Валерий РОКОТОВ. Два убийства за один вечер

Пьеса

Новую драму ждали, и она пришла. Она не могла не прийти, потому что на сцену вывалил новый правящий класс. Он превращает правосудие в фарс. Он ненавидит художников-интеллигентов и заменяет их дикарями и провокаторами, помогающими уничтожать общество.

Новая драма налицо, потому что налицо новое столкновение. Есть и дракон, и герой. Есть и злодей, и жертва. Театр звал Современность, и она на зов явилась, как Командор.

Действующие лица:

Истец

Судья

Первый народный заседатель

Второй народный заседатель

Ответчик

Адвокат Ответчика

Секретарь суда

Полицейский

Писатель

Безумец

Убийство Первое

ГОЛГОФА ДЛЯ ЧУЖАКОВ

«Поэт! не дорожи любовию народной…»

Александр Пушкин

За окнами суда – счастливый час. Людская масса, сбросив кандалы, бежит из офисов. А здесь вот-вот начнётся: Фемида свои весы поднимет (рука уже готова отвалиться) и меч направит на тех, кто в зал вошёл.

Настенные часы сурово счёт ведут – идут всё громче и заглушают восторги улиц. Истец осматривает интерьер, где всё обшарпано и не помпезно.  Ответчик с Адвокатом косятся на врага и шепчутся. Полицейский, примостившись в клетке, листает «Спид-инфо», где каждый снимок, каждая строка кровь горячат.

Приятная девица – Секретарь суда – в тоске глядит в окно, потом его захлопывает (да так, что все подпрыгивают), садится за свой стол и раздражённо открывает книгу.

Часы вдруг замолкают, и в странной тишине (словно пришло безвременье) распахивается дверь комнаты судьи.

Секретарь (пряча книгу). Встать! Суд идёт.

Все подчиняются приказу. Полицейский, закрыв своё секс-чтиво, покидает клетку.

К своим местам шагают Судья (задёрганная дама) и заседатели (оба величавы). Судья жуёт. В её руках – остаток бутерброда и чашка кофе.

Суд садится, и следом садятся спорщики.

Растягивается пауза. Все ждут, пока Судья доест. Один из заседателей (тот, что зачем-то принёс портфель) сурово смотрит на Истца, Ответчика и Адвоката и резко гавкает. Спорщики вздрагивают.

Судейские находят эту выходку смешной. К их смеху присоединяются Ответчик с Адвокатом.

Судья (отсмеявшись). Извините за эту шутку. Коллега решил разрядить обстановку. И – за задержку. Одно заседание за другим. Даже пообедать не удалось.

Ответчик. Кушайте, пожалуйста! Мы подождём.

Адвокат. Приятного аппетита! И шутка – очень смешная.

Истец безмолвствует. Его лицо ни уважения к суду, ни страха перед ним не отражает.

Судья (Истцу). Что это вы с таким презрением смотрите?

Истец. Да вот думаю, куда я попал? Здесь суд или комик-шоу?

Судья. Это зависит от обстоятельств дела.

Допивает кофе и ставит чашку на стол. Секретарь её привычно уносит.

Судья (хлопнув в ладоши). Ну-с! Начнём! Стороны суду доверяют?

Ответчик (по-солдатски чётко и внятно). Так точно!

Все смотрят на Истца.

Истец (неуверенно). Наверное.

Судья. Здесь так не отвечают. Да или нет?

Истец. Ладно – да.

Судья. Против участия народных заседателей есть возражения?

Ответчик. Никак нет!

Истец. Не ожидал их увидеть. Но если граждане хотят…

Судья. Ещё как хотят. Да и мне уверенность понадобиться. Культура – дело тонкое. Здесь все конфликты надо разбирать с народом.

Первый народный заседатель. Речь, истец, идёт не о желании. А о долге. 

Второй народный заседатель. Гражданском долге.

Истец. Похвально.

Судья (Секретарю). Прошу изложить существо дела.

Секретарь (встаёт и, уткнувшись в бумагу, читает так, что разобрать ничего невозможно). Поступил иск о нарушении авторских прав. Истец утверждает, что ответчик, работая литературным редактором в издательстве, скопировал его роман и опубликовал под своим именем. К иску приложены экземпляр романа ответчика и рукопись романа истца.

Судья. Чётче, пожалуйста.

