Владимир БУРОВ. «Гудит!» и другие истории
«Гудит!»
Этот случай произошел в августе 1993 года у деревни Городок Фировского района Тверской области на Валдае. Но в память он врезался так, словно всё было вчера.
Вторая половина дня. Автобусная остановка, обозначенная бесформенным каркасом проржавелой коробки. Кругом всё густо заросло ольхой, липой, кустарником. Желтая лента грунтовой дороги уходит за поворот, из-за которого должен появиться долгожданный рейсовый автобус. На остановке человек семь. Все в ожидании.
Автобусы, как их водители, в местных краях штука капризная. Могут пойти, а могут кануть в безвременье. То мотор забарахлит, то что-то вдруг сломается, то бензина не окажется, то сам шофер загуляет. Но сегодня вроде бы повезло. Уже пронесся слух, что автобус видели. Он пропыхтел в сторону конечной – деревни Яблонька на озере Шлино. По расписанию обратный рейс должен состояться часа через полтора. Вот все и ждут. Однако время на подходе, а вокруг валдайская тишина: слегка шумит ветер, щебечут в придорожных кустах птахи. А чистейший воздух, передающий даже самый отдаленный звук, упорно хранит молчание.
Уже прочитаны все надписи на остановке: кто, когда и с кем. Изучены автографы заждавшихся пассажиров. Рассмотрены под ногами все камушки. Неоднократно схожено до поворота. Но звука не слышно. И вдруг пожилой мужчина, отличающийся наиболее острым слухом, с трепетом и надеждой произносит:
– Гудит! – Затем более определенно, подтверждая свою правоту. – Гудит! Точно гудит!
– Да это не там гудит! – Несколько раздраженно, разрушая иллюзии, опровергает его другой, тоже с хорошим слухом.
– Гудит! – Тыча пальцем в сторону ближайшей деревни Заморино, откуда должен и подкатить автобус, убежденно настаивает первый.
– Так это не автобус гудит. Гудит, да не так гудит!
Все замолкают, напрягая слух. Действительно слышен рокот двигателя, который, нарастая, все приближается и приближается. И, наконец, из-за поворота показывается трактор. Провождаемый завистливыми взглядами, он проезжает мимо остановки и исчезает за ближайшим всхолмленным участком дороги. И снова тишина.
– Гудит! Гудит! – Не унимается первый с обостренным слухом.
– Это не там гудит! – Опять встревает его оппонент.
– Гудит! Гудит! Гудит! – Вступаются за первого прочие слушатели. Действительно гул явственен и стремительно приближается к остановке.
– Да это не автобус гудит! – Не унимается второй слухач, режа правду-матку.
И действительно из-за поворота, закрытого ольшаником внезапно появляется грузовая машина.
– Гудит – не гудит! – Кто-то раздраженно выплескивает свои эмоции. И снова тишина. Тихо шумит ветер, щебечут пичуги.
– Гудит! Гудит! Гудит! – Одобрительно раздаются почти хором голоса. Это и я понимаю, что едет автобус. Ведь он не просто гудит, а знакомо дребезжит всеми своими деталями, словно вот-вот рассыплется на части.
И правда, вскоре к остановке подкатывает пропыленный белый с черной траурной каемкой на борту автобус «ПАЗик». Притормаживает. Мы протискиваемся с рюкзаками в его узкие дверцы, плюхаемся на незанятые мягкие, бугристые, припорошенные дорожной пылью сиденья, не вытирая их. И дай вам Бог испытать такой же душевный восторг, как нам в этот момент. Сели! Едем!!! Все воспринимается, как некое чудо. Свершилось!!! Много ли человеку надо для счастья? Оказывается, для меня, возвращающегося в очередной раз после археологических работ из глубинки в Москву, порой нужен мизер, чтобы испытать чувство блаженства. И нужно всего-то, чтобы вовремя пришел автобус, который лихо по многочисленным колдобинам пронесет тебя сквозь зеленую стену лесов, мимо просторов полей, светлых сосновых боров до районного центра Фирово. Дребезжат стекла. Дребезжат сиденья. Дребезжит пол. Кажется, дребезжат даже мои мозги. А автобус между тем резво и весело бежит себе по валдайской грунтовой дороге и… гудит!
