом деле – два похода по полгода, и все, – штатно ответил матрос.
– А как же письма? – спросила Нина.
– Так. Сразу целый мешок получишь, а если удастся, пришлю тебе из Индии или из Австралии. Ребята находят русских и отдают письма, те отправляют. Нина. – Володя взял ее за плечи. – Ты можешь не верить, но я ни разу не целовался с девушками. Можно, я тебя поцелую, хоть в щечку.
Она приподнялась на носках, и он коснулся ее прохладной щеки, потом стал искать губы, Нина не пряталась, Володя целовал ее неумело и нежно.
– Ну, все, – сказала Нина. – Мы ведь домой пришли. Проводи меня до ворот и поцелуй еще раз. Ты сколько будешь гостить?
– Десять дней.
Нина взяла его за руки:
– Если завтра не передумаю, то буду тебе писать и ждать. Вроде как жених мой будешь. Пошла я, Володя, мне в четыре вставать на дойку.
Он стоял долго, пока в комнате горел свет, Нина раздевалась и разбирала свою кровать, потом свет погас, и Володя быстро отбежал: из темной комнаты его под фонарем хорошо было видно. А он стеснялся.
Еще девять вечеров Нина и Володя встречались, уже поздно, после дойки. У Володи отец строгий, но сын насмелился и попросил разрешения привести Нину в избушку на ограде, она же летняя кухня, она же мастерская у отца. Разрешил, улыбнулся: «Только без баловства». Сын покраснел.
Обнимались, целовались на стареньком диване, пытали, наивные, друг дружку:
– А ты вернешься, не обманешь?
– А ты будешь ждать, не задружишь с кем?
– Володя, адрес ты мне не сказал! – в последний вечер спохватилась Нина.
Володя нашел на верстаке тетрадку отцовскую и карандаш, четко написал зашифрованный флотский адрес. Нина прочитала и удивленно глаза подняла:
– А какой корабль? Как тебя искать будут?
Володя посерьезнел:
– Название корабля не указывается, это военная тайна, а имя у нас настоящее, подводная лодка «Ленинский комсомол». Нина, это ты никому, поняла?
Утром с колхозной машиной Володя уехал. Нина попросила девчонок коров подоить, все сидела у окна, ждала, когда выйдет моряк. Подъехала машина, вышла вся Володина родня, Нина закусила губу, фуфайку накинула и за ворота. Володя увидел, улыбнулся, помахал рукой. Вот и все прощание.
* * *
Готовились к празднованию Дня Победы, в школе объявили встречу с фронтовиками, троих пригласили. Максим Клюев был стрелком-радистом на самолете, в боях под Москвой по два вылета делали в сутки, так вышло, что Максим за месяц сбил три фашистских истребителя и два бомбардировщика. Получил большой орден, а на другой день их сбили, Максим вывалился из горящего самолета, «Мессершмитт» хлестанул по нему очередью из пулемета и бросил. Максима подобрали наши бойцы, отвалялся в госпитале и довоевывал в пехоте. Павел Менделев танкист, лицо и руки обожжённые, три машины от Сталинграда до Праги под ним сгорели, из первого экипажа один остался. Два ордена Красной Звезды, Боевое Красное Знамя, медали. Ребятишки до начала встречи смотрели на дядю Максима и дядю Пашу совсем другими глазами. Соседи, односельчане, а оказывается, герои, получше, чем в книжках.
Перед самой встречей на мотоцикле подъехал председатель сельсовета Кожин. В коридоре снял плащ, и все ахнули: на армейском командирском кителе погоны лейтенанта и ордена в два ряда.
Максим и Павел говорить не особо мастаки, тем более – перед ребятишками, о войне говорили просто, без надрыва, рады, что живые остались, вспоминали друзей погибших, и ребятишки слушали, хотя никто этих героев не знал. Перед выступлением Кожина вперед вышла старшая пионервожатая, громко и торжественно объявила:
– Дорогие дети! Сейчас я предоставлю слово прославленному командиру и нашему руководителю Устину Денисовичу Кожину. Вы видите, сколько у него наград. Он завоевал их в жестоких сражениях, к которым готовился задолго до войны. Вот что писала наша районная газета весной 1941 года, еще до войны.
