Алёна ДАЛЬ. Потерянный ангел
Рассказ
Жирный Вторник буйствовал третий день. Французский квартал задыхался в горячем потоке колышущихся тел. Вздрагивали ягодицы, ритмично покачивались бёдра, мелькали женские груди всех мыслимых оттенков: от шоколадных до голубовато-молочных. В ответ на мимолётное обнажение с балконов летели снизки разноцветных бус. Иные крепкие шеи были увешаны стеклянной россыпью по самые уши. Среди людских тел величаво проплывали эскадры карнавальных платформ, все в блёстках и мишуре. Маслянистые взгляды, лоснящиеся тела, свист петард, конвульсии джаза – всё смешалось в душном, пёстром клубке карнавала...
Среди блестящих побрякушек и сусальных гирлянд Катя увидела рассеянно бредущего ангела. Он беспокойно оглядывался по сторонам, пытаясь высмотреть кого-то в толпе. Его лёгкие, сотканные из воздушной материи, крылья понуро висели за спиной. «Надо же, какой необычный костюм» – отметила про себя Катя, рассматривая сияющую изнутри невесомую ткань. Она окутывала ангела с ног до головы, оставляя открытыми только босые ступни и тонкие пальцы. Профиль небесного странника был неправдоподобно прозрачным – такой бывает у выздоравливающих после тяжёлой болезни людей, надолго лишённых солнца и свежего воздуха.
Ускорив шаг, Катя обогнала ангела и заглянула ему в лицо – напудренные мелом скулы, бескровные губы, тонкие пепельные локоны, взлетающие от малейшего дуновения. Но глаза... Таких она не встречала прежде: огромные – в пол лица, фиалковые и прозрачные, словно чистопородные друзы аметиста. При этом неизбывно печальные, потерянные, как у заблудшего ребёнка или потерявшего смысл жизни старика. Он был прекрасен и светился той неземной красотой, которая не имела ничего общего с царившей вокруг вакханалией плоти. Инопланетянин. Посланник небесных сфер. Печальный ангел...
Внезапный удар в ребро мигом вернул Катю с небес на землю. Она охнула и сложилась пополам.
– О, простите, миссис! – подхватил её чернокожий танцор. – Вам больно? Можете идти? Отвезти вас в госпиталь?
Рядом бестолково переминалась с ноги на ногу испуганная мулатка в стразах и перьях. Её малиновый рот кривился – вот-вот заплачет, но ноги продолжали двигаться, лишь слегка умерив амплитуду. Казалось, кто-то по рассеянности забыл выключить заводную куклу, и та вынуждена была подчиняться давлению внутренней пружины. Катя представила, как танцовщица и её партнёр поведут её в приёмные покои госпиталя, виляя бёдрами и покачивая перьями, а потом и весь персонал больницы дружно заколышется в ритме самба – карнавал всё-таки!
– Я в порядке, не беспокойтесь, – Катя потёрла ушибленное ребро и быстро оглянулась по сторонам. Грустного ангела нигде не было...
Наутро карнавал стих. Под солёным дождём, пришедшим с залива, демонтировали платформы. Унылые и пустые, они напоминали нелепые бутафорские катафалки, в которых следовало отвезти на кладбище почивший праздник Марди Гра. Живые уличные скульптуры, смыв грим, превратились в хмурых небритых актёров и утомлённых актрис. Разноцветная, шуршащая крыльями ватага ангелов сдавала под роспись свои бестелесные костюмы: сиреневый, розовый, золотистый, белый... Серебристого среди них не было.
Катя шла по улице Бурбонов и не узнавала её. Тихая и осиротевшая, она казалась шире и короче, чем день назад. Была в ней мрачная опустошённость, свойственная первым после праздника часам, когда единственно различимые звуки – шорох метлы и треньканье пустых банок, заталкиваемых в мусорные пакеты. Взгляд выхватывал поблекшие следы минувшего веселья: размокшие перья, мятые бумажные цветы, разорванные бусы...
