Алина ЧИНЮЧИНА. Скоро весна

Рассказ

Не люблю зиму, думает Таня, собираясь на работу. Не люблю и не люблю. Терпеть не могу. И зачем она у нас такая длинная?

Странный, казалось бы, вопрос из уст жителя северных широт. Особенно той части России, которая не то чтобы за Полярным кругом, но не очень далеко от него. Особенно если всю жизнь прожила в этих местах, и родилась здесь же, и никуда никогда не выезжала, да и зиму, в принципе, любит. То есть очень любит зимние забавы – и лыжи, и коньки, и снежные солнечные выходные за городом, а уж Новый год и елку – сам Бог велел. Но вот именно сегодня Таня зиму ненавидит.

Сложно, впрочем, такую зиму любить. Холодно. Не просто холодно, а очень холодно. «Под тридцатник» держится уже третью неделю. Не учатся дети в школах, на полную мощность работает в домах отопление, и его не хватает, туманная морозная дымка окутывает улицы, по которым быстрым шагом, из магазина в магазин, короткими перебежками перемещаются закутанные едва не до глаз местные жители. Прямо кино про блокадный Ленинград, думает Таня, стоя перед шкафом и наматывая на себя все, что есть в доме теплого. Одевание нынче – процесс долгий, вдумчивый, требующий недюжинных сил.

Термобелье. Теплые шерстяные колготки. Кальсоны старинного образца, называемые в советскую пору «гамаши», куплены еще лет пятнадцать назад, надеваются только в большие морозы, пережили и беременность, и живот после родов, и недавнее похудение, и еще кучу всего переживут. Ладно, дальше. Теплые лыжные штаны. Водолазка с длинным рукавом. Длинный, толстый, очень теплый свитер. Плотные махровые носки. Сверху будет старая, но теплая лыжная куртка, длинный красный шарф грубой вязки и плотная, на флисе, красная же шапка. И варежки пуховые, да. И обязательно мазь для губ…

И все это перечисляется так подробно для того, чтобы не заплакать. А плакать уже хочется, с утра самого, и вчера хотелось, и позавчера. Но не можется, никак не можется. От холода, бессилия и отчаяния. И от неверия в то, что все это кончится.

Это – не только зима. И даже не проблемы на работе, которые вроде бы и постоянны, вечны, как Мироздание, и воспринимаются как дождь за окном. Но только если одни. А если в комплекте с ним идут две двойки за вторую четверть у Машки, дочери-семиклассницы, то уже не очень. А если к ним добавить… в этом месте Таня судорожно кусает губы и тут же начинает уверять себя, что если не звонили, значит, все хорошо.

«Не звонили» – это из реанимации. Туда два дня назад внезапно попал Мишка, муж. Совсем неожиданно, с приступом желчной колики – казалось бы, банальнейшая вещь. Но вместо совместной воскресной поездки за город Таня получила трехчасовое ожидание в коридоре возле операционной, а потом скупое «жить будет» от усталого пожилого хирурга в зеленом балахоне. Здоровый сорокалетний мужик, ее муж, который мог спокойно и не напрягаясь таскать на себе Таню и дочку, проходить десять километров на лыжах и пить водку, оказался на волосок от смерти просто потому, что не знал, что у него камни в желчном. И всего-то повернулся резко… Через двадцать минут не мог уже дышать от боли, потом «Скорая», потом… оперировать пришлось срочно, разрыв желчного, уже начинался перитонит. Успели. Жить будет, но полежать придется. А вы, девушка, идите домой и имейте в виду: со здоровьем не шутят.

Таня всхлипывает сухо, без слез, и яростно оттирает глаза рукой. Нельзя распускаться. Маняшка, притихшая, настороженная, понимала, что матери не до нее и ее приколов, и старалась не отсвечивать: прекратила нытье по поводу нового телефона, мыла за собой посуду без напоминаний (впрочем, эти два дня Тане что посуда, что Марс в зените были одинаково параллельны) и даже уходила в школу без боевой раскраски индейца, вышедшего на тропу войны.

Но если на Маняшку пока можно было забить – третья четверть только началась, если даже и нахватает двоек, черт с ней! – то на работу забить не получалось. Вчера и позавчера Тане удалось выпросить отгулы в счет отпуска (с этим в их конторе строго), но сегодня – хочешь, не хочешь, муж или не муж! – идти придется. А там за два дня ее отсутствия бумаг накопилось и в проблемах конь не валялся.

