Борис КОЛЕСОВ. Степень ответственности

Много довелось путешествовать по родной русской земле. И – должен признаться – особенно любил бывать в лесах.

Вот однажды сижу на краю обрыва среди меднокорых гигантов, балуюсь кипяточком с заваркой из местной душицы, брусничного листа и медуницы. Вкуснее чаю ранее вряд ли пробовал, разве что с добавлениями облепиховых листочков и лесной мяты.

Гляжу на болото. Оно, помутневшее в прохладном наступе утреннего тумана, побулькивает себе, однако вряд ли там бьют могучими хвостами полуметровые хариусы. Скорее уж разыгрывают бесконечные свои игры разнообразные земноводные. Там – моховая прозелень, страшные дряговины. Бездонные хляби, которым, кажется, конца-края не видать. С острова есть всего одна дорога к людям. Проложена через ветхозаветную гать. Брёвнышки тамошние сами расползаются под ногами, и путнику хорошенько надо подумать, куда раз за разом ступать.

Включил радио. Какие новости в мире? В горах, на юге страны, землетрясение. Далеко-то оно, может, и далеко, однако радио передаёт, что в моём родном городе в квартирах раскачиваются люстры. Картины покосились на стенах. Вот это да! Ну и мощь! Страшно за свой дом, хотя располагается он в довольно устойчивых параллелях средней полосы.

Дую на кипяточек, отпиваю глоток, но вкуса почему-то не чувствую. Мысленно встают передо мной картины…

* * *

Улицы в Городке поросли ромашками и лопухами. В приречных переулках утки шлёпали по лужам. Выцеживали сочную ряску в застарелых колдобах. От удовольствия громко переговаривались:

– Кря-кря! Сплошная вкусная благодать.

Между прочим, нелишне это, когда живот полон.

Сухую улочку, обсыпанную прошлогодней тополиной листвой, облюбовали куры. Картавый петух, расхаживая вдоль крашеных заборов, просовывал в щели между планками голову и клевал низко опущенные садовые маки. Приговаривал:

– Полезно для желудка. Сдабривает камешки в животе. Ко-ко-рошо!

Были в Городке низенькие домики под черепичными красными крышами. А также – под серыми шиферными листами. Возле заборов, если приглядеться, почти повсюду георгины в палисадниках. Когда они цвели, улицы становились розовыми. Или белыми.

На площади стояли скрипучие деревянные качели. Они, как считали жители, служили украшением Городка. А кроме того, веселили гуляющих.

В домиках жили никакие не чудаки, а любители огородных грядок и садовых вишенников. И проживали они себе тихо-мирно.

В Городке – ни убавить, ни прибавить – было немного жителей. Чтоб знать друг дружку по именам, так это – знали все как один. В будни, как заведено, хозяева маленьких домиков работали, однако по воскресеньям – будьте добры! – обязательно отдыхали. По выходным принято было ходить по улицам.

Зачем? А затем, чтобы гулять и разглядывать георгины в палисадниках у соседей: чьи цветы красивей. Горожанам интересно было послушать кряканье уток, квохтанье пеструшек. К тому же – отчего не пройтись по большой площади, не покататься на качелях? Нагулявшись, возвращались домой, под черепичные крыши, где красные, где оранжевые.

Так и продолжалось бы из года в год. Но однажды Городок задумался: почему я такой маленький? Не пора ли мне стать большим? И принялся расти.

Травяные переулки приосанились, превратились в асфальтированные улицы. Самая приметная – тополиная – улочка раздалась вширь. Так далеко в стороны, что дальше некуда. При этом вытянулась до невозможности, сделалась длиннющей. Проспектом стала. Взяла и превратилась в главную городскую магистраль с пешеходными дорожками, фонарными столбами и магазинами.

Вот уже по асфальту помчались, блестя лаком, легковые автомобили. Одни белые, чёрные, а другие синие и даже вишнёвые. Крыши домов поднялись высоко-высоко. Нет, не вровень с деревьями, а много выше – под самые небеса. Принялись купаться в косматой вате пышных облаков. Теперь как ни смотри – мало что высмотришь. Трудно сказать, какого цвета у них, у этих крыш, черепица и шифер. Может, там наверху всё залито чёрной смолой – и такое может приключиться.

Окна, окна, окна… Этажи громоздятся один на другой. Конца-края не видать. Вот каким стал Город! Очень высоким. Солидно большим.
Где утки? Где деревянные качели на площади? Где георгины в палисадниках?

Несутся по магистралям и проспектам автомобили.
Что ни машина – ревёт мотором. Каждый автомобиль громко просит: доро-о-гу! я тут самый быстрый, доро-о-гу мне! Люди теснятся на тротуарах. Им теперь приходится переходить улицы на перекрёстках.

И – с опаской, потому как того и гляди легковушка или грузовик наподдадут бампером. Светофоры стараются помогать пешеходам. Подмигивают то жёлтым глазком, то зелёным. Однако же ты, пешеходный гражданин, и сам рот не разевай. Машины сегодня слишком торопливые.

Гремят в домах лифты, вознося людей под небеса. В гуле Города не слышно ни кряканья утиного, ни куриного квохтанья, ни скрипа качелей.
Нет травы: почти всюду она упрятана под асфальт. Нет речки – ей разрешили течь лишь в бетонной трубе под землёй. И в будни и в праздники всё тот же шум и непрестанные голоса:

– Доро-о-гу!