Секретарь нарочито внятно и медленно повторяет два последних предложения. Видно, что девушка не на шутку раздражена тем, что работать пришлось допоздна. Её планы на вечер рухнули, и виноваты в этом все – судьи и эти гады, которые рядятся по поводу своей писанины. Был бы автомат, она бы полоснула по ним, не раздумывая. Дала бы длинную очередь – и дело с концом.

Судья. Ясно. (заседателям) Дело ясное, что дело тёмное.

Секретарь, взглянув на часы, обречённо садится.

Судья (с сочувствием к Секретарю). Друзья мои! Уж вечер на дворе. Поэтому прошу изъясняться сжато. (иронично) Надеюсь, что так и будет, поскольку передо мной творческие люди, а краткость, как известно, сестра таланта. Истец свой иск поддерживает?

Истец. Да. Полностью.

Судья. Ответчик нарушения признаёт?

Ответчик (глядя на Судью, как рядовой на генерала). Досточтимая госпожа судья!

Судья. Не надо так высокопарно. Можно просто: «Ваша честь» или «уважаемый суд».

Ответчик. Ваша честь! Поданный иск – это странный поступок известного писателя, которому, как видно, мало его собственной славы.

Судья. То есть не признаёт?

Ответчик бросает растерянный взгляд на Адвоката.

Адвокат. Не признаём! Разрешите?

Судья кивает.

Адвокат. Уважаемый суд! Истец утверждает, что у него украли целое произведение. И как же он это доказывает? Он утверждает это на том смехотворном основании, что в двух текстах описываются одни и те же события, действуют одни и те же герои и произносятся одни и те же слова… (Адвокат выдерживает паузу, всем своим видом показывая, насколько нелепы подобные аргументы.) Ну и что? Это абсолютно ничего не доказывает! Разве двум творцам не могут прийти в голову схожие замыслы? Могут. Конечно же, могут. А если у двух писателей возникает схожие идеи, то и реализовываться они будет в одних и тех же словах.

Раздаётся одинокий смех Истца.

Судья. Истец, сдерживайте эмоции.

Истец. Но это же ахинея. Монолог комика.

Судья. Адвокат заявляет свою позицию так, как считает нужным. (Адвокату) Продолжайте, пожалуйста.

Адвокат. К тому же никто не отменял презумпцию авторства. Кто первый опубликовал, тот и считается автором. На основании изложенного я утверждаю, что роман моего клиента – это абсолютно оригинальное произведение, вполне достойное той высокой оценки, которую ему дала критика.

Судья (Истцу). Вот теперь вам слово.

Истец (покачав головой). Да-а… Что тут скажешь?

Судья. Отказываетесь от слова?

Истец. Нет, я скажу, конечно. Я обратился в суд на том лишь, как выражается адвокат, основании, что произведение ответчика повторяет моё слово в слово. Вот письмо от руководства издательства. Оно подтверждает факт плагиата. (передаёт бумагу Судье и Ответчику) Вы требовали лаконичности? Прекрасно. Удовлетворите иск, и пошли по домам.

Первый народный заседатель. Истец, как вы разговариваете с судьёй?

Второй народный заседатель. Это что ещё за тон? Вы думаете, раз вы известный писатель, то вам всё позволено?

Судья. Истец, а почему вы не опубликовали книгу?

Истец.  Я понял, что поторопился. Книга ещё должна была полежать в письменном столе.

Судья. Зачем?

Истец. Ну, отлежаться. Это долго объяснять…

Судьи холодно переглядываются.

Судья (Истцу). У вас нет представителя. Я правильно понимаю?

Истец. А зачем он нужен? Дело простое.

Адвокат. Дело совсем не простое! Совсем не простое!

Истец. Дело простое. Этот прыткий молодой человек, работающий литературным редактором, узнал, что я забираю роман, скопировал его и издал под своим именем. Мои требования: признание моего авторства, уничтожение тиража и передача мне полученного ответчиком гонорара. Вокруг чего здесь огород городить?

Ответчик (еле слышно в сторону). А деньги-то я уже…

Адвокат (бросаясь в бой). Ещё неизвестно, кто у кого украл!

Истец. О, боже! В письме издателя чётко сказано, что моя новая работа – это логическое продолжение предыдущих романов. Я автор десяти книг. А для ответчика, как я понимаю, моя десятая книга стала литературным дебютом. (Ответчику) Я должен вам сказать, молодой человек, что вы хорошо начинаете.

Ответчик (обречённо). Знал, что этим кончится…

Адвокат. Крепитесь. Ещё не всё потеряно.