«Красная Армия разгромит любого врага. Наши славные чекисты во главе с лучшим сыном коммунистической партии тов. Ежовым разоблачили подлый «правотроцкистский блок» убийц, шпионов, предателей. Эти фашистские наймиты Бухарин, Рыков, Ягода и др., хотели разделить нашу счастливую родину между фашистами, восстановить в СССР капитализм. Гнусные убийцы умертвили наших любимых руководителей т. т. Менжинского, Куйбышева, великого писателя А. М. Горького. Это была подлая месть фашистских выродков прекрасным людям, с горячим сердцем, посвятившим всю свою жизнь без остатка служению трудящемуся народу.
Цепным собакам фашистских разведок никогда не удастся видеть нашу родину под сапогом фашистов. Красная Армия и весь советский народ разгромит любого врага.
Я, как курсант полковой школы, беру на себя обязательство овладеть на отлично боевой и политической подготовкой и призываю всю молодежь нашего района через военные кружки ОСОАВИАХИМА изучить в совершенстве технику военного дела. Овладевая большевизмом, еще больше усилить бдительность, чтобы ни одна фашистская гадина не смогла притаиться в нашей стране. Быть всегда готовыми дать сокрушительный отпор врагу, если он посмеет посягнуть на нашу счастливую Родину, на нашу радостную счастливую жизнь».
Товарищ Кожин честно выполнил свою клятву. Предоставляем ему слово.
Кожин встал, гремя медалями.
– Мы, ребята, честно выполнили свой долг перед Родиной, разгромили фашизм. Спасибо Анастасии Николаевне за приятный сюрприз, мое письмо в газету, но я рад доложить, что все, что обещал, исполнил. Как и мои товарищи по оружию Максим Павлович и Павел Михайлович. С праздником Днем Победы поздравляю всех вас.
Когда вышли, Менделев спросил:
– Устин Денисович, ты на каком фронте в конце войны служил?
Кожин ответил:
– На Втором Белорусском. А что?
– Да вот, смотрю, медаль у тебя, как у меня, «За освобождение Праги», а брал ее наш Первый Украинский товарища Рокоссовского. Так что сними, ошибка вышла.
Кожин побагровел:
– Ты что, Павел, ты в чем меня обвинил? Что я чужую медаль нацепил? Какую дали, ту и ношу.
Менделев улыбнулся:
– Да носи на здоровье, знаю, что и нужная бумага у тебя припасена.
Кожин вышел первым, так рванул свой мотоцикл, что комья грязи полетели в разные стороны.
– Врет он, Максим. И не только про Прагу. И бумагу эту Насте он сам утром принес, мой племяш видел, сказал. Помню, в сорок четвертом отпустили меня домой по ранению, мать его приходила, не видел ли где сыночка моего, два года писем нет, пропал без вести. И вдруг он объявляется, весь в орденах, как в репье, цел и невредим. Спрашивается: где был?
– Он же всегда говорит, что засекречен, в особых подразделениях служил…
– …Где матери письма писать запрещали? Ладно, хрен с ним, только не к дУше мне все это.
* * *
Володя присылал Нине короткие письма: служу, скучаю, хотя скучать некогда, много работы, готовимся к серьезному делу. И вдруг писем не стало. Нина поняла, что «серьезное дело» – это поход его корабля по морям и океанам, и он начался. Мечтала, что получит письмо из-за границы, с красивыми марками и картинкой на конверте. Но писем не было. А в конце сентября в Корнеевку приехал военный комиссар из района, с ним «скорая помощь», остановились около дома Бородиных, которых Кожин уже предупредил, что приедут представители. Отец и мать сидели на скамейке в избе, напуганные и готовые ко всему, хотя – что должно случиться, чтобы им обоим непременно быть дома и ждать? Оба понимали, что хорошего на их пай не отведено, а что худое – сидели и ждали. Майор военкомата вошел первым, отдал честь родителям и произнес четко:
– Я уполномочен сообщить вам, что ваш сын Бородин Владимир Федотович погиб, выполняя воинский долг. Он похоронен по месту гибели, о чем вам сообщат дополнительно. Командование благодарит вас за воспитание настоящего патриота своей родины. Примите мои соболезнования.
