Петр ЛЕБЕДЕВ. Суровые ленинградские будни.

Ветерану Великой Отечественной войны, профессору факультета педагогики и психологии Московского педагогического государственного университета Петру Александровичу Лебедеву в этом году сравнялась 83 года.
Война застала его на литовской границе, в учебной артиллеристской бригаде, где после окончания военного училища нёс срочную службу молодой сержант.
С августа 1941 по январь 1944 г. П.А. Лебедев — на Ленинградском фронте, в составе полевого артиллеристского полка, а затем и Отельного гвардейского миномётного дивизиона (реактивная артиллерия — легендарные «катюши»!). Победу он встретил в Австрии, гвардии старшим лейтенантом 1-го Украинского фронта.
По заслугам и награды ветерана. У Лебедева, помимо двух орденов Великой Отечественной войны, I и II степени, самые дорогие — медали «За оборону Ленинграда» и «За победу над фашистской Германией».
А в мирное время Пётр Александрович — вот уже более полувека — педагог, учёный, профессор МПГУ, автор и составитель ряда научных книг и статей в педагогической прессе. В год 60-летия Победы ветеран вновь и вновь возвращается к теме защиты великого города. Прочувствованные строки статьи П.А. Лебедева — «Суровые ленинградские будни» — не оставят читателей равнодушными. «Всё до подробностей бесценно…»

Блокада Ленинграда прорвана. Утром 18 января 1943 года, спустя шесть дней после начала наступления Ленинградского и Волховского фронтов, на восточной окраине Рабочего посёлка № 1 встретились воины 67-й с бойцами 2-й Ударной армии. Освобождённая от врага земля южнее Ладожского озера — это лишь узенькая брешь в блокадном кольце. Ленинграду стало полегче, хотя город по-прежнему обсреливался вражеской артиллерией и подвергался бомбардировкам…
Весть об этой победе ленинградцы встретили восторженно. Ещё ночью 18 января, когда по радио только сообщили о прорыве блокады, рабочие ночных смен Невского машиностроительного завода, металлического, «Вулкана», «Большевика», фабрики «Красное знамя» и других предприятий в несколько раз перевыполнили свои сменные задания. Труженики старались побольше выпустить продукции, необходимой фронтовикам — защитникам города. Так, один из цехов фабрики «Скороход» решил изготовить к 23 февраля — Дню Красной Армии — сверх плана 6000 пар обуви.
Ещё раньше, в канун нового, 1943 года, во многих домах возобновилось водоснабжение, заработала канализация. А под Новый год электрический свет зажёгся в трёх тысячах ленинградских домов. Но центральное отопление всё ещё не восстановлено, а электроприборами обогреваться категорически запрещено: жёсткий лимит на электроэнергию — семье разрешалось пользоваться лишь одной 40-ваттной лампочкой с 7 вечера и до 12 ночи.
Сводки Информбюро в начале 1943 года ободряли людей: наши войска вели успешные наступательные бои почти на всех фронтах. К концу января 1943-го освобождены от захватчиков Армавир, Ставрополь и другие южные города, полностью освобождён Воронеж. Под Сталинградом почти полностью разгромлены немецко-фашистские войска фельдмаршала Паулюса… В трауре по армии Паулюса гитлеровцы отметили 30 января 1943 года — десятилетие своего прихода к власти. Праздника у фашистов в Берлине не получилось: именно в этот день в районе Сталинграда сдались тысячи немецких солдат, в их числе 206 офицеров.
Ленинград медленно выбирался из катастрофического состояния, в каком он находился ещё год назад, страшной зимой 1941–1942 годов. Тогда городской водопровод почти не действовал из-за нехватки электроэнергии. Многие трубы разорвало морозом, и город остался без воды. Обессиленные голодом и холодом, ленинградцы ходили за ней к Неве. Но уже к 1 февраля 1943 года в большинстве домов действовали водопровод и канализация. Тогда же ленинградское радио передало сведения о запланированном на февраль выпуске пищевой продукции. Вместе с натуральными продуктами: макаронами, печеньем, конфетами, кофе и другими — был предусмотрен выпуск колбасы из альбумина, молока солодового, сметаны казеиновой, изделий из зерноотходов и жмыха, витамина С из хвои и пр.