Катя шла знакомиться с Эдиком – виртуальным другом, жившим в Новом Орлеане. Их дружба завязалась три года назад на почве общей любви к джазу. Только Эдик любил его губами и пальцами – играл на тромбоне в одном из луизианских оркестров, а Катя ушами – слушала радио «Джаз» и ходила в клуб «Зелёная лошадь». До того, как перебраться в Луизиану, Эдик успел окончить гнесинку и поработать в питерском коллективе, где всех заставляли ходить во фраках и играть по нотам, что было противно самой природе джаза. Музыкант присылал Кате видео своих выступлений, хрипящие записи с патефонов, фотографии великих джазменов и уверял, что если она не побывает в Новом Орлеане, то так никогда и не узнает, что такое настоящий джаз. И вот подвернулся случай, и Катя решила проверить.
Эдик задерживался – Катя второй час ждала его за столиком «Блюз Хаус», вдыхая кофе и наблюдая за жизнью клуба. Музыканты настраивали инструменты, перекидываясь новостями с барменом. Трубач был пьян и вышел подышать на улицу, пока его товарищи проверяли звук и укладывали на сцене змеистые провода. Почему Эдик пригласил её именно сюда? – то ли должен был играть сам, то ли не видел лучшего места, где можно спокойно и обстоятельно, а главное – предметно поговорить о джазе. Вскоре Дом Блюза заполнился людьми. Музыканты привели трубача, устойчиво закрепили его меж двух колонок, вложили в руки инструмент, и... началось!
Вздрогнули литавры, зашёлся дробью барабан, взвыл саксофон, заглушая аккорды рассерженного рояля, заухал контрабас, взревела сурдинка... Грянул новоорлеанский джаз, безудержный и неукротимый. Захлёбываясь от избытка эмоций, охватил зал, ставший в одночасье тесным и жарким, как дыхание трубача, обжигающее узкий мундштук инструмента.
Оглушённая музыкой, Катя не сразу заметила, как появился Эдик. Едва поздоровавшись, он рухнул на соседний стул. Музыкант был хмур и неприветлив. Вязаная шапочка – та же, что на фотографии, но лицо – старше и злее.
– Ну и как тебе? – безучастно спросил он, кивнув в сторону сцены, и уткнулся в стакан.
Катя опешила. Полтора часа ожидания в незнакомом месте, в чужом городе, на другом конце света – ради этого бесцветного «ну как»?
– А никак! – выкрикнула она, стараясь заглушить барабан.
– Ну да, тут, пожалуй, шумновато, – вяло согласился Эдик. – Зря я тебя сюда притащил.
– Что? – не поверила ушам Катя.
– Ты извини, – спохватился тромбонист, – я припоздал немного... Тут такое дело, – он стянул с головы шапочку, обнажив проплешину в обрамлении пуховых как у младенца волос, – я попробую объяснить.
Только сейчас Катя заметила, что Эдик удручён и подавлен, что не находит сил ни оправдываться, ни развлекать её. Но самым неожиданным было его полное равнодушие к музыке, которая когда-то их сдружила. Теперь не было интереса к джазу, а значит – не оставалось общих тем, да и повод их знакомства исчез.
Между тем оркестр гремел и неистовствовал. Он нарезал сгустившийся воздух неравными музыкальными ломтями. Звуки метались по залу и вырывались за дверь, вовлекая в ритм случайных прохожих.
– Может, послушаем джаз с улицы? – предложила Катя.
Эдик облегчённо кивнул, засунул под стакан мятую купюру, и они направились к выходу.
Ночь пахла кофейными зёрнами и речным илом. Где-то рядом, за переулком катила свои мутные воды старушка Миссисипи, тоскуя по чёрному дыму и солидным тубовым басам пароходов. Дом Блюза снаружи казался светящейся музыкальной шкатулкой, исторгавшей из себя оркестровую лаву всякий раз, как только распахивалась дверь. Но стоило ей затвориться, как лава превращалась в сдавленные патефонные звуки луизианских окраин.
Друзья присели на лавку под тусклым оранжевым фонарём.
– Будешь? – Эдик протянул Кате початую бутылку рома.
Та отхлебнула глоток. Эдик снова натянул до самых бровей рыжую шапочку и жадно приложился к горлышку. Утерев ладонью рот, впервые за весь вечер поднял глаза на гостью.
– Вот ты, наверное, думаешь, сейчас я начну травить тебе байки из жизни луизианских джазменов? Знакомить со своими друзьями-музыкантами? Таскать по клубам? – Эдик выдержал паузу и отрезал: – Нет! Я больше не играю джаз. И у меня нет друзей. Вообще ничего нет!
– Постой, что случилось? – опешила Катя. – Ты ничего не писал. Мог хотя бы предупредить, – она резко встала, чтобы уйти.