Прерванный полет
Говорят, что, когда человек летает во сне, то он растет. Я давно уже не верю в эту ерунду. Мне 44 года. Расти перестал слишком давно. Мой рост, застывший на отметке
Сон выглядит всегда примерно одинаково. Я иду по улице. И неожиданно, ничего не подозревая, вдруг поднимаюсь плавно-плавно над землей и начинаю парить в воздухе. Я лечу!!! Потом я опускаюсь также плавно на землю. Полет невысокий. Затем я уже специально разбегаюсь и взмываю вверх. А про себя думаю: теперь-то установлю мировой рекорд по прыжкам в длину. Я лечу на спине, вытянув вперед ноги. Тело слегка изгибается. Полная невесомость. Пролетаю метр, два, пять, десять. И опускаюсь на землю. Но всякий раз я просыпаюсь и разочарованно понимаю, что это все же был сон.
Но вот один раз я действительно полетел. Я действительно утром вышел из подъезда своего дома, спустился на лифте с 10-го этажа, действительно повернул направо в арку и направился вдоль дома, сжимая авоську в руке, в ближайшую «стекляшку» за картошкой. На углу неожиданно почувствовал, что легко и плавно подымаюсь вверх. Наконец-то моя мечта стала реальностью, а не сном. Лечу-у!!! Радостно. Весело. Пролетев метром семь-восемь, я мягко прикоснулся ногами к земле. Забыв о картошке, побежал домой. Радость переполняет меня. Вот и лифт. Десятый этаж. Лихорадочно нажимаю на кнопку звонка. Дверь открывает жена. Она удивленно смотрит на меня. А я радостно, взахлеб рассказываю, как полетел:
– Ты, знаешь, я наконец-то полетел по-настоящему. Это не сон!
Алка молча возвращается в комнату, не выявляя особой радости. Я за ней, а она торопится на работу, спешит догладить платье.
– Нет, это не сон. Реальность полная! Ну, хочешь, ущипни меня, – предлагаю ей я. – Впрочем, я и так знаю, что это явь. На, ущипни!
Алка лукаво взглянула на меня, давая понять, что я все же здорово заврался, но ей не хочется обижать меня, противоречить моей идее фикс. Она берет в руку горячий утюг и продолжает прерванное занятие. Но неожиданно отрывает утюг от доски и его раскаленное основание прикладывает к моей груди.
– А-А-А-А!!! – Закричал я… и проснулся.
– Чёрт, возьми! Опять не полетел!
После этого я забыл об утюге. Но позже, взглянув на него, заметил на его рабочей поверхности весь в коричневатых разводах контур сердца. Странная символика! И это уже не сон.
– Тьфу ты! Опять сон!
«Слон без хобота»
С Витькой Баранниковым я познакомился еще в карантинной роте в ноябре 1967 года. Это был добродушный паренек, лицом отдаленно напоминающим киноактера Евгения Леонова из «Полосатого рейса». Такой же курносый нос, такая же округлость лица, только ростом выше, под метр восемьдесят, да и сутулился Витька не в меру. Баранников производил впечатление человека не от мира сего, но уж точно не из армейской жизни с ее строгой дисциплиной. Ко всему он был настроен скептически, считая многие вещи в нашей жизни ненужными, лишними, например, строевая подготовка или комсомол, откуда его, кстати, исключили еще до армии. Просто на комсомольском собрании, когда к нему пристали по поводу общественных обязанностей, он встал и сказал: «Ребята, вы здесь всякой ерундой (было иное слово – В.Б.) занимаетесь! Да никому не нужен ваш комсомол!» Это было в середине1960-х годов, в городе Орле, в трамвайном депо, где Витька занимался ремонтом разной аппаратуры.
Армейского человека можно узнать по выправке. А Витька как пришел в армию сутулый, так таким и ушел на гражданку, даже не ставил задачу расправить плечи. Есть же такие сугубо гражданские люди. Их ни один сержант или старшина не смогут переделать. Все равно, что арбуз в снегу выращивать. Сразу же провалились попытки научить Баранникова ходить строевым шагом. Его руки двигались вперед одновременно с ногами. Он нарушал весь строй карантинной роты. Потом уже в роте связи крестные муки по переделыванию Баранникова выпали на долю старшины Масевича. Однако и тот быстро сдался. Всякий раз, когда нашей роте предстояло проходить маршем по плацу, Масевич говорил Витьке с чувством и слегка сквозь зубы:
– Баранников! Иди в казарму! Чтоб тебя никто не видел!