Растягивается пауза. Истец, Ответчик и Адвокат смотрят на Судью, которая что-то рисует на листе бумаги. Они смотрят по-разному. Истец – иронично, Ответчик – жалобно, Адвокат – изучающе. Заседатели листают материалы дела, тоже искоса поглядывая на Судью в ожидании его веского слова. Секретарь тайком читает книгу, положив её на колени. Полицейский скучает у дверей.

Судья (не поднимая глаз). Значит, романы пишете?

Истец. Простите, кому адресован этот вопрос?

Судья. Вам. Кому же ещё?

  Истец. Выходит, пишу.

Судья. А пьесы зачем писать начали?

Хмурые лица заседателей неожиданно проясняются. Они переглядываются с Секретарём, по губам которой гуляет кривая улыбка.

Даже каменное лицо Полицейского растягивается в идиотской ухмылке.

Истец. Это имеет отношение к делу?

Судья. Нет, это простое любопытство. У нас есть один знаток литературы. (бросает взгляд на Секретаря) Он нам давеча принёс вашу пьесу. В ней действие разворачивается в суде. Мы тут её совместно почитали.

Заседатели, Секретарь и Полицейский начинают хохотать.

Ответчик и Адвокат непонимающе переглядываются. Они явно заинтригованы неожиданным поворотом дела.

Судья. Не знаю, какой уж вы там писатель. Я ваших романов не читала. Но драматург из вас...

Полицейский. Как из мента балерина!

Судья. Вы бы хоть поинтересовались, как в судах рассматриваются дела. Пришли бы к нам. Мы бы вам рассказали, что к чему.

Первый народный заседатель. А то, прямо, карикатуру нарисовали на судебное заседание.

Второй народный заседатель. Это же пародия чистой воды.

Судья. Где это видано, чтобы гражданский иск рассматривал суд по уголовным делам? Чтобы судья входил в зал заседания с бутербродом и кофе?

Судья делает знак Секретарю, и тот убирает чашку в ящик стола.

Первый народный заседатель. А заседатель гавкал на участников процесса!

Секретарь (пряча книгу в ящик стола). Чтобы секретарь читала книгу во время слушания дела.

Полицейский. Чтобы полицейский листал «Спид-инфо»! Он бы ещё написал: «Мент стоит у двери и онанирует».

Делает непотребные жесты, показывая, как бы он стоял и онанировал.

Первый народный заседатель. Дилетантский подход.

Второй народный заседатель. Да это форменное издевательство.

Истец. Искусство так устроено. Оно препарирует реальность, исходя из своих задач. Все эти фантазии нужны, чтобы обнажить суть.

Второй народный заседатель. Интересно, кто дал вам право препарировать и обнажать?

Истец. Бог дал право.

Адвокат (молниеносно). Возражаю! Нечего сюда Бога приплетать. Принесите от Бога доверенность, заверенную нотариально, и тогда приплетайте.

Судья. Зачем вам вообще понадобилось писать пьесы, если вы этого делать не умеете? Как вам эта мысль в голову-то пришла?

Истец. Как? Однажды завязывал шнурки и вдруг понял, что должен написать пьесу. Не рассказ или роман, а именно пьесу. Я вдруг увидел сюжет для сцены. А дальше всё очень быстро произошло. Пьеса написалась сама.

Судьи пристально смотрят на Истца. На их лицах недоверие, смешанное с неприязнью. Но писатель не замечает этого. Неожиданный вопрос заставил его задуматься. Ему вдруг самому захотелось разобраться в том, зачем он взялся за пьесу?

Истец. Вообще, театр – место, которое меня всегда завораживало. Оно поражает уже само по себе. Зрители понимают, что перед ними – сцена, декорации и актёры. А актёры видят зал, заполненный публикой. Всем ясно, что происходящее – это обман, мираж, который ничего не стоит разрушить. Просто гаркни из зала что-нибудь хамское, и эта иллюзия исчезнет. Однако ничего подобного не происходит. Одни играют в меру своих способностей, а другие им не мешают. И те, и другие словно заключили договор – пришли к соглашению, что происходящее на сцене реально. На такое способны только люди культуры.

Из зала. Отлично сказано.

Истец кивком благодарит зрителя за это спонтанное проявление солидарности.

Секретарь. Да вы просто охотник за гонорарами. Этим и объясняется ваша проснувшаяся тяга к драматургии. И нечего тут разглагольствовать о театре. Тоже мне сделал выдающееся открытие!

Истец. Это что, тайный свидетель обвинения?