Последние его слова заглушил истошный крик матери, закатилось ее солнышко, черным мороком заволокло разум, сердце ойкнуло и остановилось. Молодой майор, никогда не бывавший в подобном положении, выскочил, уступив место медикам. Матери наставили уколов, вкололи и отцу, который тупо смотрел себе под ноги. Братья и сестры плакали в горнице. Военком подошел к своей машине, закурил. Собирался народ. Начали задавать вопросы:
– Товарищ майор, как же так, парень служил по третьему году, не салага. Что могло случиться?
– Что это? Войны нет, а тут «при исполнении долга»?
– А тело почему не отдают? Ему место на родном кладбище, да и родителям было бы легче. Где его зарыли?
Военком бросил окурок, раздавил его ботинком:
– Товарищи дорогие, я знаю не больше вас. Получил приказ, выполнил. Знаю, что служил Бородин на флоте, больше скажу: на подводном флоте. А что и как – неизвестно.
Нине кто-то сказал о горе, она бросила недомытые фляги и кинулась в село. Толпу народа около Бородиных увидела издалека, и ноги подкосились, подошла тихонько, слушала разговоры и плакала. Молодой учитель физики из школы взял ее под локоть:
– Вечером приходите ко мне на квартиру, к десяти часам.
Нина подняла мокрые глаза:
– У вас совсем стыда нет, я дружила с Володей, а вы мне почти на похоронах свиданье назначаете.
Учитель смутился:
– Простите меня, Каурова, вы не так поняли. Я хочу, чтобы вы узнали некоторые подробности гибели Бородина.
– Откуда вам известно? – встрепенулась Нина. – А может он и не погиб вовсе?
– Не могу сказать, приходите, только одна, и ничего не опасайтесь, я человек порядочный.
Нина приехала с летних выпасов, обмылась в теплой баньке, наскоро перекусила и пошла к учителю. Он квартировал у стариков Мыльниковых, жил в маленькой комнатке, устроенной из казенки старшим сыном, который уже женился и поставил свой дом. Нина поздоровалась со стариками, они ее узнали, хотели поговорить, но она прошла вслед за учителем. На столе стоял большой радиоприемник, какие-то приборы и пластины с припаенными круглыми и продолговатыми железками и десятком разных лампочек.
– Каурова, это очень секретно, я сконструировал приемник, который ловит иностранные радиостанции. В десять часов на радио «Свободная волна из Кельна» начнутся последние известия. Они еще раз повторят то, что передавали вчера вечером.
– А зачем это мне? – спросила Нина.
– Бородин служил на подводной лодке, ты об этом знала?
– Нет, Володя говорил, что служит на корабле.
– Ну, какая разница, подлодка тоже корабль. Слушай, на тебе наушники.
Сам тоже нацепил наушники и стал подкручивать ручки приемника.
«Вы слушаете «Свободную волну из Кельна». Последние новости. На военной базе советского Северного флота идут работы внутри подводной лодки «Ленинский комсомол». Как мы уже сообщали, этот атомный подводный корабль нес боевое дежурство в Средиземном море, якобы сдерживая агрессивные выпады Шестого американского флота. После смены лодка направилась к месту постоянного базирования в Северодвинск, но в Норвежском море в двух отсеках внезапно возник пожар. Ценою собственных жизней моряки задраили перегородки и локализовали пожар. Погибли тридцать девять моряков, но лодка в надводном положении своим ходом дошла до базы. Советское правительство скрывает от своего народа эту трагедию, все погибшие моряки похоронены в братской могиле, их родственникам сообщили, что моряки погибли при исполнении воинского долга. Но не сообщили, где похоронены их мужья, отцы, сыновья. Ни одна семья не получила материальной компенсации от государства за потерю родного человека. Более того, с родственников берут подписку о неразглашении якобы государственной тайны. Внимание: через несколько минут мы передадим список погибших моряков с советской подводной лодки «Ленинский комсомол». Слушайте «Свободную волну из Кельна». Следующая новость из Москвы…»
Учитель выключил приемник, Нина сдернула наушники и испуганно спросила:
– А список?!