– Прости, ты здесь не при чём, – он поймал её за рукав. – Не обижайся! Может, я специально ничего не писал. Может, хотел рассказать...
– Мне?! – изумилась Катя.
– Ну да, – неуверенно протянул захмелевший Эдик, – тебе... Глупо, конечно. Но ты, разумеется, не обязана меня слушать, – он снова сдёрнул шапочку и смял её в руках. – Знаешь, давай-ка я лучше провожу тебя в отель.
– Нет уж, – Катя решительно села обратно на лавку. – Если отменяются джазовые байки и клубы – а именно за этим я сюда и ехала, то послушаю хотя бы твою историю. Ну, начинай! – она дерзко тряхнула головой.
Вместо слов Эдик сунул Кате под нос средний палец в неприличном жесте – та едва успела отшатнуться.
– Видишь? – глухо произнёс он, – и эта хрень не проходит. Врачи говорят, воспаление сустава, но я не верю. Как теперь отрабатывать московский долг? И вообще Дина меня бросила... – Эдик пьяно всхлипнул.
Катя рассмотрела припухлость на фаланге пальца, застывшего перед её лицом.
– Слушай, давай по порядку, – она аккуратно опустила руку Эдика. – Кто такая Дина, что за московский долг, и при чём здесь твой палец?
Эдик вздохнул и принялся уныло перечислять сначала весёлые, а потом и печальные события своей американской жизни.
– Ты знаешь, в Штатах я пятый год. Поначалу никак не мог привыкнуть, поверить в удачу. Всё здесь по мне: город, работа, природа, люди. Ты только представь: каждый день ходить по камням, которые слышали трубу Армстронга, голос Фитцджеральд... Что в сравнении с этим какой-то там ураган или взбесившаяся вода залива. Почти каждый день я выступал. Сначала по местным клубам. Перетащил сюда двух приятелей – духовиков из Питера. Спустя пару лет мы уже гастролировали по всей Америке, записывали альбомы. Были с концертами в Канаде, Мексике, выступали на круизных лайнерах... О чём ещё мечтать?.. Разве что о семье или хотя бы о подруге.
И вот однажды в моей жизни появилась Дина. Она приехала из Москвы вместе с компаньонами «искать фактуру» для фестиваля – нужны были классные джазовые музыканты. Европейские её не устраивали, не хватает «черноты» – говорила она, ни в голосе, ни в руках, ни в звуках. А здесь их полным-полно – «самородков» – только успевай подбирать и оправлять. Да я и сам это знаю. Как приехал – долго не мог привыкнуть к уровню уличных музыкантов, не говоря уже о клубных. В России и на большой сцене таких нечасто встретишь. Вот поиском и огранкой этих «джазовых бриллиантов» она и предложила мне заняться вместе с нею.
Я был влюблён по уши, поэтому уговаривать меня не пришлось. Дина пообещала: «проведём фестиваль, заработаем – выйду за тебя замуж!». Она осталась в Луизиане, а компаньоны уехали. Это был наш медовый месяц с привкусом рома и джаза. Не знаю, затмение какое-то нашло... Мы ходили по клубам, встречались с моими друзьями-музыкантами, параллельно прощупывали – что да как, за сколько и на каких условиях. Теперь я смотрел на них не как на коллег, а как на товар, сулящий хорошие деньги, а главное – руку и сердце Дины. Сам я играть перестал – как-то было не до того... а потом и вовсе появилось гадкое чувство превосходства по отношению к чокнутым музыкантам, понаехавшим сюда со всего света во имя пресловутого новоорлеанского духа...
Через месяц Дина вернулась в Москву. Виделись мы с ней редко, всё общение – по скайпу. Иногда мои руки тянулись к инструменту, втайне я тосковал по тромбону, но по Дине тосковал ещё сильнее, а потому продолжал ради неё, ради нас обоих свою старательскую деятельность – поставку «джазовых бриллиантов» в Россию. Сам же превратился в лысого скупердяя из музыкального ломбарда, а ведь считался когда-то неплохим тромбонистом.
