Сергей ЩЕРБАКОВ. Дай руку мне…

Когда наших православных хвалят, они обычно отвечают: «Это не я, это Господь…» Раньше я думал: если за нас все Бог делает, тогда мы просто солдатики оловянные. Теперь понимаю: конечно, и сами мы кое-что значим, но отвечают православные как надо – скромность, смирение и благодарность – это лествица восхождения к горнему. Без этих великих качеств небес не достигнешь. Смиренным и благодарным Всемогущий помогает безмерно. Я человек очень грешный и уж совсем не смиренный, но и мне Всемилостивый поспешествует. Наверное, потому что своим творчеством стараюсь служить Ему. Других заслуг у меня нет. Судите сами. Все началось в 1988 году с приобретения домика. Мы искали его на Волге, а нашли в Ярославской деревеньке Старово-Смолино в трех верстах от древнего Борисоглебского монастыря. Мечтали о воде стремительной, а оказались у святого источника. Дальше ‑ больше. Сплошные чудеса начались.

В 1991 году меня сократили из журнала союза писателей «Московский вестник». Начало страшных девяностых: все разваливается, рушится, нищает; культура и ее служители никому не нужны - не до жиру, быть бы живу. Жена даже собралась бросить докторантуру и заняться добыванием хлеба насущного, но Спаситель замыслил о нас другое. Буквально в последние дни моего пребывания в журнале режиссер литературно-художественных радиопрограмм Виктор Кузнецов принес свои рассказы. Ходы он придумывал замечательно, под стать Чехову, а написал посредственно. Я честно сказал ему об этом. Конечно, как почти все сочинители, Виктор считал себя если уж не гением, то большим талантом, и не поверил мне: «А сами вы что пишете?» ‑ «Прозу». ‑ «А где можно почитать?» Я дал ему недавно вышедший в нашем журнале рассказ «Житие Еремы». Он позвонил в тот же вечер: «Вы – молодец. Я все понял – больше писать не буду». И вот когда я остался без работы и не представлял, как дальше жить, вдруг звонит Кузнецов: «Я перед вами виноват – без спросу дал вашего “Ерему” в эфир. Рассказ очень понравился нашему главному редактору Александру Ивановичу Гагаркину. Он просит вас прийти для разговора». Какая там вина! Я был счастлив – миллионы услышали моего «Ерему», да и приглашают явно неспроста. Сердечко наполнилось надеждой. И не обмануло – главный редактор предложил за неплохую зарплату писать каждый месяц 14-15 страниц художественного текста о современной деревне и самому читать его в эфире. О таком я даже и не мечтал, но все же сказал: «Надо посоветоваться с женой». Я понял, придется много времени бывать в деревне. Мариша, соратница моя верная, так вдохновилась нашей внезапной удачей, что предложила переехать на два года, пока она в докторантуре, в наш деревенский домик.

Мы переехали. Посадили картошку, морковку, огурцы; взяли двадцать кур с петухом. Столько нового сразу открылось! Я с удовольствием писал о том, что люди, которые встают вместе с солнцем и ложатся вместе с ним, очень отличаются от всех других… Они счастливцы, потому что на заре птицы поют нежнее…

Каждый месяц я рождал новый рассказ, ехал в Москву – читал его в эфире. С Виктором Кузнецовым, сделавшим нам такой судьбоносный подарок, мы подружились. Впоследствии его рукоположили, и он теперь православный священник. Несколько лет назад я прочитал его книжечку о новомучениках. Очень хорошо написано. И главный редактор «Радио-1. Останкино» Александр Иванович Гагаркин тоже окрестился. Правда, после моего двухлетнего пребывания в редакции он отказался от моих услуг. Теперь понимаю, это не Гагаркин отказался, а так Бог о нас промыслил. Сначала я рассказывал о зорях крестьянских. Потом, после семидесяти лет запустения, возобновилось богослужение в одном из храмов Борисоглебского монастыря, – мы с женой с радостью прилепились к нему, стал я больше писать о свете невечернем, при котором можно заниматься самым тонким делом на земле – спасением души. Гагаркин не раз предупреждал: «Сергей Антонович, я, конечно, не против Бога, но у нас не духовное Радио, а литературно-художественное. Давай-ка, спускайся с небес на землю, а не то придется с тобой расстаться…» Но разве можно уйти от Незаходимого Солнца в тень земную?! Пришлось с Радио расстаться. Мы уже не представляли жизни без Борисоглебского монастыря, ставшего нашей духовной Родиной. Да и Малышу, пеське нашему любимому, деревенская жизнь нравилась гораздо больше, чем московская. Потому как-то само собой решилось, что я останусь в Старово-Смолино, а Мариша, уже вышедшая на работу, будет приезжать по возможности.

Правда, однажды я недели на три отошел от храма. В Борисоглебе тогда завелось воровство велосипедов. В деревне без него обойтись трудно. Решил я не рисковать – не оставлять без присмотра возле храма мой красненький «Мерседес», так я называл своего двухколесного друга, а помолиться, мол, и дома можно. Как-то встретил на улице настоятеля о.Виктора. Он попенял мне, что давненько не видит на службе. Я честно признался, что боюсь остаться без велосипеда. До сих пор не могу понять, серьезно он это предложил или испытывал меня: «Вы можете его в алтарь загонять». Я испытание выдержал – просто поразился: как это велосипед в алтарь? Нет, это невозможно. Решил: украдут, значит, так надо – пешком похожу. За эту мою готовность пожертвовать, наверное, сам ангел престола нашего храма Бориса и Глеба охранял мой «Мерседес». Почти у всех наших деревенских велосипеды угоняли, а мой и по сей день, почти тридцать лет, служит…

В 1994 году на Казанскую пришли в монастырь монахи во главе с игуменом Иоанном. После одной из первых служб мы около часа ходили с ним вокруг храма. Я рассказывал, что хочу видеть ангелов, а игумен улыбался моему ребячеству и мягко возражал, что важнее свои грехи видеть, а не ангелов. Мы очень подружились. Через два года о. Иоанн сотворил, наверное, свое самое главное дело – узнав, что до революции 1917 года из монастыря совершался летом крестный ход до села Кондаково, родины преподобного Иринарха затворника, он возродил его.

В первый раз проехали на автобусе. Возле каждого разрушенного храма служили молебны, возле каждого заброшенного кладбища – панихиды. Когда вечером возвращались с Маришей пешком из Борисоглеба, сердце мое вдруг засмеялось от радости. Второй раз в жизни. В первый раз оно смеялось, само сердце, когда я после многих лет пьянства два года не пригубливал вина. Именно само сердце однажды засмеялось от радости, от чистоты, от сладости воздержания. Раньше я такого не знал, чтобы само сердце смеялось. И как было сердцу не засмеяться во второй раз – ведь мы с Маришей не только прошли в Иринаршем крестном ходе, но очутились в Борисоглебском Лете. Оно берет свое начало в том солнечном июльском дне. Я написал об этом рассказ «Борисоглебское Лето».

На следующий год совершали крестный ход уже по-настоящему – пешком. С годами крестоходцам все больше не хватало этого счастья – всего-то два дня – начали ходить по благословению игумена Иоанна по три дня, а сегодня ходим пять… У меня тогда сильно болел позвоночник, и я чаще продвигался позади шествия на машине. Крестоходцы мои, почти все читавшие «Борисоглебское лето» (многие и приехали-то на крестный ход, прочитав его), начали усиленно просить, чтобы я написал продолжение, мол, столько уже пройдено. Особенно просила Ира наша монастырская, живущая у стены обители. Я не могу писать по заказу – именно поэтому журналист из меня не получился. Виновато разводил руками, дескать, один Бог ведает, что еще выйдет из-под моего пера. Однако твердо знал: если пройду пешком весь крестный ход, тогда исполню их просьбу…

В 2003 году умер мой верный друг песик Малыш. Я очень горевал, но накануне крестного хода меня осенило: надо пройти пешком именно сейчас, и горе утешится, и Господь выложит на блюдечке продолжение «Борисоглебского лета». Так и случилось. Я прошел и, с помощью Божьей, создал повесть «Иринарховский крестный ход», и перестал лить безутешные слезы о моем верном друге…