– Подожди, Каурова, приемнику надо остыть. Я включусь через пять минут, они как раз закончат обзор известий и начнут читать список.
Нину била мелкая дрожь, она вышла на кухню и попросила горячего чая, бабушка Мыльничиха налила ей чашку, Нина пила, обжигаясь.
– А что, Нинка, не щупат тебя учитель?
Нина поперхнулась:
– Что вы, бабуся, мы слушаем последние известия.
– Да само собой ясно-понятно, последние известия вон, на тумбочке стоят, а вы в горенке закрылись. Да ладно, дело молодое.
И тут учитель позвал Нину. Она надернула наушники и услышала:
«Бородин Владимир Федотович, старшина второй статьи, призван из села Корнеевка Тюменской области…»
Нина прямо в наушниках упала на пол. Учитель поднял ее под руки и повел на улицу. Бабка хихикнула:
– Интересные известия по вашему радиву передают, до потери сознательности.
– Замолчите, – крикнул учитель. – С ней обморок, только что передали, жених ее погиб в армии.
Старуха перекрестилась:
– Спаси и сохрани. Я-то думала, что на радостях она брякнулась.
* * *
На очередной планерке а райкоме первый устроил разнос заведующему организационным отделом за плохую работу с кадрами:
– Не модно сейчас вспоминать Сталина, но его умные высказывания знать надо и им следовать. Известная фраза: «Кадры решают все». Но нам небезынтересно, что это за кадры. Приняли редактора со стороны, сектор печати обкома рекомендовал, лишь бы дырку заткнуть, а он у нас через полгода загулял, да так, что неделю найти не могли. Потому особое внимание на руководителей, они от имени партии работают, а у нас человек второй год возглавляет советскую власть на селе и не является членом партии. Владимир Тихонович, пора решать.
Кожина принимали на общем партийном собрании, так рекомендовал Хмара, поскольку глава местной власти должен быть на виду у всего народа. Все равно собрание прошло вяло, рутинно. Кто-то с места крикнул:
– Чего тут обсуждать? Голосуем.
– Райком знает, кого ставит на такие должности.
Но вопросы позадавали, так, для порядка, хотя вдруг женский голос:
– Пусть про вилы расскажет.
Председательствующий, колхозный инженер, переспросил:
– Про какие вилы? Чей вопрос? – Но в зале около ста человек, не вдруг найдешь. – Объяснишь, Устин Денисович?
Кожин помялся:
– Провокационный вопрос. Я тогда работал на животноводстве, доярки сено раздавали в кормушки, у одной вилы сорвались, а я рядом стоял, и прямо мне в спину.
В зале смешки, но проголосовали за прием Кожина кандидатом в члены партии. А он все прислушивался к женскому голосу, стоящему в ушах, знакомый голос, долго понять не мог, потом осенило: это же Наташка, рядом работает с Кауровой, ей эта сучка разболтала. Ладно, найду способ прижать ее к ногтю, подловлю, даже мужику не скажет.
В следующей газете появилась заметка про партсобрание, и было сказано, что в ряды КПСС принят фронтовик, орденоносец, председатель сельсовета Кожин Устин Денисович. Жившие в полусотне километров от Корнеевки в Тюкале братья Семен и Степан Кондаковы районку читали, и в тот же вечер сбежались:
– Сема, вот я сроду беспартийный, но знаю и вижу, что в партии в основном народ порядочный. И как эту гниду могли принять? То-то я вижу, в заметках «Кожин, председатель сельсовета». Даже подумать не мог, что это тот, у них в Корнеевке Кожиных не меньше, чем у нас Кондаковых. А оно видишь, как: фронтовик, орденоносец. Что делать будем?
Семен помолчал, потом спросил:
– А что мы можем сделать? Его органы должны были проверить, может, он в полицаях по заданию состоял? Опять же и наград много.