Судья. Послушайте-послушайте. Узнаете, что о вас народ думает. Вам выпала редкая возможность встретиться с теми, кто вашу пьесу прочёл. (Секретарю) Продолжайте.

Полицейский. Давай! Выдай ему на орехи.

Девушка встаёт и начинает прохаживаться, бросая обвинения, как прокурор.

Секретарь. Я долго терпела, слушая этот самовлюблённый бред, но всему есть предел. Я вам скажу, раз уж вы здесь, какие цели вы на самом деле преследуете. Вы пытаетесь добиться успеха всеми возможными способами. Для вас театр – это ещё одно число, на которое можно поставить. Авось выиграет.

Полицейский. Молодец, девчонка! Знай наших!

Истец. Чушь! Я считаю драматургию особым искусством, до которого не каждому писателю суждено дорасти.

Секретарь (со злобной усмешкой). Ну и чем вы хотели поразить мир – пьесой, которую зрители сочтут бредом? В ней правдоподобия – ноль.

Истец. Да плевать на правдоподобие. Хичкок говорил: если логика противоречит моему замыслу, я просто выбрасываю её в окно. Пьеса должна быть похожа на сжатый кулак. Она должна бить в рожу… то есть в точку.

Полицейский (мечтательно). Тебе бы сейчас в рожу.

Истец. Если в зале сидят мыслящие люди, то нужно предлагать интеллектуальную пищу, достойную их мозгов. Моя задача – создать парадоксальную ситуацию и зашифровать идею, а задача зрителя – всё разгадать. Таковы, на мой взгляд, правила игры в том месте, которое называется театром.

Раздаются одинокие аплодисменты.

Судья. Прошу тишины! Иначе я потребую очистить зал!

Секретарь. Да вы просто не знаете жизни. Вы не способны рассказать историю. Правдиво и искренне. Поэтому и сочиняете карикатуры. Но можете спать спокойно. Едва ли найдутся режиссёры, которые решатся вашу пьесу поставить. Не родился ещё такой идиот.

Полицейский. Съел? (в зал) Не нравится. Правда глаза колет.

Истец. Меня не особо заботит, поставят её или нет? По мне, так пусть она остаётся пьесой для чтения.

Первый народный заседатель. «Пьесой для чтения?» (с усмешкой) Это что ещё за жанр?

Второй народный заседатель. Нет такого жанра.

Полицейский. Точно – нет!

Секретарь (брезгливо). Да вы просто смешны в своём стремлении выглядеть интеллектуалом. Никакой вы не интеллектуал. Вы жалкий, возомнивший о себе бумагомаратель. 

Садится на своё место под аплодисменты Судьи и заседателей.

Ответчик (решившийся вставить слово). Я хотел бы добавить, что истец ещё и очень опасный человек. В одном из своих эссе он издевался над национальными чувствами. Он разжигал межнациональную рознь.

Судья. Да, я об этом тексте наслышана. Я его не читала, но хочу заявить, что сама идея этого произведения у меня вызывает глубочайшее отвращение. (Первому заседателю) Вы читали это… эссе?

Первый народный заседатель. Да. Имел удовольствие.

Судья (Второму заседателю). А вы?

Второй народный заседатель. Начал и бросил. Дочитать у меня не хватило выдержки.

Судья. Ну и какого ваше мнение?

Первый народный заседатель. Статейка, прямо скажем, дурно пахнущая.

Второй народный заседатель. Мягко сказано.

Полицейский. Как такое вообще разрешают печатать?

Ответчик. Это запретная тема!

Судья. Истец, что вы можете сказать в своё оправдание?

Истец. Для художника не может быть запретных тем. Если он устанавливает себе ограничения, значит, он не творец, а подёнщик.

Ответчик. Вы слышали? Он меня только что оскорбил. Публично. Обозвал подёнщиком.

Адвокат. Мы выдвигаем встречный иск! О защите чести и достоинства моего клиента. На сумму… Впрочем, если истец откажется от своего иска, то мы можем, учитывая...

Судья. Да погодите вы! Тут дело посерьёзнее вашего сраного иска.

Истец. Здравая мысль.

Судья. Вот! (бьёт ладонью по столу) Опять улыбается. Снова на его лице эта пакостная улыбка.

Истец. Извините, я не знал, что в суде нельзя улыбаться.

Судья. Да вы не улыбаетесь. Вы издеваетесь.

Истец. Объясняю: в этом эссе я высмеивал этнократов. В моих глазах они – рабы мифа.

Судья. Зачем вообще нужно было лезть в это дерьмо?

