Илья ШУХОВ. Шура Есенина – Иван Шухов: годы, встречи, жизнь...
На илл.: Сергей Есенин, Шура Есенина. На обороте – автограф Шуры Есениной. Фото из архива автора
О Сергее Есенине и его семье написаны горы воспоминаний. Можно ли добавить к ним что-то новое? Но, оглядываясь на прошлые десятилетия, льщу себя надеждой рассказать о том, что малоизвестно, а то и, неисключено, окажется для кого-то полным откровением.
Сподвиг меня на это набранный мелким шрифтом список литературы к статье о Сергее Есенине во втором томе Краткой Литературной Энциклопедии, вышедшем в Москве в 1964 году. Здесь, в конце длинного хронологического перечня, значится: „Есенина А., Брат мой Сергей Есенин. „Простор“, 1963, N9».
А начинается статья так: «Есенин, Сергей Александрович (21.IX (3.X) 1895, с. Константиново, Кузьминской вол. Рязанской губ. (ныне с. Есенино Рыбновского р-на Рязанской обл.) – в ночь с 27 на 28.ХII.1925, Ленинград, похоронен в Москве) – рус. сов. поэт».
Вот это: «ныне с. Есенино» стало для меня полной неожиданностью: никогда не приходилось слышать об этом. Но, видимо, переименование вскоре отменили, и Константиново осталось Константиновом. И это правильно, так же, как родная станица Михаила Шолохова остается Вешенской, а родина Ивана Шухова – Пресновкой. Вешенскую знают в мире благодаря шолоховским творениям. А свою малую родину отец мой прославил в книге автобиографических повестей «Пресновские страницы»…
Да, ушедшие уже в историю, подернутые дымкой времени годы прошлого столетия... Казахстанский литературно-художественный журнал „Простор“, который как раз весной шестьдесят третьего возглавил мой отец Иван Петрович Шухов. То есть воспоминания Александры Александровны Есениной о ее знаменитом брате оказались в числе первых знаковых, резонансных публикаций, увидевших свет именно в шуховском „Просторе“ по инициативе его главного редактора, благодаря которому журнал с первых же подписанных им номеров стал известен широкому кругу читателей как в Советском Союзе, так и за его пределами.
Примечательно, что в Москве не могли не обратить внимания на быстрый рост популярности „Простора“ с приходом Шухова и предложили Ивану Петровичу воглавить вновь создаваемый литературно-художественный журнал „Волга“, который намечался к выпуску в Саратове с января 1965 года. Ему настоятельно рекомендовали принять это предложение. И отец даже всерьез обсуждал эту идею со своими просторовскими „ребятами“, как он называл своих сотрудников, с которыми ему не хотелось бы расставаться. Но осуществить переезд в Саратов, да еще в короткие сроки, было практически невозможно, и идея эта отпала. Иван Петрович продолжал редактировать „Простор“ еще немало лет – до весны 1974 года. А редактором журнала „Волга“ был утвержден прозаик Николай Шундик...
Вспоминаю то удивительное время. Тогда, после окончания университетского филфака, работал я в окраинной алма-атинской школе учителем русского языка и литературы. Творчество Есенина в ту пору в школе не изучалось, и какие-то обстоятельства помешали мне прочесть вызвавшие большой интерес мемуары сестры поэта. Зато я узнал, что отца моего с Александрой Александровной, Шурой, младшей сестрой Сергея Есенина, которой он посвятил четыре своих знаменитых стихотворения, связывала давняя, близкая дружба. И не только с ней, но и ее мужем Петром Ивановичем Ильиным и матерью Татьяной Федоровной Есениной.
Касательно публикации „Брат мой Сергей Есенин“. В архиве отца хранится краткое письмо:
„Здравствуй, дорогой Иван! Извини, что не ответила тебе на телеграмму, но это уже в прошлое ушло и Петр объяснил тебе причину моего молчания. Дело вот в чем: как напечатали мои записки в „Молодой гвардии“, мне совсем не нравится, и я считаю, что хуже сделать было нельзя. Но напечатали их в какой-то непонятной, дикой спешке, мне дали прочитать уже в верстке, и я не смогла ничего сделать. Печатать их еще раз в таком виде – это немыслимо. Да ведь меня могут и обвинить в рвачестве. Поэтому я очень прошу тебя подождать, не устраивать такой спешки, а я срочно сяду за них и кое-что добавлю, кое-что переделаю.