В такие темные зимние утра Таня особенно ненавидела свою работу.

Ладно. Заматываемся шарфом и выползаем. Сумку взяли? Ключи с собой? Не забыть закрыть квартиру. Черт, даже кофе не спасает, спать хочется и ноги не идут. А с чего бы им идти, если полночи гипнотизировала телефон, потом наглоталась валерьянки в промышленных количествах – конечно, теперь проснуться не получается. Ну, Господи благослови… натянув варежки и капюшон куртки, Таня задерживает дыхание на мгновение и выныривает из условно теплого подъезда в ледяную мглу.

Темно. Холодно. Снег скрипит под ногами. До остановки трамвая – семь минут быстрым шагом. Уууу! Фонари и то замерзли, светят вполсилы; мигает огоньками рекламы соседний торговый центр.

Переведут Мишку сегодня в палату или еще нет? Пустят ее к нему или нет? Проснулся он уже или еще спит? В реанимации не разрешают телефоны, да и ему самому, наверное, еще тяжело говорить. После работы – к Мишке, по пути зайти в «Радугу»… хорошо, что такой магазин прямо рядом с больницей. Сколько дать врачу за операцию? Нужно сунуть нянечкам, чтобы получше ухаживали… по крайней мере, до тех пор, пока ее, Таню, к нему не пустят. Господи, как же холодно! Морозный воздух перехватывает дыхание, нос уже отмерз, ресницы слиплись то ли от инея, то ли от слез. Ноги пока еще терпят, но если трамвай не придет сразу… а Манька, паразитка, похоже, опять без перчаток ушла, совсем ума у девки нет, не холодно ей в минус тридцать…

Небо черное, высокое, подсвечено красным, звезд почти не видно. И трамвай-то, бедолага, тоже весь обледенел, стекла заморожены, двери громыхают, простуженный голос водителя объявляет остановки гулко, как из трубы. Час пик, народ едва с подножек не сваливается, над головами вьются парки от дыхания, от которых еще холоднее. Жаль, что не удалось сесть, под сиденьями все-таки обогрев… пробираемся в угол, там не так сильно трясет.

Обычно Таня любит стоять возле заднего окна вагона, цепляясь за поручень; если затиснуться в угол, то ее, худенькую и легкую, меньше толкают. Один раз вовсе смешно получилось – какая-то здоровенная, дородная тетка, увидев, как Таню прижали к поручню, завопила: «Ребенка задавили!» Ну да, с Таниными «метр с кепкой» и сорока двумя килограммами самое то – ребенок. Она еще и одета тогда была в Манькины джинсы и футболку, за плечами рюкзачок, в ушах наушники от Манькиного же старого плеера. Стоишь себе на задней площадке, в окно смотришь. Но сегодня одна мысль об этом приводит в ужас. От окна дует. И вообще – зрелище занесенных снегом темных улиц, заснеженных машин, фонарей, в свете которых пляшет поземка, наводит тоску, и становится еще холоднее.

Как там Мишка?

Люди в вагоне мотаются в такт движению, спрессованные утренней усталостью, недосыпом, заботами в единый монолит. Кто-то с кем-то переговаривается негромко, сидящие воткнулись взглядами в экраны телефонов. Болтается на стенах реклама, обещающая жизнь райскую прямо сейчас и все блага исключительно даром. Мелькают за окнами остановки. Закутанная в шаль до самых глаз кондукторша протискивается через толпу народа. Голос у нее сиплый, вечное «Граждане, за проезд готовим» едва слышно. Тетка и сама по себе немаленькая, а толстая куртка, поверх которой, похоже, ватный жилет и форменная накидка Гортранса, делают ее вовсе непроходимой. И как она умудряется в такой толчее себе дорогу прокладывать? Таня роется в сумке в поисках мелочи, замерзшие пальцы никак не могут ухватить кошелек. Сколько раз себе говорила: выкладывай десятки во внешний карман сумки, так нет же, опять забыла.

Вагон трясет на стыке, стоящий рядом гражданин всем своим весом толкает Таню, сам почти валится на нее. Сумка падает с плеча, раскрытая, летит под ноги стоящим, раскатываются по всему вагону мелочи, каких полно в любой женской сумочке вида «мешок для картошки». Стоящая рядом раскрашенная дама в меховой белой шапке пытается отойти, но неловко переступает и каблуком сиреневых зимних сапог наступает ровнехонько на Танину помаду – новую, любимую, только что купленную.