Уже в карантине Баранников прославился своим отношением к еде. С первого дня он ничего не ел, только сидел за столом со всеми, не прикасаясь к пище.
– Не могу я есть Это! – Армейская еда вызывала у него отвращение. Зато после столовой бежал в кафе и с упоением уплетал сгущенку, печенье и прочие вкусности. Так продолжалось неделю или дней десять. Потом кончились деньги. Баранников не ел сутки, голодал вторые, третьи. На четвертый день он соизволил прикоснуться к солдатской пище, и самое интересное, что она ему уже не показалась отвратительной. А вскоре на Баранникова стали жаловаться в столовой, что он ворует с чужих столов пайки. Но Баранников не мог наесться. Он был вечно голоден. Старшина даже ходил в медсанчасть просить для Витьки дополнительную порцию, но получил отказ: Баранников не проходит по росту: в нем менее, чем метр девяносто.
– Проглóт! – ворчали на Витьку старики. А один из них охарактеризовал Баранникова более образно: «Слон без хобота!».
Витька ел весьма своеобразно, не только свою порцию, но и пожирал взглядом всё остальное, стоявшее на столе. Его глаза блуждали по кругу по всем мискам, в которых могла пребывать не только каша, но оказаться кусок сливочного масла и даже кусок мяса щедрого заполярного пайка.
И вот однажды, когда обед подходил к концу, Витькин взгляд приковала к себе миска сидевшего напротив старика Васильева. Тот с чувством эстета доедал кашу, выбирая ее по спирали мелким порциями. А в центре миски, постепенно опускаясь, оставался лежать неприкасаемым кусок вареной говядины. Его-то Васильев оставлял на последний акт священнодействия. В этот момент сама миска напоминала чем-то кимберлитовую жилу, обработанную роторным экскаватором. Но когда каша была съедена и Васильев собрался было приняться за вожделенный «алмазный» кусок, с противоположной стороны стола в его миску нахально вторглась экскаваторная ложка Баранникова. Доля секунды и все мясо перекочевало в Витькин рот, усиленно заработавший челюстями.
Васильев от такой наглости опешил. Как? Увести из-под носа у старика кусок мяса и нагло сожрать у всех на глазах! Он привстал, и теперь уже его ложка появилась на противоположной стороне стола, чтобы со всего размаха нанести удар по лбу обидчика. На лбу Баранникова мгновенно выскочило красная округлость. Но он и ухом не повел, а продолжал дожевывать священный кусок.
Как ни странно, в армии Витька нашел свою нишу, став заниматься тем, чем он и занимался на гражданке – ремонтировать радиотехническую аппаратуру. Надо сказать, здесь ему не было равных. Он был радиомастером от Бога. Иногда мог определить характер неисправности только по одному звуку аппаратуры.
– Главное раскачать! – Любил говаривать Витька.
– Как раскачать? – Не понимал я.
– Ну, раскачать! Постепенно заставить работать.
У Баранникова вскоре появился напарник Серега Павлов из Ленинграда. Вместе они составили в мастерской великолепный дуэт. Чинили практически любую радиостанцию. Так что скоро у них возникла масса знакомых из соседних частей, которые обращались за помощью. Были и частные клиенты с телевизорами. Постоянно они подавали заявки на рацпредложения и получали за это денежные премии. Словом, жизнь и питание у Витьки постепенно наладились.
Но как-то раз к их куску драгоценного масла присоседилась мышь. Тогда Павлов и Баранников взяли чистый лист бумаги, ручку и стали проводить сложные математические расчеты, чтобы рассчитать силу удара пружины в мышеловке, дабы мышь не убить. Дня полтора они с упоением писали формулы, забыв о радиостанциях и своем воинском долге, и, наконец, рассчитали. Маслокрад был пойман живым, но затем спущен в канализацию.
– Да жива она осталась! – Уверенно заявили ребята. – Прописку сменила.