От этой отсрочки будет лучше и тебе, и мне. Вот таковы, Ваня, мои условия. Ну, целую крепко тебя и Женю.
Шура Есенина
11.63
с. Константиново“.
(Женя – Евгения Александровна Рязанская – жена И. П. Шухова).
Иван Петрович авторские условия принял, но, благо, и большой отсрочки не произошло: воспоминания, как уже сказано, появились в девятой, сентябрьской книжке „Простора“.
Теперь самое время рассказать, когда и как возникла та давняя, близкая дружба. Об этом позднее, уже после кончины моего отца, написала сама Александра Александровна в мемуарной статье с примечательным названием: „Моя хорошая...“
„С Иваном Петровичем Шуховым я познакомилась в начале 30-х годов в гостеприимной квартире Петра Ивановича Замойского...
Наше знакомство с Шуховым сразу же переросло в тесную дружбу, которая длилась многие годы. И Замойский, и Шухов были тогда уже известными писателями, авторами романов, получивших широкое читательское признание...
Петр Иванович был интересным рассказчиком. Чаще всего он рассказывал эпизоды из своего трудного детства и отрочества...
Ивана Петровича тоже было очень приятно слушать. Он редко касался своей личной жизни, но зато увлекательно рассказывал о жизни станичников Северного Казахстана, о бескрайних просторах казахстанских степей.
Очень любил Иван Петрович поэзию. Он знал наизусть и мастерски, с большим чувством читал множество стихов Сергея Есенина и Павла Васильева. Больше всего любил стихотворение Есенина „Проплясал, проплакал дождь весенний...“ Читал он его обычно сидя, как-то характерно склонив над столом голову. Особенно нравились ему слова:
Кто-то сядет, кто-то выгнет плечи,
Вытянет персты.
Близок твой кому-то красный вечер,
Да не нужен ты...
Прочитав эту строку, он откидывал назад свои густые непослушные волосы и с волнением говорил: „Это же гениально“...
В наших встречах с Шуховым бывали и большие перерывы. Он надолго уезжал из Москвы к себе в Пресновку и там работал.
Не один раз высказывал Иван Петрович свое желание побывать у нас на родине. В 1935 или 1936 году, в летний солнечный день, он приехал в Константиново на собственной легковой машине.
В этот свой приезд Иван Петрович познакомился с нашей мамой. Как-то легко они нашли общий язык. Ивана Петровича интересовала старина есенинской родины, ее обычаи, истории и легенды.
Своей поездкой Иван Петрович был очень доволен. Ему понравились наши приокские края. Мы с мужем любили ловить рыбу, и Иван Петрович вставал до восхода солнца и отправлялся вместе с нами.
Потом Иван Петрович еще несколько раз наведывался в Константиново...“
Далее Александра Александровна рассказывает о своем приезде в Алма-Ату. Но это – особая тема, и о ней пойдет речь ниже.
Сейчас же, возвращаясь к той памятной журнальной публикации, отмечу, что здесь было не все так гладко: вмешалась цензура, что, впрочем, имело позже весьма неожиданные последствия. Об этом свидетельствует бывший сотрудник Министерства печати Казахстана В. Е. Скоробогатов. В своей статье в шестом номере (ноябрь-декабрь 1999) московского журнала „Дидакт“ он пишет:
„Никогда не думал, что когда-либо прикоснусь к Есенинскому автографу. Но прикоснулся. История вкратце такова. Как-то (наверное, в 1971 г.) Министерство печати Казахстана, где я работал, навестили главный редактор журнала „Простор“ известный писатель И.П. Шухов и сестра поэта Сергея Есенина. Предстояло решить судьбу рукописи с воспоминаниями Шуры Есениной – к ней имел претензии Главлит. Вместе с рукописью был и листочек, написанный красными чернилами рукой Сергея Есенина. Это было коротенькое стихотворение „Бродило сердце“. А. Есенина сказала: „О нем никто не знает. В семье оно хранилось вместе с Евангелием за иконой. Теперь я решила оставить его моему милому „Простору“, для музея.“
Стихотворение это из рукописи Шуриных мемуаров исключили. Его ни тогда, ни после не публиковали. Вот оно:
Бродило сердце в лесу дремучем,
В лесу дремучем, где нет дорог,
Где воздух леса тоскою мучим,
Где ночью плачет лунный рог.