Истец. Мне ненавистно, когда людей делят по крови. Если во главу угла ставится кровь, можно забыть о культуре. Стаям она не нужна. И они не озабочены проблемами человечества. 

Первый народный заседатель. Да кем он себя возомнил?

Второй народный заседатель. Пастырем – не иначе.

Истец. Человечество должно осваивать космос и совершенствоваться, а не дичать. Вот почему я написал это эссе. К тому же меня окрылила идея пройти по краю.

Второй народный заседатель. Ему острых ощущений захотелось.  

Первый народный заседатель. Вот трепло! Скользкий, как угорь.

Секретарь. Кого вы хотите обмануть? Вы просто выдавили из своей жалкой душонки весь накопившийся гной.

Истец (не слушая). В конце концов, если уж делить людей, то на мыслящих и не мыслящих.

Судья. Нас, я чувствую, вы к разряду «мыслящих» не относите?

Истец. Я вас слишком мало знаю.

Судья. Я вижу, что вы о нас думаете. Это написано у вас на лице. С каким высокомерием вы говорите с нами!

Первый народный заседатель. Конечно! Мы же для него плебеи.

Второй народный заседатель. Я теперь понимаю, почему он не требовал суда присяжных.

Истец. Какой ещё суд присяжных? Что вы несёте? Вообще, что за концерт вы тут устраиваете?

Первый народный заседатель. «Концерт»! Вы слышали? Он оскорбляет суд.

Истец. Это обычное гражданское дело. Меня обокрали, и я хочу восстановить справедливость.

Первый народный заседатель. Да он издевается!

Второй народный заседатель. Он потешается над нами!

Судья. Сейчас ему будет не до смеха. Знаете, мне доводилось проявлять снисхождение к убийцам и изуверам. Кого-то даже освобождали прямо в зале суда. Но вот вас (Судья встает, угрожающе нависая над столом), вот вас (указывает пальцем на Истца) я не пощажу. Я не проявлю к вам ни капли снисхождения, потому что вы хуже убийцы и изувера.

Истец. Вы не пьяны́, случайно?

Народные заседатели вскакивают со своих мест. Похоже, они готовы выволочь Истца в коридор и там отдубасить, но Судья властным жестом призывает им сохранять спокойствие.

Судья. Нет, я не пьяна́.

Истец. Отрадно слышать. Но к психиатру я вам обратиться советую.

Заседатели медленно и грозно поднимаются со своих мест, но Судья снова просит их сдержать эмоции. «Терпение! Всему своё время», – как бы говорит она.

Судья. Меня не удивляют ваши дерзость и высокомерие. Вы же считаете, что дар ставит вас в особое положение. Общество должно смотреть снизу вверх на того, кого природа наделила талантом. Так ведь? Признайтесь. Чего уж там.

Истец. Полная ерунда. Я уже устал повторять: каждый человек талантлив. Нет бездарных людей. Есть нераскрытые крылья.

Судья. Это бредни.

Первый народный заседатель. Сказки.

Второй народный заседатель. Романтика.

Судья. Окрылённое общество… Представляю. Все машут крылышками, витают в облачках. Работать будет кто?

Первый народный заседатель. Улицы мести.

Второй народный заседатель. Грязь вывозить.

Истец. Можно и улицы мести – до времени. Сам мёл когда-то, а потом писал. Не верил в свою бездарность. Не соглашался. И вырвался. И знаю, что происходит с теми, кто согласился. Такие бывают страшны.

         Судья. Это чем же?

Истец. Тем что говорят от имени общества.

Судья. Как я понимаю, вы нас имеете в виду. Но тут вы ошибаетесь, уважаемый писатель и… (с усмешкой) драматург. Мы-то имеем право говорить от имени общества. Мы представляем народ.

Истец. Вы представляете особых, осатаневших обывателей. И суд у вас как обывательский трибунал: раз-два и – на голгофу. Здесь каждого, в ком видят чужака, будут топтать. Будут рвать крылья. Здесь всё заземлят, весь свет погасят. Я же понимаю, почему вы симпатизируете ответчику. Он ничтожен, низок. И поэтому он для вас – родная душа.

Судьи, как по команде, сдвигают головы.

Второй народный заседатель. Вы слышали?

Судья кивает.

Первый народный заседатель. На плаху за такие слова! На плаху!

Истец. Вы ненавидите всех, кто мыслит и творит. Вы не можете простить им собственного ничтожества.

Секретарь (вскочив). Да, мы ненавидим таких, как вы. Ненавидим тех, кто возомнил себя кастой.