Хорошо помню, как получил по почте бумажку с причитающейся мне суммой. Это была астрономическая цифра, вдвое больше той, что я имел здесь за год. Оставалось совсем немного – провести фестиваль. Новоорлеанские джазмены к тому времени уже вовсю выступали по московским клубам. Меня попросили договориться с людьми об отсрочке платежа, я договорился – тогда ещё многие из них мне доверяли. А я слепо верил Дине. В Москву на фестиваль меня не позвали, да я особо и не рвался – что я мог увидеть там такого, что не видел здесь? Я ждал Дину, она должна была вот-вот приехать и привезти мою долю. Теперь, думал я, стану богачом, и моя Дина останется со мной навсегда. Но всё пошло не так. Случилась какая-то неразбериха с бумагами. В итоге музыкантам заплатили напрямую, а я... я оказался почему-то должен организаторам, и должен немало. Как так получилось? Ну да, я подписывал пустые бланки, но ведь об этом просила Дина! Я к ней за разъяснениями – не отвечает. Исчезла, как в воду канула. Через месяц прислала смс-ку с чужого номера: мол, все кончено между нами. А долг отдашь тому-то – и пишет незнакомое имя. Больше мы с ней не виделись...
Переживал – не то слово. Выл по-волчьи! Запил. Но что делать? Надо же как-то выкручиваться. Ну, думаю, снова возьму в руки тромбон, стану играть денно и нощно, вернусь в оркестр, выберусь из этого дерьма... Тут палец! Сначала плохо слушался, а теперь и вовсе... – Эдик безнадёжно махнул рукой. – Ты думаешь, сколько времен прошло с начала всей этой дерьмовой истории? Три месяца! Понимаешь? Всего три месяца. И за это время разрушилась вся моя жизнь... Наверное, мой ангел отвернулся от меня...
Дом Блюза жил привычной ночной жизнью. Искромётный джаз сменился тягучими нотами свинга. Чернокожий старик у выхода, сверкая в темноте белками глаз и снежной белизны носками, громко щёлкал пальцами и подпевал саксофону. Эдик нашарил под лавкой бутылку с остатками рома и отнёс её старику.
– Сильно загрузил? – спросил, вернувшись.
– Да так, терпимо! – Катя поднялась с отсыревшей от тумана скамейки. – Уже поздно. Проводишь?
Друзья вышли из очерченного фонарём магического круга и оказались на влажной, пустынной улице. Неоновые вывески инородно полыхали на колониальных домах. Балконы пусты, ставни плотно прикрыты. Тени давно ушедших времён скользили по молчаливым стенам. За оградой парка высились кряжистые деревья в седых лохмотьях испанского мха – будто старая ведьма, лавируя в полёте меж ветвей, зацепилась головой за сучья, да там и оставила висеть клоки своих безобразных волос на страх ночным гулякам.
Вскоре из ночного сумрака выступил силуэт отеля.
– Эдик, а где сейчас твой тромбон? – спросила Катя, прощаясь.
– В Доме Блюза, – нахмурился музыкант, – на вечном хранении.
– Ясно. Значит, завтра идём снова туда. Надеюсь, ты не возражаешь?
– Ну как я могу возражать, если сегодня испортил тебе вечер, – ответил Эдик, – ты и джаза-то не послушала толком. Только мою пьяную болтовню.
Катя поднялась в номер и, не включая света, подошла к окну – Эдикова фигура обречённо удалялась во мглу. Редкие оранжевые фонари были подёрнуты туманной вуалью. Она засмотрелась на танец теней: сначала тень музыканта падала наискось назад, потом, по мере приближения к фонарю, укорачивалась и становилась вровень с ним, а как только фонарь оказывался сзади, тень обгоняла хозяина, удлинялась и убегала далеко вперёд, пока, истаяв, не уступала эстафету другой тени от следующего фонаря. Вдруг Катя заметила, что тень у Эдика не одна – вторая, еле различимая, двигалась неотлучно сзади, на расстоянии десятка шагов. Была она бледно-невесомой, крылатой и никак не зависела от источника света. Она не стелилась, а робко ступала по пятам хозяина, не решаясь приблизиться. Что-то в её очертаниях показалось Кате смутно знакомым. Девушка потёрла глаза и вгляделась пристальнее, но так ничего и не разглядела, кроме белых прядей тумана, да узора веток на мостовой. Посмотрела в другую сторону – край неба наливался предутренним зеленоватым светом. Мутные пятна фонарей блекли. Ночь таяла на глазах, а вместе с ней и оптические иллюзии, порождённые ромом, усталостью и избытком воображения.