Бродило сердце, где есть поляны,
Где есть поляны душистых трав,
Где только солнцем люди пьяны,
Где ты и я. Где каждый прав.
Искало сердце. Нашло.
Но терем...
Но терем наглухо закрыт.
И снова сердце ушло к потерям
В леса дремучие обид.
И бродит сердце в лесу дремучем,
В лесу дремучем, где нет дорог,
Где воздух леса тоскою мучим,
Где ночью плачет лунный рог.
Датировано мартом 1916 года.“
Такая, своего рода, сенсация, и поразительно, что уникальная находка до сих пор остается вне поля зрения есениноведов...
«Довелось однажды и мне быть гостьей Ивана Петровича и Евгении Александровны, – пишет А.А. Есенина. – В связи с болезнью мне нужно было проконсультироваться у врачей Алма-Аты. Иван Петрович и Евгения Александровна жили тогда уже на проспекте Абая. Я позвонила им, и они стали в один голос убеждать меня, чтобы я непременно остановилась только у них.
Мне никогда не забыть того гостеприимства, внимания, которым я была окружена во время пребывания в их доме.
Еще до моего приезда Иван Петрович взял мне направление в железнодорожную, так называемую Турксибовскую больницу, где работали врачи, чья консультация мне была необходима. Через неделю, выйдя из больницы, я осталась погостить у своих любезных хозяев. И как же тепло и легко было тут! Днем они работали, а я бродила по улицам, знакомилась с городом…
В один из наших алма-атинских вечеров Иван Петрович предложил мне выступить с воспоминаниями о брате по местному телевидению. Сделать это было затруднительно, так как мне предстояло уже уезжать домой, а программа телевидения на ближайшее время была составлена заранее. Вот я и поделилась с Иваном Петровичем сомнениями насчет необходимости этой передачи.
Через несколько дней после нашего разговора, благодаря хлопотам Ивана Петровича, выступление мое по телевидению все-таки состоялось. Кажется, прошло оно удачно.
Иван Петрович организовал и встречу с казахскими литераторами в Доме отдыха, расположенном за городом, в живописнейшем месте. После бескрайних, укрытых снегами полей, которые я совсем недавно видела из окна вагона, все тут – в зеленых горах, пестреющих розовыми разводами цветущего урюка, – казалось поистине сказочным. К сожалению, память не сохранила всего, что было высказано тогда казахскими товарищами, как не сохранила она и их имен – записей я никаких не вела. Но никогда не забудутся душевная теплота, высокая оценка творчества Есенина, которую давали люди, глубоко любящие литературу, живущие ею».
Дополню рассказ об этой встрече одной из ее участниц – близкого к журналу «Простор» литературоведа Евгении Васильевны Лизуновой.
«Первое мая 1964 года. Неожиданно во второй половине дня позвонил Иван Петрович и пригласил вместе с писателями отпраздновать встречу с приехавшей по его приглашению сестрой Есенина Шурой. Пришла машина, и вскоре на огромной веранде дома отдыха в горах нас уже встречали Иван Петрович и его жена Евгения Александровна Рязанская. Иван Петрович не скрывал бурной радости, волнения, нежности к гостье. И все мы тоже испытывали сильное душевное волнение от встречи с сестрой поэта, от того, что сидим рядом с ней за праздничным столом и слушаем ее тихий, какой-то застенчивый голос. А потом вместе с Иваном Петровичем они негромко запели дуэтом песни на стихи Есенина. Затем встал поэт Олжас Сулейменов и стал читать: «Отговорила роща золотая березовым веселым языком», одно за другим, самые любимые стихи. Он читал вдохновенно, словно перед самим поэтом. И один за другим, без зазыва поднимался каждый и читал, как мог, звенящие по-особому здесь, в присутствии гостьи, строки одного из самых любимых поэтов России».
