Сергей КАРПЕНКО. О коллегах – с улыбкой
Премия
В городе N, в областной публичной библиотеке, проходило заседание жюри Литературной премии под председательством поэта Никанора Адамовича Гусеницына. Членов жюри, помимо председателя, было трое: поэт и прозаик Гавриил Демьянович Стишков, прозаик и поэт Птолемей Казимирович Реквиемов и поэт Полиграф Ильич Дрыгин.
Все они были людьми известными, уважаемыми в своём городе и довольно немолодыми, как говорится, уже собаку съевшими в литературном творчестве.
Речь держал председатель жюри Гусеницын:
– Значит так, коллеги, – он тяжело вздохнул, – всего поступило сто двадцать работ – это будет по тридцать книг на брата. Полиграф Ильич! Что же вы под стол залезли?
– Да вот шнурок на ботинке развязался, чтоб его.
– А я вам говорил, Полиграф Ильич, не берите ботинки со шнурками, а купите, как у меня, на резинке, – сказал Птолемей Казимирович Реквиемов.
– У вас, Птолемей Казимирович, нога широкая, вам хорошо на резинке туфли носить. А у меня нога узкая…
– Коллеги, ну давайте о деле говорить.
– Полиграф Ильич, оставьте вы свой шнурок, потом завяжете. – Гусеницын недовольно оглядел присутствующих. – Вы поймите, у нас получается по тридцать книг на каждого.
– Когда же мы всё это прочитаем? – высунув голову из-под стола, спросил Дрыгин.
– А зачем нам вообще это читать, – сказал Гавриил Демьянович Стишков, – посмотрим, кто там авторы, да и выберем достойных.
– Ну что же вы так, – укоризненно сказал ему председатель Гусеницын, – мы ведь обязаны со всеми работами ознакомиться. Другое дело, нереально это сделать за четыре месяца.
– Вот-вот нереально, – подхватил Реквиемов, – нам теперь день и ночь сидеть за этими книгами что ли? Думал вас всех на юбилей пригласить, а его и отметить некогда будет.
– Я предлагаю сразу отсеять местных авторов, – внёс предложение Стишков.
– Но почему? Чем наши земляки вам не угодили? – удивился Дрыгин.
– Так ведь дашь премию этому таксисту Кутейкину, он же завтра будет здесь вместо нас с вами заседать.
– А что Кутейкин? – спросил Гусеницын.
– Такой пронырливый тип. Написал книгу о своих пассажирах, так уже всем её всучил, даже губернатору. Хотел, подлец, и президенту вручить, когда тот в наш город приезжал, да охрана, слава Богу, не допустила.
– Но ведь проигнорировать его тоже нельзя, раз сам губернатор в курсе, – задумчиво сказал председатель жюри и тут же добавил, – а вручим мы ему дипломишко, пусть порадуется, болван.
Затем, глядя на Стишкова, Гусеницын произнёс:
– Возможно, вы и правы, Гавриил Демьянович, относительно местных авторов. Зачем мы будем себе могильщиков готовить?!
– Но ведь иногородние у себя в городе получат премию, потом к нам едут с этой же книгой, после нас ещё в какой-нибудь город. Гастролёры, одним словом, – не согласился с председателем Реквиемов.
– Птолемей Казимирович, наша премия открыта для авторов всей страны. Пусть и наши едут куда-нибудь, кто им мешает, – ответил ему за председателя Стишков.
– Ну, допустим, среди молодых авторов премию надо дать одному выпускнику моих литературных курсов. Хороший парнишка, уважительный. Надеюсь, коллеги, возражений нет? – Гусеницын обвёл всех членов жюри взглядом. – Полиграф Ильич, опять вы со своим шнурком возитесь?!
– Да я слышу, Никанор Адамович, – высунув голову из-под стола, ответил Дрыгин. – А возражений, конечно же, нет.
– Нет-нет, – завертели головами Реквиемов со Стишковым.
– Мы полностью поддерживаем ваше предложение, Никанор Адамович, – добавил Дрыгин.
– Вот и хорошо. А среди опытных авторов давайте посмотрим, у кого больше заслуг в творческой деятельности. Вот есть один иногородний писатель, – Гусеницын взял книгу со стола и показал её членам жюри, – он с этой книгой уже получил премию в своём городе, а раз получил, значит, книга достойная. Давайте ему и нашу вручим. Есть возражения?
– Нет, – члены жюри дружно завертели головами.
– Вот и прекрасно, можно готовиться к награждению. Птолемей Казимирович, вы что-то о юбилее говорили, кажется?
Муки творчества
Он усмехнулся: «Как же глупы все эти авторы, несущие мне свои творения, откровенно говоря, всякую чепуху, стремясь увековечить своё имя на обложке книги. Но главное – они несут мне деньги! А за деньги я буду улыбаться им, говорить комплименты и восхищаться их писаниной, от которой уже просто тошнит».
В воздухе стоял терпкий запах духов, оставленный визитёршей. Цицеронов втянул его носом и чихнул.
Он взял рукопись, только что оставленную ему этой посетительницей – женщиной бальзаковского возраста, с томным взглядом карих глаз, ярко накрашенными губами и родинкой над верхней губой. «Стихи, – листая рукопись и скептически улыбаясь, думал Цицеронов. – Ещё одна в Цветаевы-Ахматовы метит».
Он издавал книги всем желающим и уже привык к различным творениям самодеятельных авторов, не отказывая никому. Ему было под шестьдесят, был он среднего роста с солидным животом, седыми волосами и недельной щетиной на лице для придания мужественности своему облику.
Больше всего на свете Цицеронов любил вкусно поесть, деньги и славу, которой ему чертовски не доставало. Не любил он налоговой инспекции, собственной жены и дождливой погоды, когда часто бывал простужен и не мог зарабатывать деньги.
«Ну что это за стихи, что это за рифмы: букет – привет; счастье – ненастье. Что это?! Тьфу… Не жаль ей тратить время, чтобы писать такую дрянь?! – брезгливо сморщив нос, думал Цицеронов, продолжая листать рукопись. Тут взгляд его перешёл на тарелку с недоеденными сэндвичами, на край которой уселась муха.
«Вот муха, глупое существо, но ведь живёт, как ей предназначено природой, и не лезет в какие-то там… э-э-э…».
Тут муха полезла на сэндвичи, и он замахнулся на неё рукописью.
– Кыш, проклятая! Ишь разлеталась тут!
Муха улетела.
«Вот ведь, знает своё место, хоть и муха. А тут… – Цицеронов опять посмотрел в рукопись. – Тебе бы, милая, сосисками в тесте торговать, а тоже, поэтесса, видите ли».
Он задумался. Уже два года трудился Цицеронов над пушкинской «Сказкой о царе Салтане», переводя её в прозу. Ему казалось, что в прозе она станет более интересной подрастающему поколению, а его имя наконец-то станет известным и знаменитым. Но работа протекала трудно.
«Это ведь не чепуху сочинять, – глядя на рукопись, думал Цицеронов. – Настоящее творчество рождается в муках».