Все эти сообщения ленинградского радио о событиях в стране, об успехах с других фронтов и возрождающейся жизни в осаждённом городе усиливали веру горожан в скорую победу над захватчиками. Да и войска Ленинградского фронта в меру своих сил приближали день победы.
Войска 55-й армии в первой половине февраля 1943 года штурмовали сильно укреплённые рубежи немецко-фашистских дивизий в полосе город Пушкин — Ям Ижора — Ивановское. Противник яростно сопротивлялся. Его артиллерия и штурмовики наносили немалый урон нашим стрелковым ротам и танкам, штурмующим узлы сопротивления, прикрывающие посёлок Красный Бор и железнодорожную станцию Поповка. Наше наступление началось утром 10 февраля из района Колпино. В этот же день Красный Бор, Поповка и другие селения были взяты частями 55-й армии. Её наступление продолжалось, хотя и со скромными успехами, вплоть до весенней распутицы.
Наш дивизион «катюш» в самом начале февраля переместился из-под Синявино, где воины 67-й и 2-й Ударной армий вели напряжённое сражение за Синявинские высоты, в район Колпино, откуда готовилось наступление 55-й армии. Для залпового огня были оборудованы стабильные огневые позиции: укрытия для боевых машин и гвардейцев, погребки для ракет и другие инженерные сооружения. КП дивизиона разместился неподалёку, в деревянном домике на окраине Колпино.
Помню, утром, ещё до начала артиллерийской подготовки, повалил сильный снег. Неожиданно противник открыл ураганный миномётно-артиллерийский огонь. Оборвалась телефонная связь с КП. Прямым попаданием в КП были смертельно ранены командир дивизиона гвардии капитан Калачёв и гвардии старший лейтенант Шишкин — начальник штаба дивизиона. Гвардии лейтенант Ломтев, хотя и был контужен взрывом снаряда, пытался оказать помощь умиравшим. Безуспешно. На КП оказался ещё один раненый — начальник взвода связи старший сержант Л.Н.Кулешов. Один из осколков попал ему в голову, раздробил лобную кость. Ломтев наспех перевязал ему голову, а подоспевшие санинструктор Опарин и военфельдшер Малашкин вынесли его из полуразрушенного дома, погрузили вместе с носилками на грузовик и отправили в госпиталь. Леониду Николаевичу Кулешову повезло: вскоре он попал в Морской военный госпиталь Ленинграда и сразу же был прооперирован. Через несколько месяцев он снова оказался в нашем дивизионе, хотя мог и не возвращаться в действующую армию: у него был «белый билет» по тяжёлому ранению. К тому же он был отцом троих малолетних детей, старшему из них едва исполнилось восемь лет. Его жена Пелагея с детьми проживали в Ленинграде, в центре города — в переулке Пирогова. Она так и не захотела покинуть родной город: не верила, что Ленинград могут сдать немцам.
…Внезапно снегопад прекратился. К огневым позициям 3-й батареи быстро приближалась зачехлённая боевая установка. Она возвращалась из ремонта с ленинградского завода имени К.Маркса. (Под Шлиссельбургом при переправе через Неву вражеским снарядом разворотило почти всю артиллерийскую часть и сильно повредило ходовую.) Теперь орудийный расчёт торопился занять своё место на огневой позиции. Внезапно справа грохнул взрыв снаряда. Автотехник Сергей Авдонин был насмерть иссечён осколками, а шофёр Алексей Новосельцев отделался лёгким ранением щеки. Санинструктор батареи Зоя Рыбакова с помощью подоспевшего командира расчёта Василия Кретова извлекла из почти разрушенной кабины не подававшего признаков жизни Авдонина.
Не повезло и боевой установке: в течение месяца её уже дважды пришлось отправлять на капитальный ремонт в город. И вот опять: ходовая часть мало пострадала, но зато электрооборудование, в том числе аккумуляторы и пульт управления огнём, а также направляющие для пуска ракет вместе с замковыми ручками и контактами вышли из строя.