В тот приезд Александра Александровна дала интервью корреспонденту газеты «Огни Алатау», опубликованное 23 апреля 1964 года. На просьбу сказать читателям газеты о работе над книгой воспоминаний она ответила: «Мои воспоминания о брате я считаю недостаточно полными и систематизированными. Сбивает и тема, слишком близкая и живая для меня, и то, что в начале я вела записи урывками, на память, чтобы не забыть то или иное событие из прежних лет. Интерес к творческому наследию брата с годами не убывает, растет. И мне думалось, что, выступив с воспоминаниями, я как бы напишу ответное письмо сразу на тысячи и тысячи писем, идущих со всех концов Союза и из самых неожиданных мест за его пределами».
– Все ли из написанного Сергеем Александровичем вошло в последнее полное собрание его сочинений?
– Если не считать трех-пяти стихотворений, то да, почти все… Правда, по свету бродит немало беспризорных стихов, которые ему ошибочно приписываются. Ну хотя бы стихотворное послание Демьяну Бедному. Сергей Александрович не имеет к нему никакого отношения. Есть и другие. Они рождались в те времена, когда стихи брата были книжной редкостью. Сейчас же почвы для появления «самозванных вирш» не стало. Поэт издается широко и большими тиражами. Избранное Есенина включено вместе с такими поэтами, как Маяковский, Тютчев, Блок и другие, в подготавливаемую к изданию Библиотеку сокровищ мировой лирики».
Корреспондент попросил еще сказать несколько слов о том, как работал Сергей Александрович, и получил такой ответ: «Принято считать, что стихи ему давались легко. Это не так. Поэзия была действительно его стихией. Но трудился он чрезвычайно много, напряженно, до самозабвения и уставал страшно. Писал везде, всегда. Случалось, по четыре-пять стихотворений в день в самых, казалось бы, неподходящих условиях. Особенно в два последних года своей жизни. В двадцать четвертом и двадцать пятом годах создано почти половина из всего написанного им. Я даже не могу представить, как это ему удавалось».
Несколько лет спустя после того весеннего визита Александра Александровна, так же по согласованию с моим отцом, опять приехала с мужем в Алма-Ату. На этот раз требовалось подлечиться Петру Ивановичу.
И в один из дней их пребывания произошло чрезвычайное событие: они пришли в гости к нам домой. Мы с Ниной были тогда молодоженами и жили отдельно от моих родителей – в тесной, малоуютной квартире в старом, довоенной постройки, трехэтажном доме на улице Калинина, который раньше назывался Седьмым жилкомбинатом. В таком же доме, именуемом Пятым жилкомбинатом, в нескольких кварталах от нас, напротив Оперного театра, жил классик казахской литературы Мухтар Ауэзов. Позже он переехал в собственный особняк на тихой улице Тулебаева…
А дело было так. Моя мать вдруг объявила Нине, что завтра к обеду она придет к нам вместе с московскими гостями. Естественно, Нина оказалась в полной растерянности: времени для нее, как хозяйки, оставалось в обрез. К тому же я ничем не мог помочь – с утра до вечера был на работе. Да еще, помимо всего прочего, нужно было приготовить нечто особое: мать предупредила, что гостю предписано соблюдать диету. Словом, жене моей пришлось так туго, что она не может забыть об этом до сих пор. Но она, родом из деревни, не привыкла пасовать перед трудностями: сготовила все что надо, так что гости, по ее словам, остались довольны и, уходя, благодарили за хорошее угощение.
Придя вечером домой, я первым делом спросил Нину, как прошло гостевание. Но она за столом почти не сидела, ничего из разговоров не слышала: была вся в каком-то внутреннем напряжении и боязни в чем-нибудь не угодить. Но Петр Иванович и Александра Александровна показались ей простыми, приветливыми, от них исходила доброта, душевное тепло. Из обрывков разговоров ей удалось лишь ухватить, что касались и темы гибели Есенина: четко запомнились твердые слова Александры Александровны о том, что она не верит в самоубийство брата…
Вот так распорядилась судьба, что мне не выпало увидеть сестру поэта «живьем». Но, кто знает, может быть, это и к лучшему: она, согласно ее пожеланию моему отцу, запомнилась мне тоже именно такой, которой и посвящены слова ее гениального брата: «Я красивых таких не видел»…
Кстати, эти слова были вынесены в заголовок страницы газеты «Известия-Казахстан», напечатавшей в 2005-м – году стодесятилетия со дня рождения Сергея Есенина – воспоминания моей матери.