* * *

Я вроде бы помню народную мудрость: от добра добра не ищут, но, оказывается, в жизни своей ею не руководствовался. Ухудшилось у меня зрение левого глаза – отправился к врачу. Он и слушать не стал: «Какие еще упражнения? Какие еще капли? Мы в каком веке живем? Двадцать минут операции, и через месяц вы будете без очков читать». Не подумав хорошенько о возможных последствиях, забыв сколько мне лет и сколько у меня болезней, я согласился. Операция прошла неудачно. Попали в сосуд и началось кровотечение. Сделали второй прокол. Несколько месяцев глаз не заживал. Я не мог читать, писать. Если бы не вера моя, то, наверное, с ума бы сошел. Нельзя было даже наклоняться, а мой многострадальный позвоночник только и держался благодаря физическим упражнениям. Упал совсем иммунитет, и подхватил я вирус герпеса на нервный корешок на плече. Через несколько дней правая рука отнялась. Я крестился тогда левой. Боли мучили ужасные. Порой ночью слезы сами текли. Однажды даже не выдержал, возопил: « Господи, пошто Ты меня оставил?!» Но врачи мои все-таки подобрали лекарство – жить стало возможно, даже иногда радоваться… Не знаю, что больше помогло: врачи или молитвы. Хотя врачи-то тоже от Бога. Однажды позвонил мой редактор с радио «Радонеж» Илья Сергеев: «Куда вы запропали? Мы тут без вас совсем захирели. Приезжайте – новую передачу сотворим». Отвечаю, дескать, мне теперь не до передач, но «Радонеж» очень люблю. Илья Сергеев, главный редактор Николай Бульчук, звукорежиссеры Валечка, Валерия, администратор Тая – стали мне родными людьми. Поехал я в Москву. Душевно пообщались на «Радонеже». Напоследок Илья, желая поддержать мой упавший дух, предложил: «Давайте повторим одну из ваших передач. Какую желаете?» Это был с его стороны смелый подарок – директор Евгений Никифоров не одобряет повторение передач. Помня это, я сначала отказался, но Илья стоял на своем, и я сдался: «О Чехове или Абрамове. Кто первый тебе попадется». Попался Чехов. Илья протянул мне микрофон: «Сергей Антонович, вы уж молвите сначала несколько слов». Я молвил, что передача эта очень понравилась – мне звонили, прямо в храме благодарили, потому мы решили дать ее еще раз. И вдруг, даже для себя самого неожиданно, завершил: «Я тяжело болею уже несколько месяцев и прошу моих слушателей помолиться о здравии Сергея Щербакова». Конечно, Илья это промыслительно предложил – на другой день после выхода передачи в эфир боли утихли. Видимо, слушатели хорошо за меня помолились.

И, конечно, моя верная жена Мариша, горячо просившая Бога о моем исцелении, оказалась мудрее всех врачей, которые утверждали: рука выздоровеет не раньше чем через год, и то не до конца, и боли пройдут не совсем. Один врач потом признался: он не верил, что рука моя поднимется. А мудрая Мариша как припечатала: «К крестному ходу (через четыре месяца) рука выздоровеет». И в первый день нашего праздника праздников, нашей Пасхи Борисоглебской, 18 июля, на монастырском дворе многие спрашивали, что нового я написал, а я рассказывал про болезни, о чудесном исцелении после радиопередачи; крестился правой рукой, шевелил пальцами: «Креститься теперь могу, ручку держать могу. А что мне еще надо: креститься и писать, писать и креститься. Так что скоро надеюсь порадовать вас новыми творениями». Все одобрительно кивали.

Вот уже два года предвестником крестного хода выступает для нас с Маришей одессит Сергей. Накануне мы видим на «России -1» репортаж о крестном ходе из Екатеринбурга до Ганиной ямы, и на секунду мелькает на экране наш одессит. Три года назад он впервые участвовал в Иринаршем крестном ходе и, увидав его в прошлом году в «Вестях», я предположил, что Сергей и к нам приедет, ведь он теперь крестоходец Иринарховский. Сергей приехал. А в этом году его опять накануне показали, идущим к Ганиной яме, и я уже уверенно воскликнул: «Завтра он к нам прибудет». Так и вышло. Хочется, чтоб еще многие годы это повторялось…

А еще накануне, 17 июля, я встречал в Ростове Великом своего младшего брата Валеру. На перроне подходит знакомый из села Ивановского на Лехте, где знаменитая на всю Россию православная школа Владимира Сергеевича Мартышина: «Сергей Антонович, у меня четверо крестоходцев приезжают, а взять могу только троих…» Конечно, я взял четвертого – девушку. Что-то мелькнуло знакомое, но у нее на спине тяжеленный рюкзак и голову низко склонила, и волосы упали на лицо. Возле машины девушка сняла рюкзак, распрямилась – увидал родинку на кончике носа. Конечно, моя знакомая: «Помнишь, наш разговор о литературе в прошлом крестном ходе?» Она радостно: «Помню, я сама хотела вам сказать». Уже в кабине я еще удивил ее хорошей памятью: «Ты же тогда в венке из цветов была…»

* * *

Очень я люблю в жаркий летний день лежать в шезлонге под яблоней у крыльца. Лежать и глядеть на плывущие по синему небу белые облака. Настолько они прекрасные, что хочется откусить пышный небесно-белый краешек. Наглядеться на синее море небес с белыми плывущими лебедями облаков невозможно – оно ненаглядное. Лежишь, лежишь и вдруг уши твои словно открываются и ты слышишь: пространство вокруг наполнено жужжанием, звоном, стрекотанием, теньканьем… Тишины никакой нет – звуки наполняют все вокруг. А сначала ничего не слышишь. Надо долго полежать, поглядеть, почувствовать. Думаю, многие никогда и не слышали эти голоса-звуки русского лета. Чтобы услышать надо долго-долго полежать. Это славят Господа крылатые крохи Божьи. Соломон премудрый прозрел: в конце света «умолкнут дщери пения». Думаю, кто не слышит пение птиц, голоса русского лета, тот живет уже при Апокалипсисе, для него личный конец света уже наступил…

Крестный ход – это сплошное, заполняющее все пространство пение богомольцев. Они тоже крылатые крохи Божьи, славящие Господа. Думаю, никто не в состоянии передать эту симфонию чудных звуков. Я попытаюсь рассказать о нескольких мною услышанных…

* * *

В первый день нынешнего крестного хода, когда я рассказывал своим читателям про десницу, крестился ею, шевелил пальцами, подошла знакомая краснодарка Людмила: «Сергей Антонович, вам это надо знать. Недавно отошла ко Господу наша землячка Татьяна. Она прошлым летом участвовала в Иринаршем крестном ходе, читала вашу книгу. Незадолго до конца вдруг сказала: «Крестный ход идет, крестный ход идет…» А в последнее мгновение попросила: «Дай руку мне, руку мне дай». Я поддержал Людмилу, мол, конечно, в решающую минуту рядом с Татьяной кто-то находился. Сам Господь или Богородица, или Ангел-хранитель, но, скорее всего, преподобный Иринарх, затворник Борисоглебский, ведь неслучайно она крестный ход вспомнила; Татьяна ‑ крестоходка Иринарховская… Вспомнилось, как умирал один мой неверующий знакомый, скорее всего даже некрещеный. Перед концом он отмахивался от кого-то рукой и в ужасе кричал: «Уйдите, уйдите…». Да, рядом с ним в решающую минуту явно не ангелы пели, а кто-то страшный его окружал…

* * *

В Павловом селе первая ночевка. Вечер, сыро, ненастно. На душе такое чувство, будто обувь насквозь мокрая. Вдруг слышу, кто-то стучит по стеклу. Что-то до боли знакомое в этом стуке. Гляжу, иеродиакон Борис, наш монастырский, стучит мне из алтаря в окошечко. Вспомнил: так мама в окно стучала в детстве, мол, пора домой, сынок. И добрая, широкая улыбка о. Бориса, мол, пора на Всенощную. Словно солнце из-за туч выглянуло, и словно туфли сразу просохли…

После нескольких месяцев болезни сил маловато, и решили с братом уйти со Всенощной. Тут подбегает мой дружочек дорогой, послушник монастырский Гришатка: «Сейчас полиелей начнется». Мы остались, и нас помазали миром. Гришатка на вид совсем не высоколобый мыслитель, не старец седобородый, но я почему-то всем говорю, что он все знает, все понимает, хотя речь его как-то отрывиста и не совсем разборчива. Мариша моя однажды решила испытать моего дружка: «Гриша, когда комары исчезнут? Надоели». Он мгновенно: «Когда сухо станет». В прошлую весну я спросил его: «Гришаня, какое лето нас ожидает?» Гришатка усмехнулся: «На Камчатке говорят: хоть бы на выходные лето выпадало». И лето получилось полосатое…

На выходе из храма встретил молодую женщину с ребенком. Вид у нее не блаженный, как обычно у крестоходцев, а усталый, растерянный. Она словно не знала, что дальше делать. Может, даже уехать. Я подошел: «Вы положите где-нибудь на полу храма ваши вещи – застолбите себе место для ночлега. Здесь не так сыро и холодно, как в палатке». Она сразу оживилась: «А разве это можно?» Я улыбнулся – сразу видно, впервые приехала: «Даже нужно». На другое утро женщина подошла ко мне: «Спасибо вам». И потом, в другие дни, я видел ее. Слава Богу, не уехала. Как можно уехать – она впервые в жизни почивала на полу храма!!!