Меня, как электротехника, вызвали на КП командира батареи, разместившегося теперь в землянке под насыпью железнодорожного полотна, и передали трубку полевого телефона. Звонил гвардии капитан Егоров из штаба полка. «Зайди к замполиту дивизиона Афоничеву, прихвати с собой вещи автотехника Авдонина, найди хорошего слесаря-шофёра в дивизионе и отбуксируй разбитую установку на завод», — это был приказ. Я понял, что в штабе полка всё известно о последних событиях в нашей батарее и что мне незамедлительно надо действовать. Начал с замполита Ивана Михайловича Афоничева. Он заменял погибшего командира дивизиона Калачёва. Афоничев пожал мне руку и предложил сесть на свежую хвою-подстилку, пригодную и для ночлега в землянке, которая до прибытия нового командира дивизиона служила временным КП.
Вспомнились мне обстоятельства нашего знакомства в 1942 году. Дивизион формировался в селении Пундолово, в полосе вновь созданной в осаждённом Ленинграде 67-й армии. Командир дивизиона гвардии капитан Калачёв, переманивший меня с завода на офицерскую должность электротехника батареи, представляя своему заместителю по политической части, полушутя-полусерьёзно добавил: «Познакомь с «катюшей» комиссара». Афоничев улыбнулся и тоже полушутя ответил: «Буду рад. Истосковался по девушке».
К технике Иван Михайлович не имел никакого отношения. До войны учительствовал в одной из школ Выборгского района Ленинграда, а потом был инструктором райкома партии. В начале войны после краткосрочных военных курсов был направлен на Фонтанку, в штаб формирования гвардейских миномётных частей, а оттуда — в 456-й отдельный гвардейский миномётный дивизион. И именно от меня получил он тогда первые сведения о боевой машине по прозванию «катюша» калибра 132 миллиметра и дальностью полёта снаряда до 9 километров…
Задание, которое теперь давал мне Афоничев, было не из приятных. Он вручил мне незапечатанный конверт для передачи вдове автотехника Авдонина и попросил все вещи погибшего тоже передать его семье. «Да, кто же поведёт разбитую установку?» — спросил он. «Шофёр-слесарь Новосельцев», — ответил я. — «Он же ранен?!» — «В щёку, касательно. К тому же не хочет никому передавать свою боевую машину. На заводе он сам всё выверит». Но ремонтировать установку не пришлось, выяснилось, что завод только что изготовил несколько «катюш» и одна из них будет тут же передана нам — взамен разбитой и списанной по непригодности к восстановлению.
А мне тем временем предстояла поездка к семье погибшего. Вместе с Новосельцевым мы упаковали промасленную кожаную куртку Авдонина в вещевой мешок. Туда же уложили другие его личные вещи, а в полевую кожаную сумку плотно уложили его паёк: две банки американской тушёнки, батон чёрного хлеба, кулёчек сахара, пачку печенья. То, что не уместилось в полевой сумке Авдонина, я положил в свою полевую сумку: его бумажник, записную книжку и альбомчик с фотографиями его жены Тамары и двух дочурок. Старшей уже исполнилось 12 лет, а младшей — 9.
Скорее, чем рассчитывал, около половины третьего, был уже в подъезде дома. Стряхнул снег с валенок, шапки и шубы. Повернул флажок механического звонка. После резкого звонка за дверью спросили: «Кто?» — «Лебедев. К Авдониным».