«В сентябре 1946 года я впервые после войны получила трудовой отпуск, и мы с мужем приехали в столицу. Однажды мы шли мимо сквера Большого театра, и чей-то женский голос окликнул: «Ваня!» Оглянувшись, Иван Петрович мгновенно узнал подбежавшую к нему невысокую худенькую женщину: «Шура!» Они обнялись, взволнованно стали расспрашивать друг друга. Ведь не виделись все годы войны. Шура с детьми была в эвакуации в Тюмени, Иван Петрович – на фронте и в своей североказахстанской станице.
Потом Иван Петрович представил меня, и я почувствовала пристальный взгляд Шуры. Александра Александровна обняла меня за плечи и предложила всем: «А давайте-ка поедем на Хорошевку, теперь мы там квартируем. То-то обрадуются Петя и ребята!»
Квартира на Хорошевском шоссе была небольшой. Собственно, я запомнила только одну комнату с ее старомодным шкафом-комодом. После знакомства со всеми домочадцами Александра Александровна предложила мне порыться в ящиках комода. Вот тут я испытала первое потрясение. Столько сокровищ, связанных с именем Есенина, я и не мечтала увидеть. Тут было все: и книжные издания, и рукописи, и письма, и множество фотографий, запечатлевших поэта в разные годы жизни… Безумно хотелось узнать достоверно обо всех фактах его биографии, ведь прежде о них узнавалось из скудных сообщений в печати, из судов-пересудов, вымыслов и сплетен. До сих пор у меня сохранились пожелтевшие листки школьных тетрадей, где нетвердой детской рукой записывались строки есенинских стихов, случайно услышанных от взрослых, передававшихся из уст в уста. Ведь эта поэзия в ту пору считалась запретной. С трудом оторвалась я от шкафа, когда позвали к столу. Шура это поняла, и, улыбнувшись, сказала, что мы встретимся еще не раз.
При прощании она спросила, когда я собираюсь возвращаться в Алма-Ату. Отпуск у меня кончался в конце сентября. «Как жаль, – сказала она, – третьего октября – день рождения Сережи, мы всегда бываем на кладбище, вот и поехали бы с нами». Господи, как тут было не загоревать! Однако решение пришло в тот же вечер. Посоветовавшись с Иваном Петровичем, я телеграммой попросила продлить отпуск без содержания на неделю.
Третьего октября вся Шурина семья и мы пришли на Ваганьковское кладбище. Это было тоже для меня потрясением. Возле могилы толпилось множество людей всех возрастов… Москвичи и приезжие, кто ежегодно в этот день бывал на могиле поэта, узнав Шуру, почтительно расступились. Александра Александровна поклонилась всем и возложила на могилу осенние цветы.
С той поры, за исключением нескольких лет, мне удавалось в конце сентября приезжать в Москву и в день памяти поэта обязательно бывать на его могиле. С каждым моим приездом мы все теснее сближались с Шурой. Возникшая между нами взаимная симпатия переросла в крепкую, ничем не омраченную дружбу…
Шура рассказывала мне и о встречах с Иваном Петровичем в доме общих знакомых – известной писательницы Лидии Николаевны Сейфуллиной и ее сестры. Поведала Шура и такую историю. Во второй половине 30-х годов для творческой интеллигенции, в том числе и для Шухова, наступили тяжелые времена. Резкие выступления в печати, прямые угрозы вынуждают его покинуть столицу. Однажды Шура предложила ему поехать в их родное село Константиново, где домовничала их престарелая мать. Встреча с Татьяной Федоровной Есениной стала для Шухова настоящим праздником души. Старая женщина и молодой писатель как-то легко нашли общий язык. Подолгу засиживались они на крылечке дома или на ступеньках амбара – того самого, где когда-то в летнюю пору жил и работал поэт».