– Сема, да этих побрякушек мы с тобой ведро могли привезти с поля боя, – разошелся Степан. – Помню, назначили меня в похоронную команду, это где-то уже под Варшавой, считай, у каждого солдата вся грудь в значках. А старшина велел мне их снимать и на каждого убитого записывать, потом родным высылали. Я их тогда пол вещмешка набрал. Вполне мог стать орденоносцем.
– Ладно, орденоносец, есть власти, им виднее, – подвел итог Семен.
А на другой день на поле, где они молотили озимую рожь, приехал первый секретарь райкома Хмара, дело к обеду, мужики собрались в кучку, обед из столовой привезли. Хмара тоже попил чаю, со смородинным листом заварен, вкусно. Семен дождался, когда Хмара отошел в сторонку из кружки листочки выплеснуть:
– Василий Федотович, я хотел про Кожина из Корнеевки спросить. Вам все про него известно?
Хмара напрягся:
– Продолжай.
– Например, что он в плену был.
– А ты откуда это знаешь?
– Так мы же с братцем полтора года на фашиста горбатили, пока не сбегли.
– И он с вами?
– Нет.
– Все. Никому ни слова, рожь уберете, и ко мне. Сразу. Понятно?
Рожь обмолотили, агроном дает команду быстро переоборудоваться на косовицу яровых. Семен подошел, говорит, надо им с братом один день по важным делам. Агроном закричал, что нет сейчас дела важнее уборки, тогда Семен вынул туза козырного:
– Нас товарищ Хмара вызывает. Не веришь – позвони ему, уточни.
– Ладно. Но только один день!
Поехали рано утром на Степином «Москвиче», за прошлую уборку получил, зашли в райком, техничка в коридоре пол подтирает.
– Вы куда, ребята, навострились? Тут райком, а не проходной двор.
– Ишь ты, десятый секретарь, раскомандовалась. Скажи лучше, Хмара пришел?
– Тут, с шести часов, не спится ему, уборка.
– Так вот, мы до него.
Поднялись на второй этаж, нашли дверь в приемную, открыли створку кабинетных тяжелых дверей. Хмара говорил по телефону, увидел гостей, махнул рукой: «Заходите!».
Семен рассказал все, как было. Хмара повторил вопрос: а не ошиблись? Тогда Степан дополнил про то, как вместе с Кожиным зерно мололи на Малышенской мельнице летом сорокового года, целый день были вместе, даже бутылочку распили, как земляки.
– Мы почему вам решили сказать, Василий Федотович? У вас власть большая, вы можете проверить, мало ли, что в полицаях был, а, может, он задание особое выполнял? Прочитали в газете, что в партию его приняли, вот и подумали: а знает ли райком? И что он будет за коммунист, если действительно в предателях был? Вы уж проверьте, товарищ секретарь, чтобы нам грех на душу не взять, оклеветать честного человека.
Хмара посмотрел на братьев: малограмотные, беспартийные, а ведь не в милицию пошли, а в райком. В них партийности больше, чем в некоторых наших бумажных активистах.
– Давайте так договоримся. Кожин принят в партию в своей организации, ее решение будет утверждать бюро райкома. Мы во всем постараемся разобраться, и решение будет безошибочным. И вас пригласим на бюро, вдруг потребуетесь. За информацию благодарю, но больше никому ни слова.
Они попрощались, и Хмара проводил мужиков до дверей.
* * *
После известия о гибели Володи прошло полгода, никто уж и не вспоминал, только мать не смогла смириться с потерей сына, вроде головой тронулась, лежала, плакала без слез и только просила:
– Приведите меня на могилку моего сына, приведите меня, ведь где-то она есть. Приведите меня…
Возили в больницу, но там сразу предложили отправить в психиатрический диспансер, только пожилая женщина-врач в коридоре шепнула мужу:
– Не вздумайте в психушку, вы ее потеряете. Пусть будет дома. Сколько времени прошло? Ну вот, еще полгода, и она придет в себя. Поите ее настоями трав, сонных, чтобы больше спала. И кормите хорошо.