Общеполковую славу Баранникову принесло одно изобретение. В Заполярье зимой за теплом следят строго, его берегут. Потому на всех дверях казарм, домов, построек были поставлены мощные железные пружины. Они были очень тугие, зато двери прикрывали плотно, уберегая драгоценное тепло. Две такие пружины стояли и на входной двери нашей трехэтажной казармы. В тот день я был дневальным по расположению, о чем говорила на рукаве красная повязка. Выполняя какое-то поручение, я спустился с нашего верхнего этажа и во входных дверях столкнулся с заместителем командира полка майором Клюевым. (Фамилия легко запоминается по есенинским строкам: «А Клюев, ладожский дьячок. / Его стихи, как телогрейка. / Недавно вслух я их прочел. / И в клетке сдохла канарейка».) Он как раз открывал дверь, предпринимая приличные усилия по преодолению сопротивления пружин. На контрольно-пропускном пункте мне пришлось задержаться буквально минут пять, не более. Через семь минут я снова был у дверей и снова встретил Клюева. Он выходил из казармы мне навстречу и с силой надавил на дверь, а она… вдруг свободно распахнулась наружу. Пружин не было…
– Странно! – Сказал Клюев в усы и, глядя на опустевшие места, повертел носом, словно беря след. – Странно! – Еще раз повторил он.
Двумя пружинами, исчезнувшими с нашей двери, дело не ограничилось. Пружины стали исчезать всюду: в соседнем подъезде, в медсанчасти и библиотеке, даже столовой. Венцом проявления чьей-то наглости или диверсии стало исчезновение пружин на дверях штаба! И это при том, что напротив дверей стоит часовой у знамени полка.
Негодованию офицеров не было предела. Но разгадка этих пропаж не находилась. Кому вообще нужны пружины? Если только это не было чистым хулиганством. И вот однажды все тому же Клюеву что-то понадобилось в радиомастерской. Там он застал чудную картину. На стеллажах вдоль стен лежали целые и наполовину разобранные радиостанции, детали и блоки. А в центре помещения за большим столом с паяльниками в руках, что-то упоенно напевая, активно трудились два мастера Серега Павлов и Витя Баранников, голые по пояс. В помещении было не просто тепло, а стояла самая настоящая жара. («Лучше большой Ташкент, чем маленький Оймякон», – обычно говаривали старики.) А у них над головами висела гирлянда из пропавших отовсюду дверных пружин. Эта гирлянда, соединенная в цепи, была раскалена до ало-красного цвета, как единая вычурная спираль электроплитки, и дарила двум изобретателям божественное ташкентское тепло.
Оказалось всё просто. В мастерской лопнули батареи отопления. Все обращения Сереги и Витьки в хозчасть провести ремонт остались без ответа. Тогда они нашли легкий способ выхода из положения.
Баранников как инициатор подключения пружин к выпрямителю для согрева, был сразу отправлен на губу. Это делалось быстро, благо у старшины Масевича в кармане всегда были бланки на гауптвахту с фамилией Витьки, и оставалось только проставить дату. Но отсидеть полный срок рядовому Баранникову очередной раз так и не довелось. Из всех ближайших частей стали почему-то активно привозить на починку радиостанции. Тогда Витьку и освободили досрочно.
Зуд изобретательства подвел Витьку и второй раз. Однажды наша рота связи заступила в наряд по полку. Человек десять, в том числе меня с Витькой, определили в столовую. Приняв дежурство у предыдущей смены, предварительно погоняв ее за оставленную в некоторых углах грязь, а пуще для острастки и порядка, мы заступили на смену на целые сутки. После ужина нам предстояла уборка столовой, мытье посуды. Это надо было сделать как можно быстрее, чтобы больше времени осталось на столь желанный сон. Предстояло помыть несколько десятков бачков для раздачи пищи, поварешек, освежить несколько десятков тарелок из-под хлеба, но самое главное перемыть еще несколько сотен грязных мисок из-под каши, а также несколько сотен кружек, ложек всего полка. То была солидная груда посуды, количество которой содержало важную военную тайну – численный состав части. Мы работали по конвейерной системе, четко распределив последовательность действий каждого. Один предварительно вычищал из тарелок остатки пищи в специальное ведро, другие по очереди промывали тарелки в заполненных горячей водой в двух-трех раковинах, время от времени меняя в них воду. Еще один солдатик-старик работал на дышащей паром посудомоечной машине. Кстати, была и такая в конце 1960-х годов, в век начала научно-технической революции, которая осчастливила даже нашу часть в Заполярье.