О матери поэта отец мой упоминал неоднократно. В пятом томе собрания сочинений И.П. Шухова помещено его письмо К.С. Куровой – кандидату филологических наук, автору монографии «Иван Шухов».
«Уважаемая Ксенья Сергеевна!
Отвечаю на ваши вопросы.
Всем, что во мне есть хорошего – в человеке и литераторе, – обязан я моим неграмотным родителям, и в первую очередь – моей матери Ульяне Ивановне Шуховой. Это была простая станичная казачка, очень религиозная, очень общительная, очень доверчивая и кроткая женщина. Будучи совершенно неграмотной, она знала наизусть уйму народных сказок, поговорок, прибасок, песен. И всем этим с большой душевной щедростью истинно русской женщины делилась со мной – последним ее ребенком из 10 моих старших братьев и 2-х сестер.
В долгие зимние вечера слушал я, сидя на русской печке, материнские сказки, а нередко – духовные песни ее, которые певала она своим тихим грудным голосом мастерски.
Позднее, уже став писателем, такие же духовные песни не раз слушал я от матери Сергея Есенина – Татьяны Федоровны Есениной. Татьяна Федоровна певала вместе с Шурой не только знакомые мне с детства печальные напевы о святой горе Афон, – они мастерски пели на свой особый лад и многие стихи Есенина.
Словом, Т.Ф. Есенина многим очень живо напоминала мне мою мать, пробудившую во мне любовь к яркому, образному русскому народному слову, к русской присказке и прибаске, к песне и к сказке».
О многом говорит и помещенное в том же томе доверительное, по-дружески шутливо-ироничное письмо моего отца.
«П.И. Ильину, А.А. Есениной
Ст. Пресновская
4.12.36
Мои дорогие, милые Петя и Шура!
Сердечное спасибо вам за письмо и за неосновательные упреки твои, Шура. Видит бог, что предельно честен я в своих клятвах: первый послал вам и лирическую депешу и письмо. Капризный и требовательный народ москвичи! Ведь с нашим братом, провинциалом, следовало бы обращаться снисходительно, ласково, мягко.
Ну, как-то там вы? А я-то все сижу… Впрочем, в последние дни сижу мало. Увлекся тетеревами и гоняюсь за ними на машине целыми днями. Работаю неровно, нервно. Виною этому, безусловно, проклятый 36-й год, причинивший мне столько катастроф и потрясений. Я не фаталист, конечно, но какое-то неприятное ощущение испытываю и напряженно жду конца декабря, после чего все должно пойти по-новому, хорошо, светло, радостно. Вот почему совершенно сознательно не насилую сию минуту себя творческой работой. Ей-богу, не знаю, чем бы кончилось все, если бы не 6-е ноября – единственная чудесная в этом году, если не во всей моей прошлой жизни, дата. Убежден, что в будущем все будет прекрасно и не может быть иначе. Отлично поступил я, уехав из Москвы. Мой отъезд благотворен во многом. После всех стремительных событий мне надобно было уединиться в родимую мою глушь, успокоиться, продумать все трезво.
Представляете ли вы, как я успел за это уединение натосковаться по всем и по всему, что близко и дорого моему азиатскому сердцу?! Впрочем, замнем для ясности.
Петя! Милый! Я уж сам начинаю физически ощущать твою непристойную боль. Поэтому решил спасти тебя от страданий, вылечить к своему приезду, чтобы ты вдруг не заскучал у нас под елкой в новогоднюю ночь, и не расстался бы неожиданно с капризной твоей душою. Посылаю тебе некий эликсир в сухом виде и надежный рецепт. Да не устрашит тебя лирическая этикетка на предлагаемом твоему вниманию порошке! Скушай, Петя, с мужеством лысого Сократа сию пилюлю, закрой помутневшие очи, тихо икай и чего-нибудь жги. Я, ревнивый сторонник тибетской медицины (не говорите только этого некоторым нашим хирургам) рекомендую тебе это, пусть еще и не запатентованное средство и советую рискнуть попытаться поддержать авторитет древнейших методов лечения.
Ежели сам будешь уже лишен возможности сообщить мне о результатах этого эксперимента (что, конечно, будет печально!), то завещай сделать это Шуре и всему твоему потомству.