Город устал. Быть большим не так-то легко. Захотелось ему стать маленьким – выращивать цветы в палисадниках, обсыпать по осени тополиной листвой тихие улицы. Снова не прочь он угощать уток кудрявой травой, скрипеть деревянными качелями и, припадая грудью к речному откосу, пить холодную чистую воду. А как стать маленьким?
Город начал ёжиться, сжиматься. Не тут-то было – не сжимаются улицы, залитые бетоном и асфальтом. Не уменьшаются высокорослые коробки домов.

Затряслись стены квартир, закачались люстры, подвешенные к потолкам. Перекосились картины, что висели в красивых рамах на стенах.
Люди выбежали из домов. Спрашивают друг друга: что случилось?
Откуда им знать, что большому Городу захотелось стать маленьким Городком?

Никто никогда не говорил большому Городу, что невозможно превратиться в маленький. Никак – хоть перебей всю посуду в поднебесно-высоких квартирах! А если всё же начнёшь бить посуду, это значит, что случилось землетрясение. Пришлось кое-что объяснить беспокойному Городу.

Быть большим не так-то легко. Но как трудно людям, когда уменьшаются камни домов и проспекты становятся кривыми улочками.
Эй, большой Город! Не стоит превращаться в маленький городок.
Не нужны людям землетрясения. Нет в них надобности и всё тут!

* * *

Нынче я уже не тот давний путешественник, что любил бродить по лесам. А беспокойных мыслей – что есть, то есть – не поубавилось с годами.
Началось третье тысячелетие новой эры. Проблем в жизни людей много, нам всем есть о чём подумать, не правда ли?

Сегодня снова о городе мои думы. О городах, что стоят на океанских прибрежьях, ожидая землетрясений и гигантских подтоплений по причине таяния ледовых шапок Земного шара... А как учился я этой заботе – думать о нуждах земной природы, о нуждах людей, проживающих на планете?

В молодости часто приходилось бывать в деревне, на родине матери. Широко раскинулось древнее ополье. Глазом не окинешь гречишных да ржаных его морей. Так вот, стал тамошний ручей подмывать берег излучины, подбираясь под кирпичные стены молочной фермы. И тогда ему сказали: хватит, братец, шутки с нами шутить!

Однажды по утренней росе пришли два трактора с острыми железными ножами-отвалами. Слой за слоем срезали они края оврага. Огромные ножи, до блеска отполированные землёй, входили в глину, словно в нежное домашнее масло, легко, играючи. Глина сползала в провал и укладывалась там, наращивая плотину всё выше и выше.

К вечерней росе, павшей вместе с туманом на зелёный луг, за фермой встала запруда, накрепко соединив края оврага. Такая она была из себя аккуратная да ладная, что со всей деревни сбежались ребята, чтобы полюбоваться на неё. Уселись на гребне и, галдя, как стая пичуг, стали ждать, когда наполнится пруд. Но ручеёк не спешил радовать зрителей.

Не уходило ещё на отдых лето, а безоблачно, безветренно торчмя торчало – с лучисто-ярым солнцепёком. Находилось оно в середине своего ежегодного пребывания на земле володимерской. По такой жаре как слабосильному водопропуску овражному не разомлеть, не облениться напрочь?

За весь день у него хватило способности образовать всего лишь большую лужу. Побродили по ней ребята, закатав штаны выше колен, побрызгались в гаме весёлого визга и отправились по домам. Кому-то надо было рыхлить огуречные грядки. Кому-то было велено воды из колодца наносить в бадью, чтоб полить капусту перед заходом солнца, до того как сумрак обнимет огороды. Одному поручили дров наколоть на растопку. Чтоб, значит, поутру напечь тоболок с творогом, а к ним – блинов да пышек. Другому невтерпёж сбегать на конюшню посмотреть на жеребят.

Им надо многое успеть: и книжку почитать, и кино поглядеть, и поиграть в прятки. Миновала летняя серёдка, наладилось жаркое времечко в уход. Неделя идёт за неделей, а пруд сам по себе и ребята сами себя развлекают, до нового вместилища прудового нет им никакого дела.

Ближе к осени, однако же, заглянули в овраг. Удивились – полнёхонек водоём рукотворный. Волны по его поверхности ходят. Невысокие, рябенькие, а всё же чуть повыше, чем на узкой речке, – той самой, что издавна привечала в черёмуховых дебрях соловьёв. Нынче-то стало ничуть не хуже, чем прежде. Даже лучше. Каков был землеустроительный урок всем нам!

Овражное сказание видится мне вовсе не лишним: можно людям вмешиваться в жизнь рек и морей, оврагов и лесов, гор и полей. Вполне можно. Только делать это надо продуманно, ответственно, воистину культурно. Чтобы земной природе не повредить. И чтобы человеку на планете нашей была польза от таковской заботы о проживании.
Обязательно у всех нас должна быть забота о собственном будущем, в равной степени – о беспрепятственном существовании земной флоры и фауны. Хотя, конечно, степень ответственности порой может возлагаться на человека до высот куда более значительных, нежели тибетские.