Истец. Чушь! Интеллигенция не может быть кастой. Она из народа вышла и вне народа обречена. Теряя веру в народ, она теряет себя, самоуничтожается. Это аристократия – каста. Каста – это то, что сейчас на шею садится. Шизоидный и беспощадный класс, который топчет всё, в чём видит угрозу, и главным врагом считает интеллигента-творца. Этому классу не нужен художник-интеллигент с его духом свободы и ностальгией по идеальному. Ему нужен художник-люмпен, конформист. Такого он и размножит. А художника-интеллигента он будет с дерьмом смешивать и душить.

Полицейский. Чё? Чё за херню он несёт?

Первый народный заседатель (поднимаясь). Да он нам лепит горбатого! «Художник-интеллигент»! Вы почитайте биографии всех этих интеллигентов. Что русских, что не русских. Это же сукины дети, для которых нет норм. Есенин демонстративно сморкался в скатерть. Сальвадор Дали устраивал оргии. А этот режиссёр… Как его? Этот треклятый испанец… бросал камни в публику, которая освистала его сюрреалистический бред. Все они хамы, хулиганы, развратники, в кого ни плюнь. Все паяцы и скандалисты. Все твари. А он здесь про какую-то ностальгию поёт!

Истец. Художников совершают дикие поступки, но их можно понять. Художники – это паяцы и сумасброды с крыльями за спиной, те, кто всё лучшее отдаёт своим произведениям, всё худшее оставляя себе.

Судья. Не морочьте нам головы. Эти мерзкие выходки говорят об одном – глубочайшем презрении, которое художники испытывают к обществу. И ни и о чём больше.

Адвокат. Разрешите, ваша честь? Есть важное свидетельство. Подтверждение исключительной правоты суда. (Вытаскивает из папки газетные вырезки) Вот, что истец сказал в одном интервью. Вы только послушайте! «Общество живёт за счёт жесточайшей эксплуатации творцов. Оно считает их своими слугами. Оно ставит их талант себе на службу, платя за него ровно столько, чтобы творцы не обрели независимости. Чтобы свести концы с концами, гении вынуждены изобретать соковыжималки». (Обводит присутствующих торжествующим взглядом.) А вот и похлеще: «Посредственность завистлива, труслива и мстительна и уже поэтому достойна презрения»!

Первый народный заседатель. Неслыханно!

Второй народный заседатель. Феноменальное хамство!

Адвокат. Я требую приобщить это к делу!

Судья. Вы говорили это?

Истец. Художник имеет право на резкость. У него в этом мире есть роль.

Второй народный заседатель. Отвечайте по существу вопроса.

Истец. У меня нет привычки скрывать свои мысли. Я хочу успеть сказать об этой жизни всё, что о ней думаю.

Судья. Это ваши слова?

Истец. Погодите. Я хочу, чтобы меня правильно поняли. Я считаю, что Бог создал человека не для того, чтобы он превратился в банальность. Людей нужно вытаскивать из банальности. В этом – одна из задач искусства.

Первый народный заседатель. Нам плевать на ваши запоздалые комментарии. Мы хотим знать: это ваши слова?

Истец. Мои. Конечно, мои.

Секретарь (ликуя). Маска сорвана! Я знала! Я говорила вам!

Судья. Спокойнее. Я требую тишины! (Истцу) Вы понимаете, что разоблачены? Вы признаёте это?

Истец. Да чихал я на ваши разоблачения. Я сам для себя самый строгий судья. Сам ловлю себя на противоречиях, сужу и казню. Бывает, тупость и серость так достают, что руки опускаются. И тогда срываешься, кричишь такое, о чём потом жалеешь. Вот говорят: «Талант всегда пробьётся». Но ведь это враньё. Подлинный успех – это всегда храм на крови. Талант всегда пытаются остановить. Всякая сволочь суёт палки в колеса. И полагаю, что вы знаете, почему. Он неудобен. Он независим. Он раздражает, сука эдакая. Иное дело – посредственность. Она тиха и послушна. Она со всем согласна, и её хочется наградить. Воздать по заслугам: прославить, помочь материально. Пусть ей сегодня улыбнётся удача, полагает другая посредственность. Пусть серость породнится с везением. Давайте хвалить посредственность и одаривать премиями. Завтра она осыплет подачками нас. Вот так всё и происходит в этом лучшем из миров. Серость покровительствует серости!

Адвокат. Он сознался! Он сознался в своём презрении к обществу, которое из этих посредственностей и состоит!