За всем тем крепко обнимаю тебя, Шуру, ребят и еще крепче целую.
Ваш Иван».
…Вернусь к статье А. Есениной «Моя хорошая…», к ее овеянной грустью завершающей части.
«Наступил 1977 год. Он принес мне много горя. В январе я похоронила свою близкую подругу, в начале апреля умерла моя сестра. Тяжело было на сердце. И вдруг – звонок по телефону. Иван Петрович! Я так обрадовалась его голосу, что не сразу поняла, что он в Москве. А через час-полтора он уже был у нас с огромным букетом роз. В каждый свой приезд он обязательно преподносил мне какой-нибудь сувенир, то духи, то цветы. И при всей своей рассеянности и занятости Иван Петрович никогда не забывал об этом.
А вот книг своих он дарил нам мало. Когда-то давно были у нас его «Горькая линия» с дарственной подписью и «Ненависть», но во время войны они пропали. Осталось у меня с его автографом только одна книга – «Пресновские страницы», на которой он написал: «Всю жизнь бесконечно дорогим мне людям – верным друзьям – Шуре Есениной и Пете Ильину с любовью. Ваш Ив. Шухов, 1 сент. 75 г. Москва».
Мы были несказанно рады его приезду. Просидел он у нас часа три. И тогда, сама перенесшая много невзгод, я вдруг с грустью заметила, что годы не пощадили и Ивана Петровича. Он тяжело дышал, его негромкий голос перехватывала хрипота, и большие, когда-то такие выразительные глаза за толстыми стеклами очков утратили былую живость и блеск. И беседа наша была уже не прежней – без шуток и смеха. Расспрашивали друг друга о детях, об их жизни, о делах, вспоминали друзей. Хотелось вдосталь наговориться, поделиться самым сокровенным. Какое-то недоброе, смутное предчувствие томило душу…
Подошло и время нашего расставанья. Я принесла баночку вишневого варенья и попросила передать ее Евгении Александровне. Зная рассеянность Ивана Петровича, я все наказывала непременно ее довезти, не забыть где-нибудь и не разбить. Он смеялся и уверял, что передаст обязательно. И все же банка в дороге разбилась, о чем с большим огорчением он сообщил мне по телефону уже из Алма-Аты.
Когда, уходя, он одевался в коридоре, я заметила: «Как же ты, Ваня, тяжело дышишь».
– Нет, в Москве мне дышится намного легче.
– Так почему же ты не переедешь в Москву?
Он как-то грустно ответил: «У меня же там еще сестра, ей одной будет трудно».
Что я могла ему сказать?
На улице в это время уже стемнело, и моя дочь пошла проводить его до такси. И кто из нас мог подумать, что эта наша беседа будет последней… Трудно примириться с тем, что уже не встретимся мы больше с Иваном Петровичем. Еще так живо стоит перед глазами его лицо с широкой, доброй улыбкой и слышится его нежное, ласковое: «Моя хорошая…»
…«Каждое младенчество печально», – писал Иван Бунин. А каждое старение печальнее многократно. Но – не хотелось бы заканчивать на минорной ноте. И, следуя жизненному правилу Ивана Петровича, писавшего в свое время моей матери: «Унывать подолгу я не умею», – хочу завершить публикацию жизнеутверждающим предисловием отца к воспоминаниям А. Есениной – «Князя песни русския сестра».
«Имя Александры Александровны Есениной увековечено в бессмертных шедеврах мировой лирики – в четырех стихотворениях Сергея Есенина, посвященных младшей из двух ныне здравствующих сестер – сестре Шуре. Любители поэзии всего мира знают эти прекрасные стихотворения наизусть.
Никогда не забудутся дни, проведенные мною в селе Константиново – на берегу Оки – в семейном кругу Есениных. Подолгу гостил я там и летом, и поздней осенью, и сейчас сердце мое сжимается при воспоминании об этом неповторимом времени…
В знойные, полные частых яростных гроз и веселых бушующих ливней летние дни пропадали мы с семьей Александры Александровны на берегах Оки, в приокских лугах или дремучих лесах знаменитой Мещеры. Рыбачили с удочками, собирали ягоды и грибы. А по вечерам, сойдясь в уютной светёлке Татьяны Федоровны, допоздна засиживались за самоваром и, сумерничая, все хором негромко распевали есенинские стихи.
