Андрей ШЕНДАКОВ. Половодье
* * *
Бурлит заречная весна,
к холмам пологим подступая,
где сохнет тропка луговая –
в закатном зареве красна;
и серебрист ночной ледок –
уже пылает многолико,
под сводом скошенного блика
ловя нездешний ветерок,
и наплывают облака,
светясь насквозь пурпурно-бело,
а в топкой заводи осела
тьма – непроглядно глубока;
как будто лодки-корабли,
в размытый ил вонзились глыбы,
чешуйчат блеск погибшей рыбы
в былинках сдавленной земли;
ребристо веют лозняки
глухую поступь перезвона,
с глубокой просинью озона
мешая льдинок угольки;
течёт с откосов высота,
увидит зрячий – кто угодно:
в густом покрове горизонта
луна оранжево-желта;
как пахнет воздух у костра –
спокойный чей-то отголосок –
и как роднится свет берёзок
со светом звёзд – огнём пера
не передать… Но можно в том,
что скрыто, сердцем отразиться,
пропев созвучно, словно птица,
о самом главном, об одном,
о том, что где-то, вне миров,
сгорает всё – беззлобно дико,
без лишних слов и даже крика,
извечно ширя млечный ров –
пролом Земли, пролом небес…
Но в третьем ли иль сотом Риме
в обычном, терпком, лёгком дыме
весна идёт на перевес!
Весеннее утро
Я помню светлую весну
И острых капель перезвоны,
Шумели вскинутые кроны,
Мешая утреннему сну.
Через мосты река текла,
Ручьи врывались в переулки,
Ветвей пронзительные струнки
Касались звонкого стекла.
Дымок витал в сырых углах,
А за окном, роняя блёстки,
Едва окрепшие берёзки
Качали солнце на руках.
* * *
Крылатый жук стучит по фонарю,
рождая свет металла и хитина,
и на тугую, плавкую зарю
в ручье плывёт сиреневая глина,
бросая блики в ключевом песке
и исчезая под сплетеньем мирта,
а в каждой вспышке, линии, мазке
уже видна нездешняя палитра:
ушёл художник, кисти растеряв,
берет-огонь оставив на скамейке,
и голубой пылающий расплав
ночь превратила в жидкие копейки;
они блестят – бурлит в реке вода,
покой в ушах звучит тяжеловесно,
под полевые дуги-провода
спешит в луга распахнутая бездна.
Скрипят мостки – то близко-далеко,
то, слышится, откуда-то из мрака,
как будто рядом в миске молоко
лакает тихо чёрная собака,
рождая звук, качая Бытие,
шатая мир, уставший от экстрима, –
как будто всё на миллионы лье
накрыто льдом беззвучного нейтрино;
я чувствую, как тлеют берега:
невыносимо пахнет майским цветом,
и ты – со мной, почти полунага
под этим звёздным скошенным беретом.
Кто рисовал тебя и где взята
была вода для глаз – остра, лучиста,
ты вся, как будто отблеск, молода,
свежа, как кисть былого портретиста;
я не могу дотронуться, увы:
ты – точно тень, видение, свобода,
а всплеск ресниц и капельки листвы –
лишь долгий путь запутанного кода;
мы по мостку идём наперевес –
над вечной чашей, вспыхнувшей пурпурно.
В твоих глазах горит пролом небес,
отображаясь кольцами Сатурна…
Весенние этюды
I.
Запах молочной крапивы
вплавлен в рассветную тишь,
лёгкие ветры пугливы
в зареве скошенных крыш,
в травах, где небо волнисто
после ночного дождя
и серебрится пречисто
солнце, в лучах восходя;
в роще, сиренью овитой,
даль первозданна, нова,
а над дорогой разбитой
гулко поёт синева;
отзвук глубок, но не громок
в пологе зыбкого сна,
светом цветущих позёмок
улица зазелена,
там, где вдоль вечных течений,
холод пронзая насквозь,
в тонком огне откровений
меркнет Вселенская ось…
II.
Тихо, но ближе к обеду,
в россыпи терпкой пыльцы,
по родниковому следу
катятся ветры-гонцы,
с хрустом ломая осоки
и замирая в пыли,
словно незримые токи
к сердцу бегут от земли,
птиц – или ангелов? – стаю
высветив в дымке чужой;
словно я снова питаю
стынущий Космос душой;
словно, искрясь лепестками,
в лаве – в колодезной мгле –
звёзды парят над висками,
звёзды сгорают во мне,
пеплом простор заметая –
и не сжигая глубин:
в солнечном отблеске мая
я не один, не один!