Конечно, я взял благословение у о. Николая, настоятеля церкви в Павловом селе. У него на колокольне соколы балабаны свили гнезда, и он шутит: «Я, как шейх арабский». Шейхи очень богаты и обожают соколиную охоту – платят за соколов огромные деньги. А я подумал: «Ты гораздо богаче. Всем шейхам до тебя, как до неба». О. Николай ‑ богатырь; однажды так чихнул на ходу в своей «Оке», что она перевернулась. Характер у него живой, горячий. Всем он, невзирая на чины, правду-матку в глаза режет. Однажды дорезался – решили его лишить настоятельства. Старухи-прихожанки, узнав об этом, составили у ворот оцепление и не пустили чужих. Больше мудрое священноначалие не трогает о. Николая…

На другой день стою в Павловом у столика. Уже много лет я распространяю свои книги в Иринаршем крестном ходе. Все мои произведения – это, собственно, одна сага об Иринарховском крестном ходе, о Борисоглебском лете. Что такое Борисоглебское лето? Это Иринарховский крестный ход. А что такое Иринарховский крестный ход? Это Борисоглебское лето. Такая вот закольцовка у нас получилась. А как иначе?! С закольцовки жизнь человеческая началась. Бог создал нас из персти, из земли, и в землю мы уходим, снова в персть, в землю превращаемся. Вот первая и главная о нас, людях, закольцовка Божья! С нее все у нас началось.

Так вот, стою я в Павловом с книгами своими, а нынче еще и с Маришиной («Письма с Выши» ‑ переписка святителя Феофана Затворника с семьей князей Кугушевых), ‑ вдруг вижу, о. Борис, вчера стучавший мне в алтарное окошечко, вышел из храма в веригах преподобного Иринарха. Я удивился: «Куда это он с утра пораньше в веригах? В путь-то тронемся часа через два. Куда это он?» А о. Борис прямиком ко мне. Попросил мою покупательницу помочь снять вериги и возложили они их на меня. Так радостно на душе стало. Это мне еще одна улыбка, еще один стук в окошечко от о.Бориса. Видимо, увидал он из алтаря, как я стою с книгами, вспомнил про мою больную руку и решил полечить веригами. Но, как это сделать? Выйдешь с ними в руках, и все встречные крестоходцы кинутся, чтобы на них возложили, а ему с минуты на минуту служить. И любящая душа сообразила: надо надеть их на себя. В сердце просто колокольчики мои любимые зацвели…

Дружок мой послушник Гришатка так и просидел возле меня на стульчике раскладном. Я никак не мог понять: прольется дождь или не прольется – книги тогда придется в машину прятать. Небо все в тучах, а ласточки высоко летают. Обычно перед дождем они низко-низко над самой землей барражируют – насекомые тогда ближе к земле держатся. Но тучи явно дождевые. Спросил Гришатку: «Как это понимать: небо все в тучах, а ласточки высоко летают?» Он задумался на секунду: «Поморосит». Точно – немножко потом поморосило, а дождя не было.

Подошла к нам та девушка с родинкой на кончике носа: «Теперь узнаете меня?» Наклонила голову с венком из цветов. Ласково улыбнулся ей. Правда, и расстроился почти тут же. Очень я ожидал увидеть одного своего знакомого. Он обещал помочь в важном для меня деле и не помог, нарушил одно из десяти правил любви: обещать – не забывая. Я долго ждал его звонка, мол, прости, брат, совсем твоя просьба из головы вылетела. Но знакомый словно испарился. Я думал: «Ладно, скрылся ты от меня, но ведь обязательно на крестный ход приедешь. Неужели и здесь совесть не пробудится?» И вот он недалеко от меня. Чтобы облегчить ему жизнь – прощение просить тяжело – подвинулся к нему поближе. Он сразу смешался и пробормотал, что очень торопится. Грустно стало. Слава Богу, ненадолго. Еще в первом пешем крестном ходе одна очень крупная голубоглазая русоволосая красавица настолько изнемогла, что, увидав мой «Запорожец», кинулась к нему, как тонущая к спасательному кругу. От усталости так резко откинулась, что сломала сиденье. Я тогда немножко рассердился: «Голубушка, тебе за печкой акафисты читать, а не в крестном ходе подвизаться». И ошибся: она и сегодня подвизается. В последние годы у нее тяжело болят ноги, но она уже не может жить без Борисоглебского лета – все равно приезжает со своими земляками. Ходить не в состоянии, зато, стоя возле автобуса, лучезарно всем улыбаясь, здоровается, приветствует крестоходцев. Каждый год я не знаю, увижу ли ее нынче… В этот раз, расстроенный моим знакомцем, я оставил Гришатку возле книг – решил проветриться. Не успел и двадцать шагов сделать – возле автобуса моя голубоглазая красавица улыбается лучезарно. Конечно, от прежней красавицы мало что осталось, но синие глаза те же. Ласково напомнил ей сломанное кресло, осторожно спросил о здоровье. Конечно, она ответила, как подобает православному: «Слава Богу за все…» Потом я жалел, что не поговорил с ней пообстоятельнее – столько мы вместе прошли! Но, о чем еще говорить? Главное мы сказали и улыбнулись друг другу. Дай Бог увидеть ее возле автобуса на следующий год…

* * *

В селе Ивановском еще одна великая радость ожидала. Тот мой знакомый, нарушивший одно из десяти правил любви, в Павловом селе заторопившийся мимо, здесь решительно приблизился с поясным поклоном: «Простите меня, я перед вами очень виноват». Естественно, я обнял его: «Бог простит, и я прощаю». Поговорили очень тепло, и пошел он от меня легкой походкой, словно сбросив с плеч тяжелый гнетущий груз.

Увидав жену моего знакомца Феди, я, конечно, поинтересовался: как он? У нас с ней традиция: если она отвечает, дескать, опять пьет, тогда я говорю: привет ему не передавай, и она должна сообщить мужу, что Сергей Антонович привет не передал. А если все у них слава Богу, тогда она привет передает. Федя когда-то работал при храме. Словно предчувствуя, я не раз предупреждал его: кто с работы при храме уходит, тот потом намытарится. Федя ушел и при встречах горестно удивлялся: «Как вы точно мне говорили, а я, дурак, не послушал».

На этот раз жена Феди ответила как-то неопределенно: «И так, и сяк…»! Но я все же раздобрился: «Ладно, в честь крестного хода передай ему привет».

Закончилась Литургия, крестоходцы поспешили на трапезу. Подъехал еще один мой знакомец. Не буду называть его настоящее имя, назову просто В. Несколько лет назад он отдыхал на Красном море. Его товарищ рассказал об этом с некоторым осуждением, дескать, на Красном море храмов нет, а скоро Пасха… Любя В., я вступился за него: «Там ведь рядом Святая Земля – когда надо, переберется». Товарищ недоверчиво пожал плечами. В. словно услышал меня – накануне Пасхи перебрался в Иерусалим и сподобился в Храме Гроба Господня увидеть схождение благодатного огня. Я ему пересказал разговор с его товарищем про Красное море. С тех пор при встрече, вместо «здравствуй», мы радостно восклицаем: «Когда надо, переберется…» В последнее время В. как-то отдалился от монастыря, и лицо у него как-то погасло. Душа моя заболела – очень он человек хороший. На этот раз В. даже растерялся при виде меня и, словно забыв наше традиционное приветствие, просто пожал мне руку. Невольно вспомнился Федя: «Что-то редко тебя в монастыре вижу?» В. виновато: «У меня сто гусей». Федор Сухов из фильма «Белое солнце пустыни», когда таможенник Верещагин отказался помочь в борьбе с басмачами, красноречиво поглядел на его красивую жену, на разгуливающих среди откормленной домашней птицы павлинов, и изрек крылатую фразу: «Павлины, говоришь…» Но, жалея В., я не сказал: «Гуси, говоришь…», а прямо предостерег: «Гляди, когда будет надо – не переберешься…» Он крепко призадумался. Уже в октябре, на Покров, В. со своими детками снова прибился к монастырю. Слава Богу, перебрался…

После панихиды на кладбище Ивановском шествие наше продолжилось. Мы с Маришей быстренько убрали книги в машину и поехали в Титово, чтобы там хоть немножко прошагать в крестном ходе своими ногами. Приехали. Гляжу, возле дороги Федя мой копает траншею. Увидав меня, как всегда обрадовался. Это редкостное высочайшее качество душевное – радоваться другим людям. Бросив лопату, подбежал к машине и так сжал мою больную руку, что я ойкнул. Я тоже обрадовался Феде: «Несмотря на “так и сяк” привет тебе передал». Он улыбнулся: «Я знаю, когда вы мне приветы передаете, а когда нет».