Дверь открыла соседка Авдониных и удивлённо, с опасливым недоумением заметила: «А Сергей Валентинович утром уехал на завод». Я ничего ей не сказал, а сразу направился к двухстворчатой двери, когда-то окрашенной под морёный дуб. За дверью стрекотала швейная машинка. На мой стук ответила Тамара: «Войдите!» И только теперь мои ноги вдруг отяжелели. Я молча вошёл и увидел, что Тамара протягивает мне руку. Как-то неуверенно, даже робко пожал её и был потрясён выражением её больших глаз: ужас и надежда молниеносно сменяли друг друга. Я вовсе онемел. Потом открыл свою полевую сумку и вынул конверт. Из него выпали два листка: один от замполита, другой — похоронка — официальное извещение о гибели Авдонина Сергея Валентиновича, 1908 года рождения, гвардии старшего техника-лейтенанта, погибшего под Колпино 12 февраля 1943 года…
Тамара положила руки на стол швейной машинки. Молчала, а слёзы её падали на полушалок и шитьё — бельё для фронтовиков. И только теперь за железной печуркой, труба которой уходила через форточку на улицу, я разглядел письменный столик, за которым сидела, вернее застыла, Светлана — старшая дочь Авдониных. Вероятно, она только что вернулась из школы и разогревала себе что-то на буржуйке. Младшая Машенька подбежала к матери и стала молча гладить её по голове. И вдруг Светлана подошла с другой стороны и громко зарыдала. Соседка приоткрыла двери — и всё поняла. Вернулась из кухни с гранёным стаканом в руке и комната заполнилась запахом валерьянки. Соседка сдвинула в сторону со швейного стола кипу пошитого белья и повела к постели посеревшую лицом Тамару. Я быстро снял Сергеев полушубок и накинул ей на плечи. Она молчала и плакала. Девочки стояли возле постели и тоже плакали. Я сказал соседке, что мне пора уходить. Она кивнула: «Присмотрю. Ещё одна блокадная семья лишилась мужа и отца…»
Много пришлось мне хоронить друзей, фронтовых товарищей, но никогда ещё так сильно не щемило моё сердце от тихого горя жены и детей погибшего.
На обратном пути к заводу никак не мог подавить в себе тяжёлое чувство полной беспомощности перед лицом человеческого горя. Внезапно со стороны Невы раздались оглушительно-громовые залпы морских орудий. Это с крейсеров моряки начали дуэль с фашистскими артиллеристами, обстреливавшими Ленинград из дальнобойных пушек со стороны Вороньей горы и Дудергофа. Равномерно застучал на Васильевском острове метроном, предупреждающий горожан об опасности артобстрела. Случайные прохожие на заснеженных улицах жались к той стороне улицы, которая была менее опасна при артиллерийских обстрелах. Я прибавил шагу и вскоре снова встретился с Новосельцевым, уже подготовившим новую БМ-13 к маршу на огневые позиции под Красный Бор.
Менее часа пути, и мы на огневой позиции дивизиона. Сгущались вечерние сумерки. Командир батареи вместе с командиром орудийного расчёта принял БМ-13, Новосельцев вкатил её в укрытие из брёвен разобранных местных домов. Через пару минут 16 тяжёлых снарядов-ракет на спарках засвидетельствовали боевую сноровистость гвардейцев. Новенькая боевая машина была готова к первому залпу по врагу. И он вскоре пророкотал…
А я отправился к исполняющему обязанности командира дивизиона замполиту Афоничеву. В землянке Иван Михайлович познакомил меня со вновь назначенным вместо погибшего утром Калачёва капитаном Александром Евсеевичем Таранцевым. Я доложил ему о выполнении задания. Он пожал мне руку и сухо, негромко сказал: «Вы свободны, гвардии лейтенант». Так завершился ещё один мой, нравственно нелёгкий, день фронтовых будней…
Вспоминаются мне и другие эпизоды. В начале февраля 1943 года наши войска вели наступательные бои, чтобы предупредить угрозу внезапного удара фашистов по Ленинграду в то время, когда немецкие войска терпели поражения под Шлиссельбургом и на других фронтах. Бойцы 55-й армии встретили здесь упорнейшее сопротивление противника. Им приходилось штурмовать крепкие узлы тройного пояса укреплений. Немецкие боевые порядки располагались выше наших, что позволяло вражеским войскам просматривать почти все перемещения советской техники и войск и подавлять их миномётно-артиллерийским огнём. Поэтому наши наступающие полки несли серьёзные потери.