В восторге обнимает Ответчика.

Первый народный заседатель. Этого мы и ждали.

Второй народный заседатель. Что и требовалось доказать.

Судья. Прошу занести эти слова в протокол.

Секретарь. Уже сделано. Теперь не отвертится.

Истец. Послушайте, ну вас всех к чёрту! Болтать тут с такими, как вы. Можете продолжать этот фарс, а я ухожу.

Направляется к двери.

Судья и заседатели. Задержать!

Полицейский. Стой, мерзавец! (кладет руку на кобуру) Убью при попытке к бегству.

Истец ошеломленно озирается.

Полицейский выглядывает в коридор, прислушивается и затем обращается к Судье.

Полицейский. Ваша честь! В коридорах пусто. Все разошлись. В суде только мы.

Судья. Отлично. Значит, никто нам не помешает.

Истец. Что не помешает?

Судья. Вынести справедливый вердикт.

Истец в смятении смотрит на судей, Секретаря, Ответчика с Адвокатом и начинает пятиться к двери, но Полицейский преграждает ему путь.

Первый народный заседатель что-то шепчет Судье. Доносится окончание тайного монолога: «Лучше это выяснить, а то потом дерьма не оберёшься».

Судья. Вы правы. Истец, вернитесь на своё место.

Истец. Что происходит? О чём вы там шепчетесь?

Судья. Мы разбираем ваше дело.

Истец. Как-то странно разбираете.

Судья. Не беспокойтесь. Всё свершится согласно букве закона. Никто не уйдёт от заслуженного наказания. Итак, чтобы продолжить слушание дела, суду необходимо установить формальную деталь. Истец, кто вы по национальности?

Истец молчит.

Судья. Вы слышали вопрос?

Истец. Зачем вам это?

Первый народный заседатель. Здесь вопросы задаём мы.

Второй народный заседатель. А ваше дело – давать на них ясные ответы.

Судья. Повторяю: кто вы по национальности?

Истец. А вы?

Судья. Вам сказали: здесь вопросы задаём мы. Итак, кто?

Истец. Никто.

Все переглядываются.

Судья. Как это «никто»?

Первый народный заседатель. Нет такой национальности.

Второй народный заседатель. Хитрый сукин сын. 

Полицейский (в зал). С такими ухо держи востро!

Секретарь (туда же). Начитанный, гад. Хочет спасти свою задницу, как Одиссей.

Ответчик что-то шепчет Адвокату.

Адвокат (вздёргивая руку). Разрешите? Мы обладаем абсолютно точной информацией на сей счёт.

Ответчик (с пылом лагерной шестерки). Он из этих... которые двумя перстами крестятся.

Адвокат. Потомок староверов. Он проболтался в одном из интервью.

Судья. Наш, стало быть, русский.

Первый народный заседатель (коллегам). Отлично.

Второй народный заседатель. За русского никто не вступится.

Судья. Итак. С этим ясно.

Первый народный заседатель снова что-то тревожно шепчет судье. Доносятся последние слова: «Лучше прояснить. А то зарежут или объявят врагами человечества».

Судья. Ещё вопрос. Есть ли у вас родственники на Кавказе или в Израиле?

Истец. Нет. И в Северной Ирландии нет.

Второй народный заседатель тоже что-то шепчет судье. 

Судья. А друзья в органах законодательной, исполнительной или судебной властей?

Истец. Не обзавёлся.

Судьи радостно переглядываются. К ним приходят уверенность и восторг.

Судья. Превосходно. (Полицейскому) Василий! Наручники на этого писаку, и в клетку его. Живо!

Полицейский (ликуя). Пора?

Судья. Самое время.

Полицейский заламывает руки Истцу и защёлкивает наручники. Его действия точны и эффектны.

Истец. Что вы делаете? Да что вы делаете, чёрт возьми?! Что вы себе позволяете?!

Полицейский (заталкивая Истца в клетку и захлопывая дверь). Не повезло тебе, приятель, с роднёй!

Адвокат толкает Ответчика плечом. Дескать, видал, как всё повернулось?

Судья (заседателям). Коллеги, всё должно быть красиво.

Первый народный заседатель. Его можно выдать за «цепного убийцу».

Судья.  Того, что душит пенсионеров?

Первый народный заседатель. Ага.

Второй народный заседатель. Лучше – за маньяка, который нападает на проституток.

Судья. За яузского потрошителя?