Недавно мой товарищ Саня Т. рассказал, что работал в селе у одной учительницы ‑ в том самом, где живет Федя. Зная там многих, я попытался выяснить, у кого. Саня не смог объяснить. Только добавил, что муж у нее за стенкой живет. Сердце екнуло: Федя мой – у него жена тоже учительница, и пьет он. На другой день увидал ее в Борисоглебе. Она подтвердила: это Федя живет за стенкой – совсем запился. Я все же попросил не вычеркивать его из жизни – ведь он всем людям радуется. Жена ничего не ответила. Мытарства Федины продолжаются, но я почему-то верю: когда надо, и он переберется…

* * *

В селе Георгиевском с нежностью вспомнил «угрозу» о. Д., нашего монаха монастырского, живущего здесь в саду на пасеке на послушании. В детстве он мечтал «жить в лесу со зверями». Похоже, мечта исполнилась – о. Д. в саду с пчелами, и кабанов, лосей в округе хватает, а уж лис с зайцами ‑ немерено… Дружим мы давно, еще когда он был простецом мирянином. Хотя, слово простец к нему не подходит – о. Д. очень образованный, очень одаренный человек, он ко Христу родителей своих привел! Это Д. вылечил меня от аллергии. Однажды, услыхав мой кашель, просто возмутился: «Сергей Антонович, ты в деревне живешь – выпивай каждый день по два ковшика родниковой воды, и аллергия отстанет от тебя». Конечно, я последовал совету такого умного человека – каждый день выпиваю теперь по шесть-восемь стаканов воды из святого источника в селе Красном – больше аллергией не страдаю… Но все же есть вещи, которые, будь ты хоть семи пядей во лбу, понимаешь только в определенном возрасте. Однажды гостили мы с о. Д. в Ростове у его родителей: о. Виталия и матушки Татьяны. Уже в сенях разговор почему-то зашел о любви мужчины и женщины, Д. с усмешкой бросил: «И любовь когда-то проходит», а матушка Татьяна горячо возразила: «Нет, любовь никогда не проходит. Страсть проходит, а любовь не проходит». Я поддержал матушку, и Д., проживший лет на двадцать меньше нас, призадумался…

Вот уже много лет он зовет меня на пасеку. Много лет я только обещаю. В этом году, когда снова пообещал, Д. пригрозил, что перестанет со мной дружить, если нынче не приеду. Значит, надо как-то исхитриться погостить у него до снега – потом к нему только на внедорожнике можно пробраться – он «живет в лесу со зверями»…

Как и в прошлом году на панихиде в Георгиевском оказался рядом с С. Когда у нее умерла мама, С. очень страдала, места себе не могла найти от горя – она тогда еще редко переступала порог храма. Я ее утешал. Правда, не помню, направлял ли в церковь. Скорее, направлял, но не помню. Но С. пришла, и жизнь во дворех Божьих, где все живы, вспыхнула светом несказанным, разогнала мрак скорбный…

В прошлом году она неожиданно спросила меня: «Как научиться не вздрагивать, когда кропят святой водой?» Я тогда ничего не ответил, а сейчас сообразил: С. хотела узнать, как стать духовно совершенной; дескать, духовно совершенные наверняка не вздрагивают от святой воды. Теперь я подумал: это редко кому дано – за труды великие, за подвиги – не вздрагивать. Очень много надо потрудиться на ниве Божьей, но вздрагивать или не вздрагивать – все равно от Бога. И дело не в том, чтобы не вздрагивать, а в том, чтобы исполнять обе заповеди любви. Вторую она хорошо помнит. Увидав, что я крещусь левой рукой, сразу всем сердцем прониклась моей болью. Я это почувствовал и попросил поддержать меня чтением акафиста святителю Николаю. С. до сих пор поддерживает. Каждый день возносит обо мне молитвы угоднику Божию, а от него несметные дары получаешь. Однажды ко мне привязалось искушение, мол, во сне частенько совсем как бы исчезаешь – значит, и в смерти совсем исчезаешь? Значит, после смерти – не жизнь вечная, а исчезновение? Эта мысль в уныние меня смертное вогнала. Однажды читал акафист святителю Николаю, и вдруг, словно светом озарило: если бы не было бессмертия, Бога, то и мыслям бы о них неоткуда было взяться. Они взялись из Бессмертия, от Бога. Если бы их не было, то и мыслям о них неоткуда было взяться. Дом нельзя построить из ничего – нужны бревна, камни… Из ничего ничего не построишь. Даже Создатель, могущий творить из ничего, создал нас из персти, а мы воздвигли себе такой великолепный храм веры!!! Рассеял угодник Божий мое уныние…

И опять я ничего не ответил С., просто ласково напомнил, о чем она спросила в прошлом году, - сама до всего дойдет… в определенном возрасте…

* * *

В селе Давыдово во время крестного хода немало чудес сотворилось. В прошлом году приехали сюда на денек, чтобы пройти до Кондаково, наши младшие друзья Люся и Миша. Они очень хотели детей, но никак Бог не посылал, хотя прожили в браке шесть лет. Когда вышли из Давыдово руки у них неожиданно потянулись друг к другу. Так, взявшись за ручки, пролетели на молитве до Кондаково – просили преподобного Иринарха о своем заветном желании. Через девять месяцев появилась на свет дочь Оленька! Люся и Миша убеждены: потому святой услышал их молитвы, что они прошли в крестном ходе взявшись за ручки; что не случайно, а промыслительно поженились они шестого августа, в день святых страстотерпцев Бориса и Глеба, небесных покровителей обители Борисоглебской, где подвизался преподобный Иринарх затворник. Еще Люся не раз отмечала, что познакомилась с Мариной Ивановной, Маришей моей, на Вознесение Христово, и именно Марина Ивановна пригласила их на крестный ход Иринарший.

На этот раз в Давыдово удивила одна крестоходка. Имени ее не знаю, но, знаю, что краснодарка – они все в зеленых платках, чтобы легко друг друга находить среди тысяч богомольцев. Оказавшись рядом со мной, воскликнула: «Какая у вас красота!» Я возразил: «А у вас, на юге, разве не красиво?» Краснодарка: «Здесь красивее». Потом еще другая краснодарка в зеленом платке повторила землячку: «Какая у вас красота». И еще мужчина восхитился: «Какая у вас красота». Думаю, он тоже краснодарец, хотя и не в зеленом платке. Краснодарцы пробудили мою память: вспомнил своего корабельного друга Костю Арсентьева, Арсюшу. Через много лет после демобилизации захотелось вдруг поговорить с корабельными друзьями по душам, но блокнот с адресами потерялся. Никого не смог вспомнить, а вот Арсюшина родина сама слетела с языка: «…Торопецкий район, почтовое отделение Речане, деревня Хворостьево». Торопец, Речане, Хворостьево!.. Звучит, как русская песня! Написал ему. Костя ответил, что богато поколесил по России после увольнения, но «ничего лучше нашей средней полосы не нашел, и вернулся». Теперь краснодарцы подтвердили – Арсюша прав: наша средняя полоса России милее, сердечнее, как сердечнее других наций мы, русские. Не в обиду другим народам, но это правда, куда от нее денешься… Иностранцы говорят: «Загадочная русская душа». Да ничего загадочного нет, просто душа. Душа для нас дороже всего. Часто богатые русские спрашивали земляков: «Что вам построить, дорогу или храм?» Потому на Святой Руси так много храмов и так мало дорог! Душа для нас дороже всего. Мы сердечнее, а сердце такое безмерное – оно даже невместимого Бога вмещает…

Теперь я не говорю, как говаривал раньше, мол, самые красивые места в России – это Байкал, Камчатка и Горный Алтай. Да, грандиознее, живописнее, но милее и сердечнее ‑ наша средняя полоса.

Именно здесь, в Давыдово, я получил самые высокие награды за мое творчество. Не буду кривить душой – дороги мне и мои литературные премии, и медаль Василия Шукшина, но в Давыдово награды самые драгоценные. Несколько лет назад стоял я здесь со своими книгами возле магазина. Две женщины долго нерешительно листали страницы, спрашивали, о чем они. Я нехотя отвечал; не люблю навязывать, меня очень волнует судьба моих книг. Если узнаю, что люди не удосужились их прочитать, то очень жалею, что продал им книги. Потому обычно молчу. А возле магазина, присев на раскладной стульчик, отдыхала чернобровая красавица казачка лет сорока, приехавшая из Ростова-на-Дону. Она, казалось, не обращала на нас никакого внимания, но вдруг громко и даже властно произнесла: «Женщины, что вы крутите. Эти книги крестоходцы ночью в палатках при свете мобильника читают!» Встала и ушла, словно сделала свое дело. Я был на вершине счастья. Знал, что мои книги многие крестоходцы любят, но, что их ночью в палатках читают, я и не предполагал. После целого дня пути, частенько под дождем, по лугам, по лесам, по буеракам, отстояв не один молебен, не одну панихиду – они мои рассказы и повести ночью читают! Вот это награда так награда!