Бои под Красным Бором и Поповкой продолжались более месяца. Они сковали в этом районе немалые силы врага и не позволили ему перебросить их на другие участки фронта, чтобы вновь замкнуть кольцо блокады Ленинграда, хотя такие попытки предпринимались в 1943 году — зимой и позднее. В этих боях наш полк потерял почти треть боевых машин и до 40 процентов личного состава. Только мой дивизион ранеными и убитыми утратил здесь почти половину бойцов и командиров. К весне два дивизиона полка были выведены из состава войск 55-й армии и переданы в распоряжение командующему артиллерией 42-й армии. Местом основного базирования этих дивизионов стал Дом Советов. Более девяти месяцев, вплоть до января 1944 года, они находились здесь.
Сюда прибывали с завода новые боевые машины взамен повреждённых или разбитых огнём противника, а также пополнения солдат и офицеров. Отсюда БМ-13 выезжали для залпового огня по танкам, огневым точкам и пехоте немцев или для поддержки наших батальонов, отбивающих атаки неприятеля. Эти внезапные выезды боевых машин совершались в любое время суток, но чаще всего поздним вечером и ранним утром. Особенно впечатляющими были они во время белых ночей — с середины весны и до середины лета. В считанные секунды боевые расчёты занимали свои места на платформах ферм, уже заряженных ракетами-снарядами БМ-13, которые по команде «Моторы!» стремительно выезжали на Московский проспект. Мимо баррикад с отодвинутыми в стороны противотанковыми ежами, мимо застывших в почётном приветствии пограничников они мчались по проспектам огромного города к Кировскому заводу, на проспект Стачек или под Урицк. Каждый гвардеец испытывал при этом неизъяснимое чувство, теснившее его грудь, — таково волшебное действие белых ночей в великом городе, обагрённом кровью горожан и защитников осаждённой Северной Пальмиры. Этот город не походил на серую громаду домов, нет. Быстрая езда, привычное волнение перед огневым залпом, отчуждённо-замкнутый вид зданий и неузнаваемо искажённых маскировкой памятников и храмов, — всё это казалось нам чем-то почти нереальным. Невольно хотелось петь. Чаще всего не выдерживал торжественного молчания шофёр БМ-13 сержант Тихонов, прибывший в дивизион с Краснознамённого Балтийского флота. В память о своей морской службе он не расставался с тельняшкой и бушлатом, хотя и получал за нарушение воинской формы от командира взвода замечание и даже предупреждение об отчислении из гвардии. Однако сам взводный, сибиряк Иван Сергеевич Черепанов, затем забывал про свою угрозу. Быть может, потому, что он, как и его подчинённый, любил попеть…
Тихонов задумчиво запевал:

Раскинулось море широко,
И волны бушуют вдали.
Товарищ, мы едем далёко,
Подальше от грешной земли…

Песню эту солдаты подхватывали охотно и дружно, всем расчётом. В ней выплёскивались их настроение, сердечная тоска, скорбь по погибшим товарищам, роковая неизвестность боя…
Под тусклым светом поблёскивали корпуса ракет-снарядов на направляющих спарках бешено мчащихся БМ-13 к месту временной огневой позиции. И уже через несколько минут после произведённых залпов по заданным целям противника боевые машины снова находились на своей базе, под защитой высоких стен Дома Советов. Гвардейцы обретали короткий ночной покой в подвалах на самодельных топчанах, спали не раздеваясь, — на случай новой боевой тревоги. А днём их ожидали привычные заботы: проверка артиллерийской и ходовой части БМ-13, чистка и смазка всех трущихся деталей, начиная от пистолета-пулемёта и кончая механизмами управления огнём. Свободное от «кочующих огней» время было точно расписано начальником штаба дивизиона по часам и минутам для всего личного состава. Офицеры из подручных средств (песка, спичечных коробков, веток и т.п.) на самодельном миниатюрном полигоне, отражающем почти все виды местности (овраги, холмы, озёра, реки), а также селения и отдельные строения на ней, совершенствовали своё умение управлять залповым огнём в разных условиях сражения. Словом, шла обычная боевая и политическая подготовка гвардейцев к боевым операциям.
