Вячеслав ЩЕПОТКИН. Два этюда
Иловлинские соловьи
День катится к вечеру быстрей, чем плывут в блекло-голубом небе облака. Мы проехали вдоль речки метров триста вниз к Дону и встали; вода. Затоплены поляны. По щиколотку в реке прибрежные деревья; мутные потоки погудывают, обтекая стволы. Богатый разлив, не то что в прошлом голу. Тогда в эти же дни мы пробрались почти к устью Иловли, к самому Дону. Через припавший к воде Генеральский мостик переехали на другой берег речки. На соловьиную поляну, как потом назвали ее для себя.
Но то было год назад. Сейчас мостик под водой.
Ничего, видать, мы не успеем. Ни донку поставить, ни удочку настроить. Вечер набухает синевой, как вешний снег водою. За деревьями, в том месте, где село солнце, небо желто-розово-синее, а оглянулся назад – кусты черны. В отдалении, за изгибом реки, вспыхнул огонек. В другой стороне кто-то что-то крикнул.
Кончилась зорька. Ночь не ночь, и вечер уже не вечер. В эту пору – раньше им не до того – начинают ужин рыболовы. На влажной траве – подстилка. Темнеет пучок зеленого лука, горбится буханка хлеба, поблескивает кое-какая посуда. То вспыхивают, то гаснут разговоры, и в неожиданной тишине люди вдруг начинают к чему-то прислушиваться. Может, к звукам ночного леса, таинственного и волнующего, совсем не такого, каким он бывает жарким днем. Может, к треску сушняка в костре, к шипению падающих из котелка на угли капель. Может, к чему-то в душе своей.
Темь густая, но от прохлады звонкая, как лист стекла, немного размывается. Где-то за лесом накаляется луна. Погас костерок. Спят товарищи: завтра рано вставать. И сам сейчас лягу. Глотну тишины, подожду: может, все-таки он объявится. Или не живет тут ночной певец? Да, если бы жил, давно подал голос. Тот в прошлом году с вечера начал концерт. Садилось, в кусты солнце. И вдруг в тех кустах, где упало солнце, кто-то щёлкнул бичом. Так, помню, щелкал кнутом пастух, когда гнал на рассвете коз по сталинградской, еще не ожившей от войны улице в очень близкую тогда степь. Щелкал и сам себе нравился: была в хлопке свежесть утра и звонкость победившей торжествующей жизни.
И тут в щелканье тоже были прохлада надвигающейся ночи, какая-то радость и торжество. Щелчок... еще один, более протяжный. Мгновение тишины – и началось! Соловей буйствовал, может, метрах в ста от палатки...
Тот соловей пел всю ночь. А нынче уже за полночь перевалило, скоро рассвет, а лес прохладный и тихий.
Вдруг вдали раздался посвист. Не громкий, как бы через силу. Потом донесся щелчок, другой. Я вскочил и быстро пошел в ту сторону, откуда доносилась разгорающаяся песня. По сочной траве да еще в кедах удалось подойти близко. Не больше десяти метров разделяло нас. Я лег на траву, чтобы быть незаметней. Пел соловей, одно «колено» сменялось другим, однако песня лилась не так звонко, как у прошлогоднего. Тот ликовал, радовался ночи, холодному запаху ландышей из близкого леса, текущей рядом реке, наверно, всей жизни своей радовался. А этот грустил, может, даже болел душой, и песнь его тлела, как угли под пеплом. Впрочем, только ли соловьям не поется, если болит душа?..
Неожиданно переливы оборвались, и от трав к небу поднялась ломкая тишина. Тени совсем обуглились, а на изгибе речки сверкнула волна. Я собрался было уходить, думая, что не осилил певец кручину, как вдруг он снова подал голос. Но какой это теперь был голос! Звонкий, торжественный. То качаясь на волнах, то становясь на дыбы, понеслись сочные звуки. Я глядел на блекнущие от разгорающейся луны звезды и думал о маленьком певце, о том, почему бы эту музыку не тиражировать в тысячах пластинок. Чтобы, уходя все дальше от природы, мы не забывали ее голоса.
Все светлеет небо, холодней лежать па земле. Запахиваю фуфайку, смотрю на куст, исторгающий трели. Думаю, может, с рассветом увижу соловья. Но нет, мал он, чтобы его увидеть в сумерках – этого великого певца.
Полая вода
Волны качают дебаркадер. Поскрипывают провисите мостки. Под ними проплывают безлистая ветка, кем-то выроненный букет ландышей. Мутноватая вода лижет остатки почти разрушенной стены на станции Родимцева. Все так же, как было в то половодье. Хотя нет, все иначе. Нет тех камней, на которых лет двадцать назад сидели с другом. Камни рухнули в Волгу вместе с большей частью стены. Другой стала набережная возрожденного города, и другими стали мы. Только половодье, кажется, то же. Раздольное, свежее и, как всегда, волнующее.
Половодье – это юность воды. В XVI веке на Руси его называли водопольем. Потом кто-то надломил слово внутри, и волна потеснила волну. Половодье – это открытая вода, по-народному полая. Стало в слове просторней, а в понятии – свежей.
Падает день за днем вода. Обретают землю стоявшие до этого в волнах столбы электропередач, плывущий лес. Урегулированное браслетом гидростанции, стиснутое мощным бетоном, волжское половодье тем не менее буйно и так же таинственно, как дорога, уходящая в воду, как вздувшаяся вена тихой лесной речушки.
На юность воды надо смотреть не из окна городской квартиры. Даже не с борта узкого теплоходика, вплывающего в затопленный лес. На половодье лучше глядеть, стоя у самой воды, когда слышишь, как трется о кустарник, об стволы деревьев поднятая резвящимся потоком прошлогодняя листва, как трещит сшибаемый напором старый бурьян и в лесу становится с каждой минутой светлей от растекающейся свежести. В это время обострены все чувства: слух, зрение, обоняние. Надо быть начеку и не промедлить с отступлением, ибо вода, растекаясь по знакомым ей с прошлых лет протокам, низинкам и впадинам, может быстро окружить клочок земли, на котором стоишь, а потом… Года два назад, собравшись «помочить удочки» в старой воде, мы забрались глубоко в Среднеахтубинскую пойму. Только благодаря умению одного из моих друзей быстро ориентироваться, а также благодаря его знанию поймы, мы успели выбраться. Вода шла буквально по пятам. Там, где час назад голубели цветы, бурлили мутные потоки.
Как ни ждут половодья, а все равно оно неожиданно. Еще вчера на лугу паслось стадо и от сочного запаха трав возбужденно взбрыкивали телята. Еще вчера думали хозяева околичных дворов подправить изгороди, убрать с задов вынесенные на просушку бочки; плетеные корзины, а уже утром обалдело и радостно смотрят, как плавает в огороде забытая доска и по водной глади скользят обленившиеся за зиму утки. Русла привычно усохших речушек быстро заполняет вода, и уже не подъезжай близко к недавнему броду. Нет брода, нет коротающих в лужах жизнь Тншанок, Сакарок, Котлубаней. Есть буйные реки, холодный омут которых пронзают стрелы стремительно идущих на нерест рыб и в глубинах которых бурлит жизнь. Не так ли и среди нас, людей? Живет вроде бы незаметный человек, делает невеликие дела в отведенных ему берегах. Но дайте ему воду!
Полая вода несет полную жизнь. Скатываясь, она оставляет земле долгую память о себе. Уже затихли Дон и его притоки. Над сырыми лесными полянами поют иволги. А Волга еще в большом разливе. И пойменные леса смотрятся в прозрачную воду. Пусть дольше смотрятся.