Слезы, которых не было все эти три дня, прорываются вдруг – сразу и потоком, льются, текут на руки, запутываются в шерсти варежек маленькими льдинками, капают на пол вагона.

Стоящие рядом люди, может, и рады бы помочь, подобрать хоть часть вещей, но стиснуты так, что нагнуться почти невозможно. Кто-то равнодушно отворачивается, кто-то вздыхает и сочувственно говорит: «Девушка, вон туда еще укатилось», кто-то пытается отодвинуться, да не получается… Кондукторша с невообразимой ловкостью ухитряется поднять Танины ключи и записную книжку, протягивает ей, кошелек вытаскивает из-под ног пожилой мужчина, Таня что-то бормочет ему сквозь слезы, а они все льются, затекают в рот, и получаются только всхлипы. Черт с ней, с помадой, с раскатившимися карамельками, медными монетками, главное – ключи и кошелек. Все… уже все…

Кое-как Таня запихивает добро в сумочку, вытирает лицо варежкой… наверняка останутся разводы, нашарилась по грязному полу – да плевать.

– Осторожно, двери закрываются, – раскатывается над потолком. – Следующая остановка – парк Свободы.

– Девушка, – кто-то трогает ее за плечо, – вон место освободилось. Садитесь!

Таня оборачивается. Молодой высокий парень в черной куртке, по виду немного старше ее Маняшки, улыбается ей понимающе и по-доброму.

– Садитесь, – говорит он, – пока никто не занял. Вам, наверное, до конечной?

Неважно, откуда он знает, неважно, что она для него, годящегося ей почти в сыновья, далеко не «девушка», главное – место у окна, и можно будет сесть, отвернуться к черному стеклу и спрятать от всех свои слезы, такие неуместные – подумаешь, толкнули! И тогда не придется объяснять и про две почти бессонные ночи, и про Мишку, и про свой страх, да что там – ужас, охвативший ее перед высокими белыми дверями, стиснувший горло ледяной рукой. Не от мороза ей холодно, и не такие морозы бывали, а от этого ужаса, страха и за любимого человека, и за себя – как я останусь одна? И за Маняшку, которой нельзя без отца, – вот ведь, и такие мысли носились, как встрепанные, в ее голове в те три часа, пока шла операция. Таня ругала себя за них, но они возвращались, долбились с идиотским упорством, на краю сознания: как мы без него? Как мы без него?

Да елки-палки, что за бред! Ей ведь сказали уже – жить будет. И сегодня Мишку должны перевести в палату. И все будет хорошо! Таня неловко устраивает на коленях свою сумку, ерзает на сиденье, стискивает пальцы в варежках. Обязательно будет. Потому что скоро весна.

«Скоро весна», – видит она перед глазами и кивает: ну вот, правда!

И только потом понимает, что это не чудится ей, и не галлюцинации от бессонницы, а просто надпись. На замороженном стекле вагона кто-то вывел ногтем, крупно, прямо посередине окна: «Скоро весна. Держитесь!».

Таня моргает, снова трет глаза. Нет, не чудится. Кривые, корявые буквы.

И весь вагон видит их. И люди улыбаются замерзшими губами, и переговариваются тихонько, и пропускают друг друга к этой смешной и трогательной надежде. Надежде на чудо. На то, что скоро весна. На то, что ледяной ужас и мрак, сковавший нас, не бесконечен. Держитесь, люди, это кончится. Это пароль.

И вагон откликается гулом голосов: мы держимся. Скоро весна. Отзыв.

Таня украдкой гладит варежкой выцарапанные каракули. Еще немножко – и можно попробовать улыбнуться.

В кармане куртки взрывается вальсом Штрауса телефон. Негнущимися руками Таня достает свою серебристую «лопату»; на экране – номер Мишки. Жмет, жмет в зеленую трубку под фотографией мужа, пока не догадывается, что нужно снять варежку, иначе не срабатывает сенсор. Дрожащей рукой подносит телефон к уху.

– Танюшка, – доносится до нее слабый, хриплый, совсем не похожий на себя, но все-таки бесконечно знакомый голос. – Привет, маленькая. Это я.

28.01.2018