Обычно дело шло спорно. Никого подгонять не надо было. Но сбой все же произошел из-за Баранникова. За полночь его резко потянуло в сон. Оставалось немытой еще три заполненные до отказа раковины мисок. Это уже не так много, но…
– И чего мы будем возиться? – начал конструктивно рассуждать Витька. – Она жирная, плохо отмывается. Я засыплю ее содой, а утром ее только надо будет достать.
Спать нам тоже хотелось. И именно это ускорило принятия коллективного, как нам показалось, разумного решения. Дополнительных уговоров со стороны Баранникова не последовало. Витька достал пакет с белым порошком и щедро засыпал его во все три ванные. Наконец-то отбой. Сон в армии (а точнее провал в него) приходит, как только твоя личность соприкасается с подушкой.
Но расставание личности с подушкой произошло на этот раз раньше намеченного срока. Ну, уж очень рано утром нас поднял разъяренный заведующий столовой, который пришел посмотреть за порядком и обнаружил там немытые три ванны мисок. Впервые за свою долгую службу встретившись со столь оригинальной практикой мытья посуды, он даже не понял, что это такое. Тем более все ванные были заполнены не блестящей серой алюминиевой посудой, а какими-то иссиня-черными предметами в форме мисок. К его ужасу они были черными со всех сторон.
На свою беду Витя не был сведущ в химии и не мог просчитать последствий таинственной реакции мисок на его инициативу. А может быть, они просто оскорбились на такое отношение к ним и почернели от злости? Нашей сонной команде вручили наждачные шкурки со строгим наказом успеть до завтрака оттереть все до одной миски. Однако почти сразу стало ясно, что данный приказ невыполним. Наждачная бумага оставляла полосы, направление которых зависело от творческих фантазий и степени нашей разбуженности. Чернота не исчезала. Черно-белые полосы образовывали причудливые завихрения, переплетения, которые, имея художественную разнонаправленность, тем не менее, для Баранникова указывали один-единственный ориентир – на губу.
Миски выбросили на помойку. Заведующий столовой вовремя понял, что наш скорбный труд пропал. Ему пришлось в срочном порядке поднять на ноги завскладом и извлечь из закромов блещущую новизной партию алюминиевой посуды.
Был еще один знаменательный случай с Баранниковым весной в последний год службы. Эх, весна! Весна! Ты заставляешь расслабиться от лучиков долгожданного солнца и упоительного аромата заполярного воздуха, которым нельзя надышаться. Этот воздух хочется есть, настолько он вкусен. В голове бродят мысли о приближающемся последнем лете в армии. А кругом красота – запорошенные снегом сопки, голубизна неба. Армейская наука начинает плохо входить в задубевшую за год голову. А гениальную голову Витьки Баранникова в один из таких весенних дней, похоже, вообще заклинило.
Нашу роту направили на полигон для метания учебно-боевых гранат. Дело с одной стороны несложное и немудреное. Для солдата даже интересное, тем более что каждый бросал только по одной гранате, а потом мог уже любоваться сопками, подставлять лицо солнышку и предаваться мечтаниям – вне опостылевшей казармы. Но для командира роты капитана Козырева это дело хлопотное. Надо было каждой паре бойцов монотонно и нудно объяснять одно и то же, как пользоваться гранатой, которую бросали в ближний овраг.
Витька, как всегда, на службу не напрашивался, а потому оказался самым последним. Козыреву к этому моменту настолько всё надоело объяснять, что он вручил Баранникову последнюю лимонку и задал непростительно два наивных вопроса:
– Ну, что Баранников, ты всё слышал?
– Слышал!
– Так ты всё понял?
– Ну, …тать! Конечно, понял! – Ответил Витя вполне по-армейски и начал разъяснять капитану, как надо обращаться с гранатой. Получалось, что он учил уже самого Козырева военному ремеслу.