Промчался день. Катя с Эдиком вновь встретились в Доме Блюза. На этот раз музыкант был пунктуален, свеж и приветлив. Рыжая шапочка исчезла, но появился белый шарф, небрежно закинутый за спину. В руках Эдик держал диск, изукрашенный автографами.
– Старая школа, – торжественно объявил он. – Бобби – труба, Люк – ударные, Игорь – валторна, Серж – саксофон... – он перечислял имена музыкантов, тыкая опухшим пальцем в обложку. – А вот видишь? Второй слева – это я.
На Катю смотрел тощий, весёлый, хохочущий во весь рот тромбонист в рыжей шапочке, держа перед собой долговязый, как и он сам, инструмент...
Вечерний концерт ещё не начался. Пройдя через полупустой зал, друзья свернули в гримёрную – тесную комнатку с густым запахом табака и канифоли. На стульях лежали кофры и чехлы – Катя не подозревала, что музыкальные инструменты отличаются таким видовым разнообразием. В простенке между окон – узкое зеркало, под ним – тумбочка с недопитой бутылкой виски и засохшей апельсиновой кожурой. Другая стена была сплошь уклеена афишами и плакатами: от пожелтевших чёрно-белых – до ярких, глянцевых, сегодняшних. Все они были в росчерках и завитушках, оставленных выцветшими чернилами, карандашом, шариковой ручкой, красками и пастельными мелками, являя собой подлинную, письменно заверенную историю джаза. На самом видном месте висел ритуальный, сияющий зеркальным блеском саксофон, принадлежащий некогда звёздной персоне, о чём свидетельствовала прибитая гвоздиками памятная табличка.
– Садись, – Эдик кивнул на кресло у окна, а сам цепко оглядел комнату. Подвинув табурет, полез наверх. Осторожно, словно бесценную реликвию, достал со шкафа пыльный кофр, опустил на стол, щёлкнул застёжками. Нутро невзрачного ящика было обито малиновым бархатом, в мягких складках пряталось... что-то живое – по крайней мере, там показалось наблюдавшей за Эдиком Кате. Дрожащими руками, точно грудного младенца, вытащил он свой тромбон и прижал к груди. Он гладил его медные бока, обводил пальцем замысловатые изгибы, двигал поршень, продувал мундштук, полировал бархоткой невидимые изъяны. Дверь скрипнула, тромбонист спрятал инструмент обратно в бархатное чрево футляра.
В комнату вкатился бородач в жилетке, едва сходившейся на его тугом животе.
– О, Эдди! – воскликнул он, растопырив руки, – давненько тебя не было видно! – мужчины обнялись.
Через минуту вошёл чёрный атлет баскетбольного роста и принялся начищать и без того лоснящуюся трубу, миниатюрную и хрупкую в его огромных ручищах. Следом за ним – пожилой саксофонист с седой щёточкой усов и шоколадными складками на разношенных щеках. Вскоре гримёрка заполнилась музыкантами. Они трепали Эдика по плечу, озабоченно рассматривали больной палец, цокали языком, качали головами, смеялись и махали руками. Один даже пригрозил кулаком, но потом, притянув тромбониста за шарф, что-то долго бубнил ему на ухо, ритмично похлопывая по спине. В углу коротко заурчала туба. Ей беззаботным треньканьем ответило банджо. Заиграл гамму саксофон.
Катя смотрела на музыкантов, слушала гвалт их голосов, какофонию настраиваемых инструментов, и не узнавала своего приятеля. Это был не тот удручённый, обезволенный ромом вчерашний страдалец, а тощий долговязый тромбонист с обложки диска.
Концерт прошёл блестяще. Бармен импровизировал руками, бутылками и стаканами. Набитый битком зал провожал каждое соло взрывом оваций. Казалось, в этот вечер музыканты играли особенно вдохновенно, вкладывая в каждый звук не только свою пропитанную джазом душу, но и пылкую молитву за блудного и вновь обретённого друга.
На обратном пути Эдик был молчалив, и только у входа в отель хмуро произнёс:
– Знаешь, до меня дошло, почему мой палец болит и никак не проходит. Это потому что я предал джаз и предал своих друзей. А когда Бобби прямо сказал мне об этом, я врезал ему по морде. Вот этой самой рукой, – он поднял кисть с опухшим пальцем.
– Бобби – это тот трубач, что грозил тебе кулаком?