И здесь же в Давыдово одна монахиня тоже полистала мою книжечку «О братьях наших меньших» и разочарованно кинула: «Художественная…» Резанула по сердцу. Я знаю, мою прозу многие священники, монахи любят, но я промолчал – не люблю навязывать. Монахиня же невдалеке о чем-то поговорила с крестоходцами, наверное, с теми, кто ночью в палатках меня читает, и вернулась: «А кто вам издает?» - «Я сам, и читатели помогают» - «Я вам помогу». Купила «Маму», от сдачи отказалась. Подписывая, я спросил, откуда она. Монахиня: «Я с родины нобелевского лауреата». – «Бунина?» - «Нет». У меня вдруг переклинило: «Толстой отказался от премии, Пастернак сюда никак не вяжется?» Она подсказала: «Михаил Александрович Шолохов. Я на послушании в храме станицы Вешенской». Да, здорово меня переклинило – Шолохов один из самых моих любимых писателей.

Через год, на Сергия Радонежского, на мои именины, после Литургии в нашем родном Борисоглебском монастыре кто-то дотронулся до моего рукава. Эта монахиня Вешенская. Я обрадовался, мол, на крестный ход прибыли? Она: «Нет, вас повидать – прощения попросить. Бросила я вашу “Маму” в келье, думаю, не буду же я ее в самом деле читать, но она все как-то мне на глаза попадалась. Решила просто открыть. Открыла и не смогла оторваться. Читала и радовалась: нет, жива еще русская земля…» И дальше она сказала мне такие слова, какие каждый писатель мечтал бы услышать, а у меня язык не поворачивается их повторить. Когда я умру жена откроет, что сказала мне монахиня из станицы Вешенской. Да, передала она мне поклон от самого Михаила Александровича Шолохова… Такой подарок бесценный преподнесла на именины…

В крестном ходе я немало наград получил: каждый год многие благодарят, мол, приехали, прочитав мои рассказы и повести. На этот раз трое признались, что молятся моей молитвой «Господи, не лиши меня этой радости». По радио «Радонеж» я как-то рассказал, как врач ортопед курорта «Оболсуново» Иван Сергеевич Милохин, пытавшийся несколько лет вылечить мой позвоночник, в конце концов просто рассердился: «Сергей Антонович, я отказываюсь вас лечить. Не хвастаюсь, но некоторых людей ко мне в коляске привозили, а уходили они своими ногами, а с вами ничего не получается. Вы же верующий, вы молитесь». Я опечалился: «Я молюсь». Иван Сергеевич: «Вы же писатель, сочините молитву для излечения позвоночника». Я даже рассмеялся его простоте: «Да вы что! Даже не все святые молитвы сочиняли». В общем, приехал я из санатория в еще худшем состоянии. От Пасхи до Покрова по воскресеньям у нас крестный ход вокруг обители. Я, как наш наместник о. Иоанн, больше всего на свете люблю крестные ходы, а тут нога совсем разболелась – еле до храма доплелся. На Литургии стоял, вцепившись в ручку двери. После службы начался крестный ход. Я решил: если упаду – люди меня не бросят. Пошел. Скоро от боли зубами заскрипел. Сердце заплакало: «Неужели в последний раз в крестном ходе?!» А здесь самые близкие, самые родные мне люди, здесь каждый кирпич в стене меня знает. Стена у нас удивительная – внутри монастыря недалеко от пруда яблонька прямо из ее фундамента выросла. Из камней! Все думали, что яблоки на ней кислые, а они оказались сладкие! В надежде последней поднял глаза к небу. Оно синее-синее, облака белые-белые. И вдруг я прошептал: «Господи, не лиши меня этой радости». Взялся повторять эти слова. Вскоре боль утихла и вот уже несколько лет, хотя нога иногда дает о себе знать, ходить я могу по нескольку верст.

Оказывается, крестоходцы услышали эту передачу и взяли мою молитву себе на вооружение. В прошлом году Мариша моя прошла с ней больше половины крестного хода…

* * *

Однажды мой друг прекрасный поэт Евгений Юшин, поразительно скромный человек, признался, что в моей прозе все же есть один недостаток: своей персоне я уделяю слишком много внимания. Обычно с его замечаниями я соглашаюсь, но на этот раз возразил: «Я просто описываю, что со мной произошло в Борисоглебском Лете – я ведь частица Иринарховского крестного хода!» Мол, действительно крестоходцы читают ночью в палатках мои книги при свете мобильника, молятся моей молитвой… Да и вообще, награды надо не в сундук прятать, а на груди носить. Тем более, награды крестного хода…

Из Давыдово до Кондаково, эти последние семь верст в субботу, я всегда иду на своих двоих. Воскресная верста из Кондаково до колодчика Иринархова – это уже не ходьба, не жертва – это уже просто восторг. На этот раз приехали мы в Давыдово задолго до встречи крестоходцев из Зубарева. Я ни разу не присел и очень устал, даже начал сомневаться: выдержу ли сегодня испытание? Когда, наконец, двинулись в путь, у меня свело мышцу на спине и сильно заболел правый бок. Я его тер своей немощной правой рукой, зажимал – все было тщетно. Еле я ковылял и уже подумывал присесть на обочине, чтобы медицинская машина меня подобрала. Вдруг слева возле плеча возник Алеша, Алексей Петрович, наш многолетний монастырский трудник. Увидав мое плачевное состояние, запел крестоходную «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, Богородицею помилуй нас». Сразу сил прибавилось – я подхватил молитву. Тотчас сзади образовалась группа женщин, начавших вслед за нами вторить крестоходной. Так это у нас бодро получалось, что я, хотя боль в боку не прошла, уже смог идти дальше, отбросив предательскую мысль о медицинской машине… Алеша очень крепкий физически: зимой в проруби купается, ходит босиком по любым дорогам, на зиму уезжает в Индию – странствует по ней только пешком. Может, даже и босиком. Очень он отважный. Потому, когда Алеша предложил поднажать, дескать, догоним о. Иоанна, он нас окропит и идти станет легче, я, к счастью, вовремя вспомнил из пророков: «С отважным не пускайся в путь, ибо он будет поступать по своему произволу и ты можешь погибнуть». Я не дал ему поступить по своему произволу: «Нет, Алеша, поднажимать мы не будем. Я и так на пределе сил». Я уже даже по сторонам не глядел на нашу милую среднюю полосу, даже назад не оглядывался. Это такое блаженство – оглянуться назад и увидеть выходящую из берегов, текущую в бесконечность реку богомольную! Это восторг восторгов! Но мне уже не до этого было ‑ я безостановочно пел с Алешей крестоходную. Как и в прошлые годы, пение дало силы и превозмогло боль. Я увидел сердечную нашу природу. Я уже и оглядываться мог, но не имело смысла – мы шли почти в самом конце. И Алеша отважный, обычно занимающий место впереди, за хоругвями, на этот раз прошел со мной тихо-тихо позади всех. Невольно подумалось: может, это промыслительно – такое смиренное шествие откроет ему что-то новое, и он не уедет нынешней зимой в Индию. Я очень за него переживаю. Чужая страна, чужая вера, да и вообще, у нас ведь в средней полосе на Святой Руси лучше всех. Зачем ему Индия? Я, да простит меня Господь, даже на Святую Землю и на Святую Гору не собираюсь из нашего Борисоглеба. Здесь у нас Борисоглебское Лето!

В акафисте святителю Николаю сказано: «Пение Пресвятой Троице паче иных принесл еси…» Мы с Алешей не угодник Божий Николай, но пели мы крестоходную безостановочно от всей души. Конечно, мы-то принесли пение не всеобъемлюще, как святитель, а в самом прямом смысле, но и это дало силы, превозмогло боль и мы дотекли до Кондаково даже без окропления…

Этот отрезок пути – всегда для меня большое испытание, и всегда кто-то из крестоходцев в самую тяжелую минуту приходит на помощь. В прошлом году мне тоже здесь стало плохо, но рядом вдруг оказался Юра Крестников. Тоже запели с ним крестоходную (в одиночестве она как-то вяло поется). Тоже потом Юра, хотя катил коляску с малышом, ускорил шаг, но я ему ласково напомнил, что мы с ним два певца Иринарховского крестного хода (Юра написал и сам исполнил замечательную песню о нашем ходе Иринаршем) должны идти вместе, а если «поднажмем» – я отстану. Юра смирился и мы принесли Богу пение паче иных. Хотя, конечно, и все крестоходцы, дошедшие с крестоходной до колодчика Иринархова, принесли Богу пение паче иных, а не только мы…