* * *
Я уже забываю
из детства простые фрагменты,
потому что и сам
стал давно беспокойным отцом,
но порой, как узлы
перепутанной видеоленты,
дни спешат – и душа
наплывает воздушным кольцом…
Вспоминаю о том,
как однажды я ладил скворечню
неумело, из пары
дощечек с чужого двора;
как сажал у окна
и сирень, и жасмин, и черешню,
а затем возле них
собиралась в теньке детвора.
Воспоминаю родню
и отца в золотой бескозырке
с якорями на лентах
и надписью «Северный флот»,
и берёзовый сок,
и на тёплой тропинке опилки,
и дорожную пыль,
и дымков реактивный полёт.
Вспоминаю соседей,
друзей, и собак, и прохожих,
после радостных гроз
первоцветы раскрашенных дуг,
и в ручье дождевом
уплывающий блеск босоножек,
и размытый песок,
и зелёный раскатистый дух.
Вспоминаю всё чаще
упоение каждой минутой,
тишину, и покой,
и общение – без суеты,
шпиль графина над сдвинутой
к краю весенней посудой,
и в корце огоньки
родниковой прохладной воды.
Вспоминаю навес
и бумажные гильзы, без пулек,
маму в белом халате,
прабабушку с серым платком;
память вновь голосами
рассветных апрельских свистулек
увлекает в поля
и к речушке с сырым островком…
Можно в спешке забыть
обо всём, что, увы, быстротечно;
можно, только – нельзя
жить, слагая лишь боль и раздор.
Вспоминаю – и вижу,
как вновь неразрывно и вечно
над окном моим детским
мерцает Вселенский простор!
Половодье
…И вот опять, среди холмов бушуя
и заливая плоскости низин,
влечёт вода, как близость поцелуя,
как блеск заречных огненных витрин;
в них кто-то ходит, иногда впивая
глаза в весенний тёплый полумрак,
где быстро тонет тропка луговая
и гулок вой привязанных собак;
где мост прогнут на дрогнувшей основе –
в живую глину выпачкался, влип
и держится почти на честном слове
над синевой вздымающихся глыб;
где местный житель, рьяный сердоболец,
для шалаша собрав прибрежный хлам,
ревниво смотрит в даль чужих околиц,
разбросанных по выцветшим холмам;
тоскливо пахнет жгучим керосином,
горит костёр, – да где ж ему гореть,
ведь тает лёд уже в ростке озимом,
весь городок залит водой на треть;
а где-то лодка рвёт пространство рёвом,
с холодной крыши вызволив жильцов,
и кто-то глупо хвастается клёвом,
тряся в бидоне пойманных живцов;
прохожих взгляды вкрадчивы и милы,
испуганы за слякотным углом,
как будто есть у половодья силы,
чтоб захлестнуть Вселенную крылом:
вдоль смятых ив разрушены веранды,
весь городок – овражный лабиринт, –
как будто нить старинной Ариадны –
дощечек сбитых вытянутый бинт;
земной потоп, земные наважденья,
земное всё – ему не прекословь,
вкрапляет ночь, как звёзды, откровенья
на лист бумажный и ликует вновь:
речной воды нахлынувшие тонны
уходят вдруг, блуждая по дворам,
и на тросах искристо-белой волны
скрипят мосты, подвластные ветрам…
Весна
(лирические этюды)
I.
Режут землю тяжёлые льдины,
замирая в осоке сухой:
все пути и дороги едины,
те, что снова ведут за собой,
в дальний край, где я видел знаменья:
сквозь окно проступающий лик
и бурлящие вихри теченья,
под которыми к небу приник
целый мир – удивительно ярок,
целый мир – у подножья судьбы,
где ступени под сводами арок
уставали от вечной ходьбы;
где сиреневой дымкой, погостной,
наполнялись набеги дождя
и, заснув под телегой двухосной
пёс соседский скулил, холодя
мою душу – в огне поколений,
в рьяных вспышках, смывающих след,
а из сбитых о камни коленей
кровь сочилась, как жгучий рассвет;
помню тёплые гибкие струи,
окропившие светом стекло,
и спокойный напев аллилуйи
в час, когда мир пыльцой замело,
в час, когда пахло сыростью пепла,
конопляно-крапивным душком
и, сгущаясь над лесом, окрепла
ночь, вонзившая звёзды в ушко;
ничего не забыто отныне:
вдоль откоса тропинка желта,
где вращались сплетенья полыни,
как пьянящие дуги винта
уплывающей в зарево лодки –
в тёплый отблеск, далёкий, живой,
опустивший созвездья-колодки
в тростники над зеркальной водой.
