Мария БУШУЕВА. Полынь и нежность

О новой книге Марины Котовой

(Котова М.А. Опираясь на воздух и свет: стихотворения. – М.: Издательство «У Никитских ворот», 2024. – 144 с.)

Марина Котова, без сомнения, поэт, и видит мир сквозь линзу поэтического восприятия, улавливая и дух «счастливых мгновений», и тревогу, пронизывающую даже радостные минуты обычного дня. В книге есть несколько стихотворений уровня антологий избранной традиционной лирики: «Шёл поезд. Вдалеке синели сопки…», «Дышим терпкой полынью на окских крутых берегах...», «На Казанскую снег…», «Дорога к Волге», «Травы, дубравы, холмы стекают полого…».

Медитативность интонации, иногда повествовательной, замедленной, чуть монотонной, гармонирует с настроем на созерцательность, на пристальное внимание к природе. Пейзажные стихи дышат живыми красками природы, наполнены её голосами.

Воздух серебряный, как покрывало,

звук, восходящий с прогретой земли.

Благоуханные дикие травы

влагой покрылись и навзничь легли.

Кажется мне, не сверчки, не цикады,

что средь листвы обретают приют,

и не медведки выводят рулады –

травы сквозь мягкую дрёму поют.

(«Воздух серебряный, как покрывало…»)

При чтении первых разделов книги вспоминался Иван Бунин, но не проза, а стихи, особенно – известное стихотворение: «И цветы, и шмели, и трава, и колосья...».

Поэтическая линза не только приближает, увеличивает, позволяет заметить самое малое в природе, но и преображает, высвечивая сокрытое: связь человеческих чувств и пейзажа, одухотворённого самим человеком.

Медовый лес восходит по холмам,

и серой цаплей на высокой круче

вдали застыл в прозрачных волнах храм

над поймой в венах стариц и излучин.

(«Дорога к Волге»)

Одинокий храм, очищающий пространство колокольным звоном, застывший, как цапля, благодаря развёрнутому дополнению места – «над поймой в венах стариц и излучин», – становится многослойным образом. Возникают ассоциации и с натруженными венами стариков, и с поворотом от атеизма к вере, и с излучинами-сомнениями на пути духовного поиска, тропы которого в стихах эклектически разветвляются. На каждой – свои боги, свои мудрецы и учителя.

По центральной тропе ступают православные святые, которые «молятся о нас,/ о Волге, о России неусыпно». Стихотворение-новеллу «Озеро круглое», к сожалению, неровное, с хромающей рифмовкой («тьмы-вековых» и пр.) отмечу ради двух последних строф, тоже достойных антологии.

И ни души в лугах и в роще заповедной, –

Молчанье синих гор, зарниц тревожный взлёт.

Лишь двое рыбаков, ведя велосипеды,

Протоку по камням одолевали вброд.

Приди на Русь Христос муравчатой дорогой,

То, верно, как и встарь, позвал бы за собой

Суровых рыбаков, в пропахших солью робах,

Торящих путь в простор к реке предгрозовой.

По другой поэтической тропе книги идёт Святослав, последний князь-язычник (как считает ряд историков). Один раздел книги так и назван – «Святослав». Князь олицетворяет для автора не только силу «жизни в солнечных объятьях», но и «тайный зов» предков, уводящий к «древней памяти».

Неожиданно вдалеке мелькнёт Пан и сразу скроется: проступает в стихах не мифологический слой, а исторический. Историзм стихов не иллюстративный, не ориентированный на какой-нибудь теоретический круг, нередко жёстко ограниченный определёнными идеями, а чисто поэтический.

Рысьи глаза у костров, крепостные валы,

а за воротами в сизых росистых осоках,

тихой печали и мудрости древней полны,

кони пасутся у синих дымящихся сопок.

(«Белые кости животных и пыль от сухих кизяков...»)

На тропе стихотворения «Лежу в траве под яблоней цветущей» возникает образ «древнего танцующего бога», который, конечно, сразу напомнит читателю Шиву, одного из главных богов индуизма. А на боковой тропке появляется дон Хуан, смотрящий «сквозь дымок своей индейской трубки». Тонкая аура влияния Карлоса Кастанеды витает, как дымка, над некоторыми стихами и, вероятно, его книгами навеяно признание своего особого дара: «Я прежде управлять умела снами». Стихотворение «Скажи, откуда эта нежность странная…» нанизано на тонкое, близкое сновидению, чувство узнавания незнакомого – дежавю.