– Что же тут непонятного? Берешь в руку гранату…– И далее Витька одновременно с рассказом стал производить требуемые от него действия. – Разжимаешь усики, дергаешь за кольцо и… бросаешь…
При этих словах Виктор не размахнулся и не швырнул гранату со всей силы, как это требовалось, в овраг, а взял и, «по девчачьи», катнул её вперед, словно неподалеку были расставлены кегли, в которые и надо было попасть. Белоснежный, искрящийся на солнце плотный наст оказался на всеобщее счастье удивительно крепким. Лимонка соприкоснувшись с плотной коркой весеннего оледеневшего снега, даже не проломила его, а отскочила и покатилась вперед. Всё это происходило у нас на глазах буквально в полутора десятке метров.
Капитан с криком «Мудак!» бросился в снег, забыв дать остальным команду. Надо полагать, что, это ругательное слово и означало: «Ложись!». Но в тот момент никто из нас этого не понял. Мы стояли, ошалело, заворожено наблюдая за гранатой, как та медленно, едва-едва перекатывалась, словно в замедленной съемке, и даже не испытывала особого стремления пробежать до края оврага. Но все-таки добежала. Там она замерла, этак театрально, чтобы выдержать у невольных зрителей эффект паузы. Доли секунды, показавшиеся мне вечностью, лимонка в буквальном смысле зависла на самом кончике оврага, а потом вдруг резко шмякнулась вниз. Раздался взрыв. Вверх взметнулись фонтаны снежных брызг, а вместе с ними взвился металлический сердечник. Хорошо, что она все же не совсем боевая.
Капитан Козырев, отряхивая снег с шинели, распахнул перед Баранниковым все глубины своего познания русского разговорного языка. Правда, на флегму-Витю эта нахлобучка, как веником в бане, не произвело заметного впечатления.
Кстати, о бане. Вольность, по правилам которой привык жить Баранников, подвела его еще один раз. Дело было в полковой бане. Поскольку я был в очередной раз дневальным, то мыться мне пришлось не со своей ротой. Баня, как всегда, прекрасная. Вода – кипяток. Помылся с чувством, благо я попал в промежуток, когда была пересменка, а в конце помывки уже стояла непривычная тишина.
Но моё прекрасное настроение испортило исчезновение сапог. Обмундирование лежало на месте с военным билетом, а сапоги рядом отсутствовали. Они куда-то и с кем-то ушли… Что делать? Да меня старшина в порошок сотрет, если я заявлю, что остался без сапог! В бане мылся еще какой-то паренек не из нашей роты. В раздевалке оставались только его сапоги. Я померил. Немного жмут, дырка, легкая потертость сбоку. Да черт с ней! Ладно. До дембеля недолго. Я быстро оделся и, повязав портянки, надел чужие сапоги! Нет, я чужого не брал: имущество-то общее – армейское. С неприятным чувством я покидал раздевалку, когда в нее ввалилась толпа на помывку. Но данный эпизод, оказалось, имел продолжение и завершение.
Поздно вечером, перед отбоем, старшина Мосевич распекал в казарме Баранникова, у которого исчезли сапоги во время мытья в бане. Витя оказался замыкающим в помывке из всего полка. Он, как всегда, решил с чувством помыться. После него баня закрывалась. И до меня дошла простая истина. С середины дня (а может быть, и с утра) до самого позднего вечера никто даже не заявил о пропаже своих сапог. Все, точно по эстафете, брали чужие сапоги. Последней жертвой и стал Баранников. Выходит, грозный лик своего старшины для каждого потерпевшего все это время витал в банных парах. Но окончательно он материализовался только в лице нашего Масевича и персонально для Витьки. Так Баранников расплатился за кайф мыться с удовольствием.
Последний раз судьба свела меня с Баранниковым во второй половине декабря 1969-го года, когда я вернулся в свою часть из Петрозаводска после неудачных для меня из-за болезни сборов офицеров запаса. Меня никто не ждал, считали, что я уже давно дома. Все старики уже попивали домашний чаек или что-либо покрепче на гражданке. Оставались только «декабристы», находившиеся на особом «любимом» счету у начальства. Среди них в роте связи, конечно, был Витька Баранников. Вместе с ним я и покинул Фокшано-Гданьский гвардейский танковый полк.