Мы пришиты к Земле – и в печали
Космос в нас неразрывен, един:
память плавит нездешние дали,
доходя до Вселенских глубин!
II.
Не весна – золотая купель,
где рассветные ветры играли,
а ветвей голубая капель
замирала в ночной литорали,
в звёздном пологе ярко светясь, –
и, плеснув горьковатого чаю,
с каждым мигом незримую связь
я теперь на листе воплощаю,
воспоминаю иное в былом,
неожиданно, честно, открыто,
и вхожу в свой сиреневый дом,
словно луч сквозь небесное сито:
вижу стол, молодую семью,
подступившую вдруг к радиоле,
и в углу, под часами, скамью –
без какой-либо значимой роли;
стынет в банках малиновый сок,
в лицах что-то – знакомо земное,
над калиткой щебечет лесок,
на веранде пылится алоэ;
слышу споры, вздыхания, гам,
и сквозь шторы – живой переулок,
и, как будто немного не там,
чей-то голос – спокоен и гулок,
чьи-то фразы – слегка холодны,
чью-то радость – ясна, многолика,
словно в раструбе возле стены
медно-солнечный блеск сердолика;
жернова на песке, жернова
на душе или выше – на Солнце,
словно вдруг восковая трава
оплавляет отбитое донце;
может, хлынувших звёзд пелена –
лишь кувшинка в разогнанной тине, –
необычно текут времена:
может, времени нет и в помине;
жизнь приходит на круги Земли,
память волнам Вселенной подобна:
на искристо-песчаной мели
проступают открытые окна…
III.
Земля в пыльце и улица в цвету,
на небе сполох бирюзово-млечный:
я разговор обыденный веду
и разговор, вполне возможно, вечный –
о днях моих, растраченных в былом,
и днях грядущих – призрачны и зыбки,
о берегах за пройденным селом,
и том, что были твёрдыми ошибки;
о том, что тлела в чашах сентября
листва, засыпав наледи навеса,
и падал луч, над окнами рябя
косую плоскость огненно-белесо,
ночную даль над заводью речной,
потоки звёзд из скошенного устья,
а в доме пахло проседью свечной
и тлели сны печного захолустья;
горел костёр, в черёмухах чадя,
за колеёй, тряся, как будто в сите,
и пыль речного мелкого дождя,
и прах небесный – что ни говорите;
я с каждым годом чувствую нутром
переплетенья – спайки-микросхемы:
и то, как тихо бродит дальний гром
сквозь рокот мощной Солнечной системы,
и то, как цепок липкий лунный свет
на груде щебня у речного брода,
и то, как ветром запросто воздет
закат к столбам секретного завода,
где в лица бил расплавленный свинец
и зеленели ёмкости с фенолом;
теперь кустится горький воронец
за городским неровным частоколом,
и есть, конечно, есть всегда, о чём
писать, о прошлом долго сокрушаясь,
и замирать пред истиной, ключом
открыть весь мир в поэзии пытаясь.
Приходит жизнь на млечные круги,
Судьба слепа, но всё ли, всё ли слепо?..
В водоворотах огненной реки
Летит пыльца с нахлынувшего неба.
На улице Шатской
Апрельских дней прохладный ветерок
Горчит дымком вдоль улицы старинной,
А у дороги, под сухой калиной,
Из серой глины тянется росток...
На пыльных стёклах отблеск облаков,
Скамейка еле-еле пахнет краской,
Душе светло и радостно на Шатской*
С её живым дыханием веков.
За поворотом скрипнет дверью дом,
В нём разговоры долги и негромки;
В саду ещё с войны видны воронки,
Седой старик поведал мне о том...
К родным местам, затерянным в глуши,
Среди ручьев и полевой осоки
Зовут меня волнующие строки,
Влечёт меня спасение души.
* - старое название улицы Козырева на окраине г. Болхова Орловской области, на этой улице прошло моё детство.
* * *
(весенние реминисценции)
Мой древний город дышит высотой
Распахнутого настежь поднебесья,
Вокруг звучит ручьёв весенних песня,
Пасхальный звон летает над водой...
Подняв со дна свой каменный хребет,
Река ломает пепельные льдины,
А терпкий запах спиленной рябины
Горчит дымком давно ушедших лет,
Когда и я топил углём свой дом,
Бросая шлак на скользкую дорогу,
И, прижимая к берегу осоку,
Смотрела ночь в сырой речной проём:
«Что там, внутри, внутри мирской реки?
Какие воды небо отражают?..
Но звёзды мне сквозь пепел отвечают,
Что реки их, как прежде, глубоки…»