В Доме Советов между боевыми и учебными делами по большим праздникам нас навещали шефы с завода «Электросила». Он снабжал нас тем, без чего наша «катюша» не могла жить — электрооборудованием и аккумуляторами. Кроме того, все командиры, младшие и старшие, пользовались заводскими фонариками-жужжалками. Без этих фонариков в тёмное время суток нельзя было ни навести орудие, ни выверить по карте координаты цели, ни зарядить установку. Словом, с рабочими этого завода мы были в большой дружбе. Эти отношения между заводчанами и гвардейцами согревались ещё и особым чувством, так как подавляющим большинством заводского персонала были женщины.
В просторных подвальных помещениях гвардейцы из длинных и широких ящиков, свободных от снарядов, устраивали для гостей нечто вроде столов и скамеек, накрывали их газетами. Пиршество, конечно, не обходилось без хмельного, с фронтовым привкусом. В гранёные чайные стаканы наливали наполовину разбавленный спирт — этот эликсир бодрости. Пили под гвардейскую закуску: куски чёрного хлеба, намазанные американским салом-лярдом, и американскую тушёнку. Вместе с американскими же автомашинами «студебеккер» тушёнка и лярд именовались бойцами «вторым фронтом наших союзников», хотя до открытия настоящего второго фронта наших союзников из США, Великобритании и Франции пришлось ждать ещё больше года.
Застолья с нашими шефами были нечастыми. То самое, первомайское, было очень пышным. В этот день нашему полку вручили гвардейское знамя — это был самый торжественный день для всего личного состава. Что-то застревало в горле, когда командующий артиллерией Ленфронта генерал Одинцов передавал это знамя командиру 320-й гвардейского миномётного полка. Полк был построен правильным четырёхугольником во дворе Дома Советов. Солдаты и офицеры, преклонив колена, клялись в верности этому знамени. Его большое красное шёлковое полотнище с изображениями Ленина и Сталина в светлом овале знаменосец под звуки фанфар пронёс по центру построения полка. И далеко окрест разносилась мелодия гимна Советского Союза.
Бывали у гвардейцев редкие часы личного времени между боевыми тревогами и коротким тревожным ночным сном. Часто это время обрывалось резкими командами: «Боевая тревога! Моторы! Всем по местам!» В эти мгновения отдыха гвардейцы преображались вдруг в обычных людей, как будто случайно облачённых в военную униформу. Часто вокруг шофёра Новосельцева собирались бойцы. Кто просил поправить ручные часы, а кто — прибить оторвавшийся у ботинка каблук. Он никому не отказывал — мастер на все руки, всё мог починить, но не безвозмездно. Денег, правда, он ни с кого не брал. Каждый расплачивался чем мог: папиросами ленинградской фабрики имени Урицкого, тамбовской махоркой, порцией спирта или чем-то иным, пригодным для незамедлительного употребления. Если кто-то не мог с ним тут же расплатиться, Новосельцев, усмешливо взглянув на «заказчика», добродушно бубнил себе под нос: «Расплатишься после победы». Особенно много ему заказывали «крымсал», или «крысал» — солдатских зажигалок, огонь которых не гас даже на ветру. Это были соединённые вместе кремень, секало и верёвочный фитиль, который перед использованием зажигалки надо было смачивать в бензине, для чего имелся небольшой флакончик. Но, несмотря на редкую уродливость этой зажигалки и неудобства пользования ею, гвардейцев она очень выручала.