Нина про это узнала, хотела бы сходить к тете Феше, да неудобно, кто она им? А тут возвращается с вечерней дойки, снежок идет, тепло, и настроение хорошее. Видит: около дома прохаживается парень, сердце вроде екнуло, но тут же смутилась Нина, не тот это парень. Подошла ближе – учитель физики, вспомнила, что зовут его Геннадий Васильевич. Увидев Нину, он шагнул навстречу:
– Добрый вечер, Нина Каурова, в клубе вы не бываете, а мне вроде на ферме не с руки появляться, вот, решил около дома вас дождаться.
– У вас еще какие-то новости про Володю есть?
Учитель смутился:
– Нет, к сожалению. Я по другому поводу. Когда мы вместе были там, у приемника, я еще ничего не понимал, а потом понял, простите, что хочу вас видеть. Вас это удивляет?
Нина пожала плечами:
– Не вижу ничего удивительного, хотите видеть – смотрите. Только я не понимаю, зачем вам это?
Физик согласился:
– Да я и сам пока не знаю.
Нина засмеялась:
– Эх, вы, ухажер, пугаете девушку темной ночью, и сами не знаете, зачем.
– Нет, знаю, – твердо ответил учитель. – Вы мне нравитесь, еще там, в комнатке, понравились, но все никак не мог вам об этом сказать.
– Так вы же меня в классе не замечали! И двойки ставили. Забыли? – Нине было интересно разыгрывать своего мучителя законами Ома и правилом правой руки.
– Да, представьте – не замечал. Но сейчас… Нина, давайте дружить? Мне квартиру дали в двухэтажке, однокомнатную, сегодня дали, в выходные попрошу школьную техничку побелить и покрасить. Будете ко мне в гости приходить.
Нина посмотрела на него не как на учителя, а как на простого парня. Симпатичный, умный, трезвый, даже не курит. Работа постоянная и зарплата, наверное, неплохая. И не хам, под фуфайку не лезет. Чем не жених?
– Геннадий Васильевич, подружим мы с вами неделю, месяц, а потом что? – напрямую спросила она.
– Почему только месяц? – удивился учитель. – Можно дольше.
– Господи, какой же вы бестолковый! А замуж вы меня возьмете? – засмеялась Нина.
Учитель растерялся:
– Да! То есть, я об этом не думал, не знал, что все решается вот так вместе, но, если вы согласны стать моей женой, я готов хоть завтра подать заявление в загс.
Нина не знала, плакать или смеяться, сама себя просватала, скажи кому – не поверят. А она сейчас все решит, пропади все пропадом!
– Геннадий Васильевич, давайте так: завтра после двух часов, когда уроки у вас закончатся, приходите в сельсовет, с паспортом, я вас буду ждать. Подадим заявление, и через месяц нас зарегистрируют как мужа и жену. Вы согласны?
– Очень! То есть, я рад, я счастлив, Нина, я буду в совете сразу после двух.
– Вот мы и договорились, – грустно улыбнулась Нина. – Поцелуйте меня, и я пошла спать.
Учитель явно никогда не целовал девушек, так неловко он обнял Нину, с такой опаской коснулся ее губ, что она взяла его за голову, чуть приподнялась и присосалась к его пухленьким губам, как тренировались когда-то с девчонками. Выдохнула и побежала домой.
Секретарь сельсовета подала им бланк заявления, Геннадий сам все заполнил красивым почерком, оба расписались. Секретарь, тоже бывшая учительница и почти соседка Нины, улыбнулась:
– Если вам, молодые люди, невтерпеж, я могу вас и сегодня зарегистрировать.
– Нет-нет, – возразила Нина. – Нам нужен месяц на размышления. Мы только вчера вечером познакомились.
У секретаря сельсовета очки свалились с носа.
На крыльце Нина сказала:
– Покажите мне квартиру свою, да никого не зовите, сами все побелим и покрасим.
В обшарпанной квартире, осмотрев все и определив, сколько надо извести и краски, прикинув, куда поставят стол и кровать, которые жених после ремонта купит в сельмаге, Нина привалилась спиной к косяку и позвала:
– Гена!