Я помню, как над травяными дебрями

струя воды искрилась и играла,

шуршанье чьё-то за сырыми стеблями,

сторожкий взгляд степного тарбагана.

Байкальский цикл, отмеченный журнальной премией, приведёт читателя по ещё одной тропе в дацан – буддийский храм прибайкальских бурят.

Интересно, что древнегреческий Кайрос, «редкий таинственный гость,/бог счастливых мгновений», появится, а затем исчезнет не на тропе строк, а в прямой речи некоего рассказчика¸ который, возможно шёл впереди по всем этим тропам и вёл за собой «лирическую героиню» (старый добрый термин позволяет сохранить некоторое расстояние между образом автора и автором-человеком).

Ты умолк. Плавал коршун, лениво струилась теплынь,

прочертила зарница густые лиловые дали,

и уже расправляли листы мурава и полынь,

исчезали следы от истёртых крылатых сандалий.

Проведённая мысленная линия от стихотворения «Кайрос» к разделу «Проводник» и дальше – к любовной лирике, сделает образ мужчины - героя стихов достаточно отчётливым. Высветится и женская отражательная ипостась автора: в соединении траектории «проводника» и душевной отзывчивости лирической героини как раз и возникает поэзия, в счастливые минуты останавливая время, становящееся «шелестом и светом».

Стихотворение «Травы, дубравы, холмы стекают полого» снова косвенно напоминает о первых христианах: «Лесу забросил рыбак движением древним,/ остановив озеро, мысли, время», – и о храме, похожем на одинокую цаплю, стоящую на «границе неба и очарованных вод».

К сожалению, «следы от истёртых крылатых сандалий» бога счастливых мгновений исчезают слишком быстро. Гул трагедии заглушает шелест, свет перебивают стрелы тьмы, и тогда полынная горечь сердца рождает строки гражданского звучания:

В окне синели сопки величаво

под пасмурною нищетой небес.

Гудела станция, и с лязганьем составы

везли в Китай убитый русский лес.

И день, и ночь, нам сердце надрывая,

тела берёз, смолистых сосен, пихт

везли, и плакала им вслед земля сырая.

Как павших воинов, мы провожали их.

(«В окне синели сопки величаво...»)

В «полынные» минуты самое важное для человека – сочувствие. Марина Котова надеется, что «строка изменяет судьбу» и её стихи способны дать отчаявшемуся человеку нить Ариадны. Он «поймёт, что не одинок» и «петлю не затянет», ощутив единение с миром.

Мы стали единым целым с посёлком, людьми забытым,

с домишком пекаря, дымом, ручьём, что в камнях поёт,

со всем, что открыто миру, и тем, что от мира скрыто,

и каждый, кто ранил землю, тот ранил сердце моё.

(«Курбулик»)

Книга завершается очень важным стихотворением-советом. В эпоху торжества цифры и чисел (нужных, как пророчески заметил Николай Гумилёв, «для низкой жизни») спасение – «держаться поближе к словам родным, к русской, целящей, святой, родниковой речи». «Родниковая речь» – двойная метафора. Это и пушкинский Кастальский ключ, и вечная красота природы.

Запомнились живописные поэтические зарисовки: «флот парусный белянок и лимонниц», дремлющий у воды «на мокрой глине», «тёмный бор» борщевиков, в котором колокольчики «прячутся пугливо», хищная птица – «живое пламя на ветру сыром» и другие... Поэтический образ подсказывает нам, что мир не однопланов, а тайная дверь в другие измерения скрывается в человеческом сознании. Нужно только обрести ключ вдохновения...

В стихотворении «Я повесила куртку в лесу на сучок…» снова возникает цапля.

Я хочу наблюдать золотые следы

на волне под навесом ветвей

и бродить серой цаплей по краю воды

в очарованном сне рыбарей.

Помня предыдущее сравнение цапли с одиноким храмом, наверное, не будет преувеличением предположить, что образ птицы стал символом преемственности служения в эпоху ментальной «заболоченности» – служения поэзии, способной через «очарованный сон» передавать читателям вечное: «Любите друг друга».

Стихи из книги Марины Котовой «Опираясь на воздух и свет» читайте здесь

Книгу можно купить здесь, здесь, на сайте издательства и др.