…После трёхнедельного наступления из-под Пулкова в середине января 1944 года войска Ленинградского фронта с тяжёлыми боями приближались к Нарве, Пскову и Острову, к старой границе Советского Союза с Эстонией и Латвией. В начале февраля 1944 года наш 320-й гвардейский краснознамённый Красносельский миномётный полк оказался на марше в районе озера Самро. На рассвете он длинной колонной боевых и транспортных автомашин втянулся в селение под таким же названием. И мы впервые за всё время наступления увидели перед собой целёхонькую деревню с белоснежной церковной колокольней в центре. До этого мы шли по выжженной врагом земле. Вместо городов и деревень, железнодорожных станций и посёлков нас встречали развалины разрушенных и выжженных кирпичных и деревянных домов, искорёженные рельсы, взорванные водонапорные башни железнодорожных станций, огромные воронки от бомб и снарядов на шоссейных дорогах. На сотни километров вокруг — ни уцелевшего дома, ни живой души. Кроме немногих стариков и старух, всё население оккупированных мест угонялось в Германию, в рабство. И вдруг — большая, совсем не тронутая войной деревня, с ухоженными домами, большими садами. Из печных труб над крышами широко струился сизый дым. Эта деревня жила своей обычной жизнью. Тут не было фашистов: мы находились на земле партизанского края. Более двух лет войны здесь удерживалась советская власть.
Полковая колонна вышла за пределы деревни и остановилась. С командирского пункта полка поступила команда: «Получасовой привал для приёма пищи личным составом и для дозаправки автомашин горючим». Ночью на марше было довольно морозно. Шуба не спасала от холода на открытой платформе боевой установки во время расчехлённого движения, когда БМ-13 заряжены и готовы к немедленному бою. Поэтому многие гвардейцы потянулись в дома погреться. Я тоже оказался в одной избе. Молодая хозяйка орудовала ухватом возле топящейся печи. Она приветливо улыбнулась. Пахло варёной картошкой и ещё чем-то вкусным. «Хотите варёной картошки?» — хозяйка вынула из печи чугунок и поставила на стол. «Спасибо», — отказался я и отодвинулся подальше от стола, поближе к двери. И стал разглядывать избу, которая живо напомнила мне собственное деревенское детство на Костромщине. Родительская изба очень походила на эту: голые бревенчатые стены, широкие лавки, сходящиеся в углу под иконой, большая русская печь, полати, некрашеный пол, домотканый половик у порога, умывальник в углу возле печи… Потрескивание поленьев в печи, тепло и уют деревенской избы вызвали во мне какое-то особое состояние души, близкое к блаженству. Меня поймут прежде всего те, кто сам испытал фронтовое солдатское лихолетье сороковых. Да много ли их ныне осталось в живых?..
Вой сирены и истошный крик «Воздух!» вернули меня к фронтовой повседневности. Стремительно выбежав из избы, я увидел в сером небе низко летящие немецкие бомбардировщики. Их было всего пять. Казалось, что они пройдут мимо деревни. Обычно бомбардировку колонны немцы начинали с головы. Однако «юнкерсы», пролетев деревню, развернулись и начали бомбить сбоку по хвосту. Очевидно, лётчики не разобрались, где голова, а где хвост колонны. Да и нелегко это было сделать, так как полк не двигался. Нашей походной кухне, которая замыкала колонну, досталось больше всего. Да и близлежащие к ней дома изрядно пострадали. Солдаты, пришедшие с котелками за горячей кашей, разбегались от кухни в разные стороны. Некоторые, распластавшись на снегу, стреляли из автоматов по пикирующим самолётам. Отделение противотанковых ружей приладилось из-за бани стрелять по кабинам снижающихся бомбардировщиков. Получилось! Один из них отвернул в сторону и задымился. Взрыв рухнувшего бомбовоза так сотряс колокольню, что на ней раздался колокольный звон, но сама она устояла. Взрывом одной из бомб разметало храбрецов из отделения противотанковых ружей, двоих ранило. Раненным оказался и командир этого отделения, старшина Богомолов, направлявший огонь по пикировщикам.
Через несколько минут после бомбёжки колонна, не дожидаясь повторного налёта бомбардировщиков или штурмовиков, двинулась дальше. Часть деревни заметно пострадала от взрывов бомб. Дом с приветливой гостеприимной хозяйкой был придавлен рухнувшей крышей. Жива ли осталась сама хозяйка? Не знаю. Очень хотелось бы верить, что жива. Во всяком случае, в моей памяти она живёт более шестидесяти лет…