Он был на кухне и быстро подошел.
– Ты теперь мой нареченный муж, ну, как бы не совсем муж, но все равно уже не просто ухажер. Потому звать тебя буду по имени, любить тебя буду всю свою жизнь, и ты скажи.
Геннадий Васильевич произнес, как торжественное обещание:
– Я тоже всю жизнь. Ниночка, всю жизнь буду тебя любить.
– Ты целоваться, наконец, научишься? Иди сюда ближе.
Целовались, пока у Нины голова не закружилась.
– Все, Гена, хватит, а то уж дурные мысли в голову полезли.
– Да, и мне тоже.
– Ты их пока не пускай, ладно? – хитро попросила она.
– Кого?
– Мысли, глупенький ты мой!
* * *
В тот же день Хмара связался с управлением Комитета государственной безопасности, его соединили с нужной службой, майор выслушал секретаря райкома и ответил, что запрос принят, ему потребуется несколько дней на подготовку материалов для бюро райкома. Через два дня майор позвонил и сообщил, что готов выехать для информирования парторгана на месте.
Чекист привез копии всех документов, касающихся Кожина Устина Денисовича и относящихся к периоду от призыва его на действительную военную службу в 1940 году и до демобилизации в 1945. Просмотрев все бумаги, Хмара спросил:
– Почему органы, имея такие сведения, не привлекли изменника Родины к ответственности?
Майор ответил:
– Вы же фронтовик, помните, какая обстановка была в западных областях и в Прибалтике после Победы, так что вот такая мелкая сошка, за которой не было раскрытых особо опасных преступлений, вроде участия в расстрелах, пытках и прочее, оставалась без внимания. А потом было решено проверить, как тот или иной гражданин, да, оступившийся, служивший на врага, ведет себя после войны, чем занимается, как работает, как относится к власти и партии. По Кожину есть заключение, что после демобилизации он женился, работал в колхозе, учился в школе руководящих кадров, был бригадиром и даже избран депутатом и председателем исполкома. Остановись он на этом, и вы бы ничего не знали, и мы бы не создавали вам проблем.
– Сейчас его можно судить?
– Комитет не будет поднимать это дело, – категорично ответил чекист.
Хмара возмутился:
– Товарищ майор, но оно все рано всплывет, мы же не можем принять в партию бывшего полицая, и мы сошлемся на ваши документы, которые неопровержимы. Этого от народа не скроешь, тем более, что в районе есть люди, которые видели его в форме полицая. Кстати, по наградам: у него полная грудь орденов.
Гость пожал плечами:
– Об этом у нас нет информации. Медаль «За Победу» числится, более ничего. Думаю, вы сами разберетесь с этим. Вот и все, чем я мог бы вам помочь.
Майор уехал, а Хмара соображал, как быть в этой ситуации? Спустить на тормозах, тогда чем мотивировать отказ в приеме в партию? Да и допустимо ли, когда в районе числится больше трех тысяч погибших на фронтах, умолчать, покрыть мелкого позера, до войны публикующего патриотические призывы и торжественные клятвы, а на фронте предавшего Родину и служившего врагу? И его счастье, что нет на нем крови наших людей, не доказано, но молчать об этом нельзя во имя погибших, во имя тех, кто на своем хребте вынес тяготы тыла, тоже бывшего фронтом.
В день заседания Хмара собрал членов бюро за полчаса до начала работы и проинформировал, подкрепляя слова документами КГБ. Все были ошарашены. Договорились, что разговор с Кожиным будет вести только Хмара, в итоге голосование и отказ в приеме.
Кожин вошел в костюме, но все ордена с мундира перецепил на пиджак. Хмара указал ему на стул с торца стола, за которым сидели члены бюро. Началась обычная процедура: решение партийного собрания, заключение контрольной комиссии, вопросы к секретарю парткома. Наконец, заговорил Хмара. Его била мелкая дрожь, он с трудом держал на весу первый документ:
– Встаньте, Кожин. Скажите, где вы находились с октября 1942 по июль 1944 года?