– Тот самый. Сегодня в гримёрке он сказал, что не его я тогда ударил, а себя. Я думал над его словами весь вечер... а ведь он прав, с таким же успехом я мог бы врезать по стене – палец-то болит у меня.
– Разве это от удара? Ты ж говорил, воспаление?
– Да какая теперь разница! – Эдик поднял руку к лицу и осторожно пошевелил пальцем, – болит и не даёт играть...
– А может, болит, потому что не играешь?
Музыкант поморщился и переменил тему.
– Помнишь, я говорил тебе о двух приятелях из Питера? Завтра они будут выступать в клубе. Я давно их не видел, а обидел больше других. Когда заварилась вся эта история с Диной, из-за меня сорвалась программа, которую мы вместе репетировали. Я не могу не пойти. Так что...
– Можно с тобой? – перебила его Катя.
Эдик смерил её недоверчивым взглядом:
– Не надоело ещё со мной валандаться?
Катя лишь отрицательно мотнула головой и скрылась за дверью отеля.
В который раз она задавала себе один и тот же вопрос: зачем ей всё это? Что побуждало её выслушивать исповедальные рассказы малознакомых людей? Для чего пыталась она понять путаную историю Эдика, и нужно ли вообще вникать в хитросплетения чужих судеб? – в своей бы разобраться! Почему бы ей не взять экскурсию на пароходе по Миссисипи, не съездить на крокодилью ферму, не посетить музей Вуду? Не попробовать, в конце концов, хвалёную креольскую кухню? Время её пребывания в Новом Орлеане неумолимо истекало, и вряд ли она когда-нибудь вернётся сюда. Но прелестям беззаботного отдыха она снова предпочла джаз.
Настала пятница – день сейшенов, дебютов и премьер. Город пестрел свежими афишами. Чернокожие подростки раздавали прохожим приглашения на концерты, шоу и уличные представления – одних только джазовых программ намечалось больше дюжины. Катя шла по Французскому кварталу мимо распахнутых настежь дверей, исторгавших божественную какофонию звуков. Она вырвалась из грохочущих объятий уличного диксиленда с огромным, сияющим как солнце геликоном и небесным сонмом труб. Отбила атаки поющих крокодилов, клетчатых клоунов с барабанами и унизанной амулетами прорицательницы.
По брусчатке, громыхая колёсами, катила карета, запряжённая парой гнедых с остатками карнавала в гривах. Необъятная дама в белой шляпе тыкала зонтиком на балконы и вывески, клоунов и трубачей. Её услужливый спутник щёлкал затвором фотокамеры, направляя дуло объектива в помеченную зонтиком мишень. Цокот копыт рассыпался по булыжной мостовой и заглох за поворотом. Пресыщенная праздником публика находила удовольствие в будничных вещах – вкусе джамбалайи, горьком аромате кофе и закупке высушенных крокодильих голов. Безразмерная, окутанная карнавальным похмельем неделя готовилась к достойному эпилогу.
В Дом Блюза Катя вошла, как старая знакомая. Бармен кивнул и предложил выпить. Улыбнулся приветливо трубач Бобби, коротавший время у стойки. Из-за двери гримёрной доносились взрывы хохота. Катя попросила кофе и села за столик у сцены. За окном сгущался сумрак, окружая бледные фонари знакомыми влажными нимбами. Уличный театр теней начинал свой ежевечерний спектакль. В окнах зажглись огоньки, в фиолетовом небе – далёкие булавочные звёзды. Задвигались стулья, застучали стаканы, защёлкали зажигалки. Публика томилась в предвкушении джаза.
Эдик ворвался в зал стремительно, оставив за порогом ожившие фонарные тени. Был он не один – ещё двое музыкантов по-русски громко и крепко шутили, перебивая друг друга. Вся тройка скрылись в гримёрной. Вскоре Эдик вернулся в зал и сел рядом с Катей.
– Ну как? – задала она вопрос, с которого три дня назад началось их знакомство.
– А никак! – ответил он её же словами, – и облегчённо рассмеялся. – Сева и Гарик, ты их видела, так вот мы решили – будем репетировать снова! Восстановим программу – вот только заживёт этот засранец, – он с укором посмотрел на свой многострадальный палец.