Но впервые, идя из Давыдово до Кондаково, мы принесли Богу пение паче иных вместе с Женей из Рыбинска. Тогда у меня люто заболела правая нога, и после поворота с Угличского тракта на Кондаково я со стоном присел на раскладной стульчик. Подходит Женя. Глаза свои округлил (он чудаковатый такой): «Ты чего? Ну-ка вставай». Я пожаловался, что боль невыносимая, но он непреклонно схватил за руку и поднял. Так поднимают упавшего футболиста его товарищи, чтобы он продолжил игру, чтобы ее не остановили из-за него. Запел крестоходную: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, Богородицею помилуй нас». Голос у него мощный, ну и у меня не слабый. Сразу женщины, молодцы, группу поддержки образовали за нами. Я еще не знал, что крестоходная любую боль превозмогает, еще не знал я, что это такое ‑ «пение принести Богу паче иных». Так мы рванули на крестоходной, что долетели до Кондаково впереди всех, сразу за хоругвями. Обнял я Женю: «Спаси тебя Бог. Дотащил ты меня». Он откликнулся, как подобает православному: «Не я…», ‑ показал пальцем вверх. Правда, сразу нога моя отказала и боли возобновились, но счастье все пересилило – я прошел! И чудо: на следующий год все повторилось до мелочей. Я сидел на том же самом месте со слезами на глазах, Женя, округлив глаза, поднял меня, запели мы, женщины молодцы подхватили…

В этом году Женя впервые не приехал на крестный ход. Оказывается, отправился на Дальний Восток сына искать. Нашел, вернулся в свой Рыбинск, пошел на Ильин день купаться на водохранилище и утонул. Похоронили его в Борисоглебе, который Женя так любил. На кладбище мне рассказали: прошлой осенью он паломничал на Святую землю и там утонул в Средиземном море. Его вытащил один араб. Чудом откачали. Группе надо было возвращаться в Россию, и они решили забрать Женю из больницы. Врач еврей сначала воспротивился, мол, куда он в таком состоянии, но, уступая натиску православных, решил проверить больного: «Вы где находитесь?» Женя твердо отчеканил: «На Святой Земле». Еврей был потрясен и согласился: «Точно. Вы на Святой Земле».

Почему Женя погиб? Уже тонул, и не надо было больше искушать судьбу? Предпочел крестному ходу земное – поехал сына искать? Потому, что единственное место, куда не доехал на Святой Земле, ‑ лежал как раз в больнице, ‑ это Хайфа, где подвизался Илья пророк? Женя утонул на Ильин день. Не знаю. Один Бог ведает. Но я знаю, как несколько раз Женя, мужчина сорока с лишним лет, очень нездоровый, приезжал из Рыбинска на крестный ход на велосипеде. Это поболее ста верст! Он прошел почти во всех крестных ходах Иринарших! Частенько приезжал в наш монастырь на двунадесятые праздники, а уж на Пасху и Рождество непременно. Благодаря ему, мне открылось, что крестоходная молитва даже невыносимую боль превозмогает. Женя – истинный крестоходец Иринарховский. Помню, однажды, в последний день на колодчике, он, окунувшись в купальне, так возрадовался, что от блаженства забыл надеть футболку. Я предостерег его, мол, не дай Бог о. Иоанн увидит с голым животом. Женя сначала даже не понял, о чем это я, а когда вернулся с небес на землю, сразу пулей умчался в гору.

Верю, в решающую минуту преподобный Иринарх подал ему руку, как подал крестоходке Татьяне…

* * *

В последний день стоял в Кондаково с Маришиными книгами. Мои разобрали еще в Ивановском. Краснодарка Нина, большая моя почитательница, подбежала: «У вас новая книга? Я возьму». Разъяснил, что книга моей жены. Она удивленно воскликнула: «Мариша еще и книги пишет?!» Я везде хоть немножко поминаю в своих произведениях жену. Называю прямо Маришей. Дескать, она у меня и швец, и жнец, а на дуде я сам игрец… И Нина, хорошо знающая мою прозу, поразилась, что Мариша, оказывается, еще и книги пишет. Она итак уже мудрейшая, прекрасная Мариша, а еще и книги пишет. Значит, и на дуде она игрец… Мы теперь часто в добрую минуту вспоминаем, что «Мариша еще и книги пишет».

На остановке Кондаковской на этот раз первым делом вспомнил моего друга художника Олега Гречкова. Именно здесь, вот на этом самом месте, он вручил мне свой бесценный подарок. Олег любил мою прозу и как-то, в порыве чувств от прочитанного, отблагодарил: «Напишу тебе монастырь». Я отказался: «Монастырь у меня уже есть – Вася Козачук подарил. Ты мне лучше улочку Борисоглебскую напиши». В Борисоглебе такие чудные улочки! Дома в узорочье. Недаром плотники ярославские в старину по всей России ходили артелями, и ныне все наши мужики возводят себе такие терема! Вокруг каждого много цветов. Весь Борисоглеб составлен из таких вот улочек – уголков райских. Я мечтал пройтись по всем ним пешком, потом мечтал хотя бы на велосипеде проехаться, а сейчас надеюсь хотя бы на машине…

Несколько лет назад на этой остановке Кондаковской подъехала ко мне машина, вылез из нее Олег с большим плоским пакетом. Конечно, это он написал улочку Борисоглебскую, осеннюю. И как заботливо, любовно все обставил. Не дома вручил, а именно в Иринаршем крестном ходе, именно в Кондаково. Лишний раз подчеркнул, что дарит свою работу певцу Иринарховского крестного хода…

Картина висит над зеленым диваном в гостиной нашего деревенского дома. Все на нее заглядываются. Мой сосед Саня утверждает, что когда она постареет, то будет еще лучше. Наш милый друг иеромонах Илья в восторге воскликнул: «Как он лужу здорово написал!» На мокром асфальте синее небо, золотая листва отражаются. В июле этого года, немного не дожив до крестного хода, Олег отдал Богу душу. Поболел года два. Причащался почти каждую неделю. На поверхний взгляд, он не казался глубоко духовным человеком. Скорее наоборот. После «Отче наш» во время Литургии уходил из монастыря на площадь покурить свою трубочку. К рюмочке любил приложиться. Но я ни разу не видел и не знаю, чтобы Олег с кем-то ссорился, на кого-то обижался. Даже на мужика, избившего его, он не обиделся. Узнав об этом происшествии, я возмутился, но Олег взялся оправдывать своего обидчика, мол, я сам виноват – рассердил его. Он был поразительно добрым, нежным человеком. Как-то в порыве чувств обнял меня: «Я когда слышу твой голос, мне хочется тебя расцеловать. У тебя такой голос! Ни у кого такого нет».

Вспомнил я Олега и, конечно, вспомнил еще одну нежнейшую душу, недавно покинувшую сей мир – о. Александра из села Сущево. При встрече после благословения он всегда крепко обнимал меня: «Как я рад тебя видеть». Сразу все хвори забывались, на душе становилось тепло. Я долго думал, что о. Александр одного меня так крепко обнимает, но, оказалось, - всех знакомых. И они тоже долго думали, что он только их так любит… Бог наградил о.Александра редкостным даром преподобного Серафима, даром «серафимовским» - радоваться всем людям. «Радость моя» - так преподобный величал всех встречных… После кончины о.Александра все недоумевали: почему Господь забрал его? Кажется, не было в наших, Борисоглебских палестинах человека, который не знал и не любил бы его. И храм он не успел восстановить... Почему? Один Всеведущий ведает. На все большие праздники о. Александр звонил с поздравлениями, с приглашением на службу. Однажды в монастырской лавке паломники, как всегда несколько суетливо, покупали свечи, записочки подавали. Вошел о.Александр. Они, конечно, к нему под благословение, а он отстранил их рукой и вдруг громко спрашивает: «Вы книги Сергея Щербакова приобрели?» Конечно, никто не приобрел. О.Александр просто изумился: «Вы были в Борисоглебе, а книги Щербакова не приобрели! Да вы что…» Не смею повторить, что он сказал паломникам, но на другой день я не увидел в лавке ни одной своей книги. Спросил продавца Наташу, не забыла ли она их выставить. Наташа рассказала про явление о.Александра.

Недели за две до ухода он позвонил, поделился радостью: на экзамене по литературе в семинарии получил пятерку, рассказав о моем творчестве, и преподаватель попросила мои книги для семинарской библиотеки. Конечно, я пообещал приехать к нему – подарить. О.Александр: «Нет, я сам к тебе приеду – чайку, как всегда, попьем, поговорим ладком». Не успел…

От воспоминаний об ушедших нежных душах отвлекли дети, играющие в луже возле храма. Она образовалась давным-давно. Наверное еще до возобновления крестного хода. Дети очень любят бродить по лужам – хлебом их не корми. Уже много лет я вижу, как взрослые отгоняют ребятишек от лужи, а они опять туда же. Наблюдаю эту борьбу уже больше двадцати лет. Когда мы в конце августа, чтобы поставить летнюю точку, приехали еще раз в Кондаково, Мариша показала рукой на эту лужу: «Очень она привлекательная для детей…» В этот раз смотрел я на бесплодную прю у лужи, на людей, стоящих возле храма (все в него не помещаются), на небо и вдруг поразился: на земле дальше тридцати шагов вижу все неотчетливо, размыто (эта операция на глазу – будь она неладна), а на небе все вижу прекрасно. И белые облака и птичек. Даже иссиня-черные крылья воронов...