Чаще всего певали мы с Татьяной Федоровной, Александрой Александровной и мужем ее такие есенинские стихи, как «Вечер черные брови насопил», «Есть одна хорошая песня у соловушки», «Голубая кофта, синие глаза». А позднее – полюбившуюся всем нам песню Павла Васильева «Ты скажи-ка мне сестра», мотив которой мы сложили сами. Павел Васильев, часто встречаясь с нами, охотно присоединялся к нашему хору и подпевал своим «золотым, ямщицким, ярмарочным» голосом.
Как сейчас, вижу строгое, точно с иконы древнего письма, волевое лицо Татьяны Федоровны с печальными, не по-старчески зорко устремленными в заокскую даль глазами. Подперев рукою щеку, она сидит возле родного дома на завалинке, и мы, примостившись вокруг нее, поем вместе с нею:
Ты запой мне ту песню, что прежде
Нам певала родимая мать.
Не жалея о сгибшей надежде,
Я сумею тебе подпевать.
Я ведь знаю, и мне знакомо,
Потому и волнуй и тревожь –
Будто я из родимого дома
Слышу в голосе нежную дрожь.
Ты мне пой, ну а я с такою,
Вот с такою же песней, как ты,
Лишь немного глаза прикрою –
Вижу вновь дорогие черты!
В Москве мы часто собирались у Александры Александровны в маленькой ее комнатке в Брюсовском переулке. Там были частыми гостями Лидия Николаевна Сейфуллина, Павел Васильев, поэт Василий Наседкин – старый друг Сергея Есенина, муж старшей есенинской сестры – Кати. Это о нем, безвременно погибшем, писал Павел Васильев в стихотворении «Другу-поэту».
Здравствуй, в расставанье, брат Василий!
Август в нашу честь золотобров.
В нашу честь травы здесь накосили,
В нашу честь просторно настелили
Золотых с разводами ковров.
По наследству перешло богатство
Древних песен, сон и бубенцы,
Звон частушек, что в сенях толпятся…
Будем же, Василий, похваляться,
Захмелев наследством тем, певцы.
Подолгу гостя у Татьяны Федоровны, я жил в том знаменитом есенинском амбаре, в котором любил, навещая родное Константиново, работать Сергей Есенин.
Этот деревянный, крытый железом амбар с потемневшими от времени стенами ютился в глуби густых зарослей вишневого сада. Ветви старых вишневых деревьев нависали над крышей, и колыбельный шорох их по ночам напоминал о былом приюте не раз уединявшегося под этой крышей поэта, написавшего здесь немало светлых, летучих, трепетных строк… Этот шорох вишневых ветвей в старом есенинском саду, воскресая время от времени в памяти, и по сей день волнует меня, наполняет светлой памятью, тревожит и бередит душу…
И ежели, бывало, случалось мне гостить в есенинском доме ранней осенью, то каждое утро в такую пору Татьяна Федоровна появлялась в амбаре с ситом, полным огненно-черной, холодной и влажной от росы владимирской вишни, только что собранной ею в родном саду.
Устало присев на амбарный порог, Татьяна Федоровна потчевала меня ягодами, и, как правило, заводила в эти минуты негромкий душевный разговор все об одном, все о том же – о Сергее.
И никогда не забуду я, как престарелая мать великого лирика России однажды сказала мне со вздохом, словно думая вслух:
– Ничего, дорогой Иван Петрович, придет еще такое время – и Сергей наш пойдет!
В это я верую!
Слова матери поэта оказались вещими».
P.S.
Мы с Есениным – единоверцы.
В нем духовную вижу родню.
Грустной радостью трогает сердце:
«Тихо август прилег ко плетню».
И волшебной, незримою цепью
Связаны те луга под Окой,
Под отцовской Пресновкою степи
И рязанских раздолий покой.
Потому вот читаю, и мнится,
Будто книга – что стежка одна.
В ней – отца родовая станица
И – есенинская сторона.
г. Алма-Ата