На сцене появились первые музыканты. Гитарист ласкал струны, трубач пробовал ноты на вкус, ударник сбивал джазовый пульс в аритмию. Пианист украшал мелодию нервными зигзагами порхающих пальцев. Контрабас оттенял нежный плач скрипки. Музыканты выходили один за другим, добавляя в джазовый коктейль каждый своё. И из всей этой кажущейся разрозненности, из рваного ритма и звукового хаоса рождалась живая, мимолётная, неповторимая музыка. Эдик не мог сидеть и просто слушать – он дрожал, притоптывал, барабанил пальцами по столу, прищёлкивал и подпевал. А когда увидел на сцене Гарика и Севу и вовсе занемог. Тело его раскачивалось и подёргивалось здесь, а душой он был там – рядом с ними.
Через час публика раскалилась добела. Музыканты промочили горло. Зазвучал старый, бесконечно долгий, вечно молодой блюз. Из-за столов один за другим поднимались люди и делали общую музыку. Иногда со сцены выкрикивали имя и махали рукой, вызывая из зала друга, кумира или ученика. На рояле играли уже в четыре руки. Инструменты сплетались в неожиданные дуэты, флиртовали, ссорились, вступали в диалоги и серьёзные отношения. Джазмены, старые и молодые, мэтры и новички, обливаясь потом и прикрыв от наслаждения глаза, делали то единственное, что умели, чему посвятили свои жизни и ради чего приехали сегодня в Новый Орлеан.
– Эдди! – прозвучал вдруг хриплый окрик со сцены, – Эдди Сверидофф, давай-ка, поднимайся сюда, сукин ты сын!
Трубач Бобби простёр божественную длань к Эдику, и все взоры обратились к нему.
– В следующий раз, Бобби. Ты же знаешь, я не в форме, – попытался отмахнуться тромбонист.
Зал возмущённо зароптал – такого не бывало, чтобы музыкант отказывался играть сейшн. (Никто кроме Кати, Бобби и ещё пяти-шести музыкантов ничего не знал про его палец).
– Иди сюда, сынок! – тихо позвал в микрофон старик-саксофонист, отирая платком пот со лба, – здесь все свои, сыграешь хотя бы пару тактов.
Эдик оцепенел. На его лице отразилась мучительная борьба.
– Эдд, кончай ломаться! – валторнист Сева спрыгнул со сцены и подошёл к столику, – ну что ты заладил: «палец, палец» – разрабатывать его надо – твой палец! – и снова вернулся в оркестр.
– Иди же! – крикнула Катя, дёрнув оцепеневшего Эдика за рукав. – Иди!
И он пошёл. Шагнул неловко на сцену, выудил из футляра свой тромбон, торопливо огладил дрожащей рукой, и жадно приник к мундштуку ровно в тот момент, когда остальные духовые почтительно умолкли, пропуская вперёд сдавленный, пересохший от жажды голос блудного сына.
То был плач и покаяние, горькая жалоба и отчаянный призыв. Что было с его пальцем в тот момент? – одному Богу известно. По бледному лицу Эдика катились крупные градины пота. Долговязое тело ломалось и складывалось пополам – то ли от боли, то ли от ликования. Невесомые пепельные пряди вспархивали в такт иступлённым взмахам головы. Музыкант помогал тромбону всем телом, всем своим существом, собрав в кулак волю и решимость, боль и гнев. Такого джаза Катя не слышала раньше. Да и никто другой не слышал...
Соло окончилось. Но блюз продолжался. Обессиленный, Эдик опустил тромбон и стоял, ошеломлённый, в лучах софитов. Когда через минуту он поднял голову, его глаза вдруг беспокойно заскользили поверх столов, сквозь табачное сизое облако, мимо смеющихся людей вглубь зала, и застыли в одной точке. Казалось, музыкант увидел приведение или того хуже – своих грозных кредиторов с долговыми расписками, пришедших по его душу. Катя с тревогой проследила за его взором.
В уголке, у двери, сложив уютно мягкие крылья, стоял босоногий серебристый ангел. Опершись на подоконник, он безмятежно улыбался. Фиалковые глаза светились, отчего всё вокруг – окна, стены, лица людей – озарялось неземным аметистовым сиянием. Кроме Кати и Эдика ангела никто не замечал. Все проходили мимо, не поворачивая головы в сторону крылатой фигуры. Никому не было дела до случайно забредшего в клуб ряженого актёра, так непростительно долго заигравшегося после карнавала. Для всех он был пустым местом, странным чудаком... А потом он исчез вовсе. Просто взял и растворился в ночи среди танцующих теней Французского квартала.