А уж как я обрадовался когда передо мной предстал Владимир. Я называю его про себя «затейником» - он все мудрит на земле: то решает совсем не пахать, то огурцы совсем не пропалывать, и многое другое. У него целая философия на этот счет. Всем Владимир с жаром пытается внушить свои взгляды. Очень интересная, незаурядная личность! В последний раз встретились с ним в Ростове, когда сдавали в лаборатории анализы. Я, конечно, не преминул пошутить: «А ты чего тут?» Дескать, я-то понятно почему больной – я на земле давно не тружусь из-за своего позвоночника, а ты такой огородник – ты столько шевелишься, или ты уже научился все выращивать, совсем не обрабатывая землю? Но Владимиру было не до шуток – к серьезной операции готовился. Сели ко мне в машину, серьезно поговорили. Я подытожил: «Случайного ничего нет. Раз ты попался в такой момент, значит, я должен за тебя молиться… Видишь, как Господь тебя любит – молитвенников посылает». Я молился за него до дня операции и после почему-то решил не оставлять своих молитв о болящем Владимире. Я был уверен, все у него закончится благополучно. Ждал, что он, зная, что по субботам и воскресеньям меня наверняка можно застать в Борисоглебском монастыре, непременно здесь появится, хотя на службах Владимир, как многие огородники, редкий гость. Подопечный мой не появлялся и я забеспокоился. И вот он передо мной. Бодренько доложил, что операция прошла успешно и у него все отлично. Я обрадовался, но почему-то бросилось в глаза, что уши у него желтые какие-то. Постарался себя успокоить: после тяжелой операции иначе и быть не может…

Литургия приближалась к концу, и после «Верую» я оставил книги на попечение Мариши и пошел исповедоваться. Конечно, из-за моего послушания – книжной торговли – меня пропустили без очереди, но какая-то женщина передо мной исповедуется, исповедуется, исповедуется, будто ее не ждут сотни человек. Я занервничал, даже сказал соседке, мол, эта не исповедуется, а жизнь свою пересказывает. Соседка примирительно вступилась за свой пол: «У нас, у женщин, так – не умеем мы коротко, нам надо душу батюшке излить». Я успокоился.

И причастился я тоже без очереди, вместе с детьми. Ждал пока детки причастятся, а их – море. Один мой знакомый из Ивановского на Лехте, следящий за порядком возле священника со святыми дарами, вдруг взял меня за руку, как ребенка, и подвел к чаше. Мы познакомились с ним нынешним летом возле Борисоглебского монастыря. Он купил в лавке мою книгу и подошел за автографом. На вопрос, читал ли другие мои книги, мужчина ответил, как нередко отвечает о. Иоанн: «А как же!» Наверное, поэтому я поделился с ним, как с близким человеком, мол, мои книги даже на Красном море читают. Он удивился несказанно: «Откуда вы знаете? Да, я на Красном море прочитал». Я удивился в свой черед: «Я этого не знал и не вас имел в виду». Пришлось рассказать, как одна Ростовская библиотекарша никак не хотела читать мои книги, несмотря на усиленные просьбы своей подруги Ирины. Ира когда-то работала в Борисоглебском музее и мы с ней давно знакомы. Я отношусь к ней с нежностью не только потому, что она горячая поклонница моей прозы, но она веснушчатая, а веснушки я очень люблю. Однажды Ира подарила своей упрямой подруге мою «Маму». Книжка, как многие у меня, махонькая, и библиотекарша решила взять ее на Красное море. Там, лежа на пляже, открыла и в один прилег дочитала до самой корки. Встала, огляделась вокруг: «А что я здесь делаю? Самые лучшие места на свете наши, Ярославские!» Но, главное, она вдруг почувствовала вину перед своей мамой, с которой ее никак мир не брал, и поняла, как можно с ней помириться. Мужчина, выслушав, еще больше изумился: «Все точно. Так и у меня было. Встал я с песка и подумал: А что я здесь делаю?»

Так что подвел меня как ребенка к причастию поклонник, читавший мою прозу на берегу Красного моря. Пусть простит меня друг Женя Юшин, но, согласитесь, я просто не имел права не поведать, как на пляжах Красного моря читают православные книги и прозревают: лучше нашей средней полосы России нет ничего на свете…

Причастившись, я торговлю свернул, сел на стульчик раскладной среди богомольцев возле храма. Гляжу, соседки что-то под ногами рассматривают. Кузнечика зеленого. Я попросил: «Отнесите его в сторонку, чтобы не затоптали». Одна готовно отнесла, отчиталась: «Я его в кусты положила». Много лет назад в Павловом селе мы с незнакомой крестоходкой убрали с дороги крохотных зеленых лягушат. Теперь очень радуемся когда видим друг друга в крестном ходе – здоровье у нее слабое и приезжает она не каждый год… Думаю, и с этими соседками мы будем радоваться и вспоминать, как убрали с дороги кузнечика…

Литургия закончилась, встал я. Вдруг кто-то ласково меня за локоть взял. Обернулся – Любаша. Дочь моих добрых знакомых о. Павла и матушки Натальи. У них пять дочерей. Все умницы, красавицы, но замуж только одна вышла. Никак Бог хороших женихов им не посылал. Меня это очень огорчало – уж такие они красавицы, умницы – таких прекрасных русских деток могли бы нарожать. Взялся я молиться, чтобы Господь даровал им надежных спутников жизни. С Любашей же у меня особые отношения. Я помню ее еще ученицей Ивановской школы. Она просто порхала там, как бабочка в солнечном летнем дне. Правда, там хорошему ребенку трудно быть несчастливым. Я слышал, как выпускник позавидовал товарищу помладше: «Ты счастливец – тебе еще два года в школе…» Но Любаша выделялась из всех. Я даже переживал, что, выйдя со школьного двора, где прямо у крыльца грибы растут, в «цифровой сетевой» мир, она растеряется, уронит свои чудные крылышки… Однажды в последний день крестного хода ехал я к колодчику Иринархову с другой стороны. Ехал полевой дорогой. И как часто зимой я вспоминаю строчки Пушкина «Мороз и солнце. День чудесный…», так летом в жару на полевой дороге всегда вспоминаю Бунина:

И цветы, и шмели, и трава, и колосья,

И лазурь, и полуденный зной…

Срок настанет – Господь сына блудного спросит:

«Был ли счастлив ты в жизни земной?»

И забуду я все – вспомню только вот эти

Полевые пути меж колосьев и трав –

И от сладостных слез не успею ответить,

К милосердным коленам припав».

А навстречу с колодчика среди цветов и шмелей шла со своими сестрами-красавицами Любаша. У меня было такое блаженство на сердце – поравнявшись с ней, я высунул руку из кабины, и Любаша поняла, зарделась, как цвет маковый, и хлопнула своей горячей от солнца ладошкой о мою ладонь…

Теперь я напомнил ей ту встречу на полевой дороге. Она ласково улыбнулась: «Я не забыла». Ее подпирал плечом коренастый парень. Любаша представила крепыша: «Сергей». Я протянул ему руку: «Тезка, значит». Не сказать, чтобы он очень мне понравился – для необыкновенной Любаши хотелось бы и друга необыкновенного – но, первое впечатление нередко обманчиво. И все-таки он мой тезка, а я очень желаю Любаше счастья…

Еще в Павловом селе одна крестоходка попечалилась, что у нее есть все мои книги, нет только «Старшей сестры». Я пообещал подарить из своего неприкосновенного запаса – у нее все мои книги есть! Приготовил книжечку, и увидел потом эту читательницу, когда возвращался на машине в предпоследний день из Кондаково. Она брела со своим спутником в самом конце. Почему-то я не остановился, не отдал книгу. Долго не мог понять, почему не остановился? Потому, направляясь на колодчик в последний день, просто взял «Старшую сестру» в руку. На источнике отстояли водосвятный молебен, долго искали место, где притулиться с продуктами, потрапезничать. Нашли на корнях старой лиственницы. Народу ‑ как цветов на лугу! В конце подошли под благословение к о. Иоанну, на ногах отдыхавшему за колодчиком у крутейшей бревенчатой лестницы в гору. Видеть его в одиночестве совсем непривычно – всегда он окружен народом – Мариша, видимо, от растерянности, спросила: «О. Иоанн, вы счастливы? Вы крестный ход возродили». Он смутился и тоже растерянно промолвил: «Федор Конюхов как-то сказал: Не я один совершил кругосветку, а все кто готовил экспедицию». Но лицо у него светилось…