Кожин помушнел, но держал себя в руках:
– На фронте, товарищ секретарь.
– Где, в каких войсках, на каком фронте?
– В учетной карточке военкомата все указано, товарищи члены бюро.
Хмара бросил на стол лист бумаги:
– Передайте ему. Это твоя подпись?
Кожин пробежал глазами копию своей расписки о согласии служить великому рейху и сел.
– Встать! – неожиданно крикнул Хмара. – Верни документ. Вот, товарищи, читаю: «Я, гражданин России Кожин Устин Денисович, настоящим подтверждаю, что добровольно соглашаюсь служить великой Германии и выполнять все приказы немецкого командования». Дата, подпись. В какой должности ты служил фашистам?
Кожин едва стоял, но ответил четко:
– В полиции.
– Полицаем был? Какие обязанности выполнял?
– Охрана объектов, иногда сопровождение.
– Кого и чего? Кого охранял и сопровождал?
– Склады, технику, учреждения.
– Не ври, Кожин, ты охранял советских военнопленных, тебя видели два наших земляка, как ты вытанцовывал перед шеренгой наших ребят, которые остались верны присяге. Они здесь. Спросить их? Отвечай, было?
– Было.
– Скажи, Кожин, на тебе есть кровь советских людей? Имей в виду, вот документы КГБ, тут все про тебя. Так пытал ты наших людей, расстреливал?
Кожин заплакал:
– Нет, матерью своей клянусь, не пытал и не расстреливал.
Хмара махнул рукой:
– После измены Родине нельзя верить ни одной твоей клятве. Откуда у тебя столько наград?
– У меня они записаны в военном билете, можете проверить.
– Вот подлец, и тут врет! Сними пиджак, военком, сорви с него ордена и медали, оставь только «За Победу!», хотя я бы и этой лишил. Все, Кожин, оттанцевал. В приеме в партию отказываем. Члены бюро, голосуем. Единогласно. Парторгу: собрать сессию сельского совета, вывести из депутатов и выгнать с работы. Председателю колхоза: никаких руководящих должностей, путь лопату в руки берет. Кожин, свободен. А жаль!
* * *
Утром, когда взошло солнышко, деревня уже отряхнула ночную дрему; на машинном дворе заводят трактора, юркие «Беларуси» выкатываются из ворот и в луга; ребятишки-копновозы сбегали в табун, у каждого своя лошадь, каждый припас для дружка подгоревшую хлебную корочку или кусочек сахара, набрасывают простенькую узду, развязывают путы; бабы гонят коров и молодняк за околицу, пастух Ерема залихватски бьет хлыстом, и выстрелы радуют его, как ребенка.
Вчера схоронили Фешу Бородину, не сбылось обещание докторши, так и ушла мать в поисках сына и его могилки. Провожали, как водится, всем селом, без оркестра и без речей, сообщали в военкомат, но никто не приехал.
Учитель физики Геннадий Васильевич и Нина Каурова зарегистрировались и в школьной столовой отгуляли свадьбу. Колхоз подарил молодым холодильник, а учителя скинулись на стиральную машину, современную, с отжимом. Доярки тоже в стороне не остались, всем коллективом пришли, и скотников своих привели, вручили квиток на оплаченную электроплиту с тремя конфорками и духовкой, надо только из магазина привезти.
Жена Кожина Ефросинья, когда узнала правду про мужа, собрала свои манатки в узел и ушла к сестре свое Дусе, одиноко живущей в большом дому. Мужу, соседи слышали, сказала: «Проклят ты от людей и от Бога, жизнь свою загубила с тобой, не знала радости материнской и внуков теперь не обнять. Не дал Господь детей, не тебя наказал, меня, а ты так жеребцом и пропрыгал эти годы. Неуж-то Бог простит тебя?».
Солнце поднялось уже высоко, обещая крестьянам сухую и жаркую погоду. Сенокос – работа артельная, дружная, с шутками, смехом, с вкусным супом с зеленью и сметаной, сваренным поварихой тут же, в сторонке на костре. И чай на травах с комковым сахаром и сливочным маслом, только вчера сбитым на молоканке.