Я все тщетно высматривал ту женщину, жаждавшую заполучить «Старшую сестру». Чувствовал: она здесь. Всегда очень не хочется уходить с колодчика, но вот уже и тени скрылись под корни дерев, и мы двинулись в обратный путь. Перед крутым бревенчатым мостиком с перильцами стоит моя знакомая Маша с ящиком для пожертвований, а рядом с ней женщина с большой иконой на груди. Я вдруг обратился к ним: «Три дня ношу эту книгу. Одна крестоходка очень ее просила, а сама куда-то подевалась. Не нести же книгу назад? А отдать первому встречному пока никак не могу». Маша без раздумий подсказала: «А вы отдайте ее Валентине», ‑ кивнула на соседку. Я охотно подписал: «…в последний день крестного хода на колодчике Иринаршем…» Валентина просто рассиялась: «Когда вы еще с горки на колодчик спускались, то и тогда уже сказали нам про ту женщину, и что она куда-то исчезла. А я подумала: мне бы эту книгу». В едином порыве мы с Машей воскликнули: «Вот и получила». Чудо. Два раза им одно и то же сказал. И понял я, почему не остановился, увидав ту женщину, - книга предназначалась Валентине. Тут же мелькнуло в голове: если это чудо, то обязательно встречу ту женщину. Минут через десять увидал ее в полевом лагере крестоходцев. Она стояла ко мне спиной, однако сразу узнал ее, но решил удостовериться полностью – зашел сбоку. Да, это она. Значит, это чудо - книга предназначалась Валентине…

Здесь же в палаточном городке встретился тот добрый знакомый, попросивший в Ивановском прощения за невыполненное обещание. Сфотографировал меня и поделился сокровенным: «В последние годы появилась привычка к крестному ходу, прохладца какая-то, а нынче по-другому. Потому, что на лес, на цветы, на небо не глядел, а непрестанно творил молитвы». В голове пронеслось: лучше бы ты обещанное исполнял и прощения сразу просил, но сказал я другое: «Один старый водитель как-то поделился опытом: нельзя глядеть только на дорогу, вцепившись в руль – кто так ездит, непременно в аварию попадет…» Не знаю, согласился ли мой добрый знакомый, что надо все же понемножку на леса, на цветы, на небо глядеть, но спорить он не стал. Думаю, у нас, у мирян, своя непрестанная молитва сердечная – наши дела добрые. Надо добросовестно исполнять свою работу, не обижать близких, и все будет слава Богу…

Мой друг махонький послушничек Гришатка и на колодчике все держался с нами, и попросился ехать в Борисоглеб в моей машине. А нас уже четверо, да еще стол, коробки с книгами, и я засомневался, найдется ли для него место. Но, конечно, место для моего дорогого Гришатки нашлось. Он же махонький, ну и очень мы его с Маришей любим, и было это промыслительно… Глядел я в зеркало заднего вида на усталого, дремлющего Гришатку и вдруг с грустью понял, что напрочь забыл, как мы с ним подружились. Кого-то он напоминал сейчас? Конечно, птичку замерзающую – точно так же она глаза по очереди закрывает. Тут же тьму беспамятства словно светом озарило: благодаря синичке мы подружились. Если бы Гришатка не закрывал по очереди глаза, как замерзающая птичка, то я бы навряд ли вспомнил. Как-то, еще в первый год пребывания Гришатки в обители, я невольно стал свидетелем одной сценки монастырской. Наместник игумен Иоанн возле двери храма строго выговорил послушнику: «Доигрался!..» Тот весь съежился испуганно. Так мне его жалко стало. Я подошел к ним, дескать, что произошло? Оказывается, Гришатка подвесил на старый клен, недалеко от входа в храм, кормушку для птиц, и теперь синичка в храм залетела. Я сразу сообразил: она может осквернить святыни своим пометом, да и попробуй ее выгнать из такого пространства? Конечно, есть отчего рассердиться. Но глянул еще раз на съежившегося, словно птичка на морозе, Гришатку и попробовал защитить провинившегося: «Вообще-то птичек зимой подкармливать – дело доброе. Замечательный русский писатель Евгений Иванович Носов один свой рассказ так и назвал “Покормите птиц”. А о. Павел Груздев, помните, всегда кормил грачей – варил для них чугун каши». О. Иоанн, которого о. Павел своей благодатной рукой благословил на игуменство в нашей обители, сразу смягчился: «Он всегда созывал их на трапезу криком: грачи, грачи… Подвесил бы Гриша кормушку подальше от входа, и все было бы нормально…» Я потом подошел к Гришатке, дескать, игумен разрешил перевесить кормушку подальше. С того дня мы подружились.

Высадил я его возле Сретенского надвратного храма. Обнялись на прощание. Он ткнулся своей головой в мое плечо. Я как-то полушутя-полусерьезно обронил, мол, его голова может мою руку вылечить, и дружок мой, видимо, памятуя, что в каждой шутке есть доля правды, а скорее, просто из любви ко мне, стал тыкаться при встречах головой в плечо… Уверен, тыканье тоже помогло – разве может не помочь любовь?! Вдруг Гришатка говорит: «Осторожно, они, бывает, перерастают в нехорошие…» Мариша глянула на меня вопрошающе: о чем это он? Мы же с ним хорошо понимаем друг друга – я догадался: Гришатка углядел у меня на шее многодневное воспаление, которое долго не заживало, и я перестал обращать на него внимание. После слов моего дружка дорогого начал я делать на шее начертание крестов, часто смачивал слюной. Собаки, которых я очень люблю и уважаю, – зализывают свои раны. Через несколько дней воспаление исчезло. Кто знает, может Гришатка спас меня от тяжелых последствий? Ведь, по моим словам, он все знает, да и любит меня…

Уже поздней, по-сиротски голой осенью прохаживались с моим дорогим дружком по обители и оказались у той яблоньки, выросшей из основания стены, прямо из камней. На мое счастье на ветках сиротливо покачивались три яблока. Я попросил Гришатку тряхнуть дерево. Он как-то неохотно пробрался к стволу. Сразу вспомнил: Гришатка – сын вертоградарей и сам хороший вертоградарь. Однажды, уча меня обрезать яблони, он предостерег: «Их нельзя трясти – могут заболеть или плоды вкус потеряют». Сам он долго ходил вокруг каждой: «Чтобы правильно обрезать – надо хорошо потоптаться…» Вспомнил я, но остановить Гришатку не успел. Дружок мой встряхнул ствол, и самое большое яблоко упало к моим ногам. Мы с ним хорошо чувствуем друг друга – он обронил, почему тряхнул яблоню: «Ее спилить собираются – стену она разрушает…» Яблоко Гришаткино я увез в Москву, чтобы употребить его вместе с Маришей. Прежде чем вкусить, попросил Всемогущего укрепить нас, как стену монастырскую, простоявшую уже полтысячи лет… Съев свою половинку, обладающая тонким вкусом Мариша, с уважением промолвила: «Живое!»

* * *

После крестного хода дни наступили солнечные-солнечные. По синему-синему небу плыли белые-белые облака ‑ те, от которых мне хочется откусить краешек. Целыми днями я лежал в шезлонге под яблоней у крыльца – все переживал крестный ход, ощущал гул его чудесных звуков в сердце, во всем своем человеческом составе. Блаженствовал я. Чуточку сожалел, что белые многоножные шарики перекати-небо не летают надо мной. Рано еще – в августе они обыкновенно появляются откуда-то. Перекати-небом я их назвал потому, что они похожи на перекати-поле. Только перекати-поле намного больше, величиной с мяч, и катаются они осенью по пустым полям. До осени их не видно, будто их породила сама пустота полей. Когда перекати-поле много соберешь – они очень хорошо горят. Сразу весело становится промозглым осенним вечером на пустом черном поле. Перекати-небо похожи на белые одуванчики, и величиной самые большие из них с одуванчик. Они тоже катаются, только не по полям, а по небу. Они такие легкие, что очень долго не опускаются на землю. А мне и не хочется, чтобы они опускались. Летают они надо мной по синему небу, а я провожаю их взглядом. Такое это удовольствие! Сейчас еще рано для них – в августе они появляются ниоткуда, будто прямо из синего неба, как перекати-поле из пустоты полей. И вдруг перед моими глазами возникла маленькая белая пушинка перекати-небо. Невольно подумалось: после крестного хода желания сбываются. И пожелал я, чтобы в синей, чуточку полинявшей от жары вышине ястреб, как в детстве, кружил. Вскоре он закружил.

Окна в доме у нас распахнуты в русское лето – я крикнул Марише про сбывшиеся желания, про перекати-небо. Она, не отрываясь от рабочего стола, поправила: «Это семена». Я упрямо не согласился: «Нет, это перекати-небо». Конечно, Мариша ученый профессор и для нее это семена, а я поэт и для меня это перекати-небо…

Звуки, гулы крестного хода Иринаршего жили во мне все солнечные дни. Я прошел его еще много раз. Частенько вспоминал отошедшую к Богу Татьяну из Краснодара, по-детски попросившую : «Дай руку мне, руку мне дай…» И желал я, чтобы и нам с Маришей в свое время преподобный Иринарх подал десницу… Все-таки мы тоже крестоходцы Иринарховские, а их желания исполняются…

Август-декабрь 2018 года

д. Старово-Смолино