Второй народный заседатель. А он по описаниям – точь-в-точь. Скажем: маньяк пришёл в суд по гражданскому делу, и прямо на заседании его опознал полицейский. Ну и при оказании сопротивления…

Судьи обмениваются выразительными взглядами. Все трое совершенно не обращают внимания на Истца, который мечется в клетке и требует освободить его.

Первый народный заседатель. А что? Красиво.

Судья. Вполне. Итак, прапорщик проявил бдительность?

Второй народный заседатель. Да. Прапорщик просто молодец!

Судья. Полагаю, уже старший прапорщик.

Все одобрительно смотрят на Полицейского, который всё это время напряжённо прислушивался к разговору.

Полицейский (щелкнув каблуками). Рад стараться!

Судья жестом просит его подойти.

Судья (конфиденциально). Вы не откажетесь исполнить приговор, каким бы он ни был?

Полицейский. Конечно, нет. (оглядывается на Истца) Меня такие бесят. Хоть одного завалить!

Судья (откидываясь на спинку кресла). Итак, подсудимый, пора подводить итоги.

Истец. Что вы имеете в виду? Выпустите меня отсюда? Вы что, с ума сошли?

Секретарь. Потерпите. Уже недолго осталось.

Истец. Почему вы обращаетесь со мной как с преступником?

Судья. Потому что вы преступник и есть.

Истец. Я?!

Судья. Вы.

Истец. Это какое-то безумие… Я ничего не понимаю… Я ни в чём не виноват…

Секретарь (Истцу). Будьте мужчиной. Совершили преступление, так умейте ответить.

Истец. Преступление? Какое преступление? Я всего лишь написал пьесу. За это не судят.

Первый народный заседатель. Судят. Ещё как судят.

Истец. Но я не понимаю, в чём меня обвиняют?

Второй народный заседатель. Вы не должны были писать эту пьесу.

Истец. Но почему? Почему? Я просто решил творческую задачу средствами драматургии. Я поделился своими идеями. В этом моя вина?

Судья. И в этом тоже. Хотите писать пьески и оставаться безнаказанным? Не выйдет. Берясь за перо, вы ввязываетесь в опасное дело. Но главная ваша вина состоит в том, что вы не оставляете человека в покое. Тащите его чёрт знает куда.

Истец. Это нелепое, невероятное обвинение.

Судья. Сидели бы тихо, не мутили воду – не оказались бы на скамье подсудимых.

Истец. Кошмар какой-то. Такое только присниться может.

Судья. Ваша обязанность развлекать, а не умничать.

Истец. Да у меня нет перед вами никаких обязанностей. Вы не имеете права меня судить. Мой единственный судья – это совесть.

Судья. Нет у вас совести. Была бы – поняли, что творите.

Истец. Что́ я творю? У меня рождаются замыслы, и я воплощаю их. Вот и всё.

Второй народный заседатель. Вы послушайте только, что он несёт!

Первый народный заседатель. Сука интеллигентская!

Судья. Да с чего ты взял, что вправе тыкать нам в нос своей писаниной? 

Истец. Как вы смеете оскорблять меня?!

Судья. Ты этого застуживаешь! Вы все – кто пишет и ставит, кто выносит нам мозг, – заслуживаете презрения, суда, наказания!

Судейские встречают это аплодисментами.

Адвокат. Хотел бы добавить, ваша честь! Разрешите? (Получает благословение и начинает страстно говорить.) Да этим «художникам-интеллигентам» бо́шки надо поотрывать! Они же призывают спорить с судьбой – хватать с неба звёзды. А потом люди, ступившие на этот путь, кончают с собой. Истец, сколько жизней вы загубили? Сколько жертв на вашей совести?!

Теперь и Адвокат сорвал аплодисменты.

Ответчик. Они жестоки! Казалось бы, у вас получается. Ну так молчите и радуйтесь. Но они хамят, ранят. Обзывают «бездарью», «заурядностью»… У меня на этой почве развился комплекс неполноценности. (указывает на Истца) Это из-за таких, как он, я решился на воровство. Да, я украл этот чёртов роман. Но это он меня заставил!

Повисает на плече Адвоката и начинает рыдать. Адвокат обнимает его и утешает, как ребёнка.

Ответчик. Почему? Почему они так жестоки?

Адвокат. Ну-ну, будет-будет.

Полицейский (Истцу). Смотри, до чего человека довёл!

Судья наливает в стакан воды и жестом просит Секретаря отнести его Ответчику.

Судья (Ответчику). Успокойтесь. Мы знаем, вы здесь ни при чём.

Секретарь (подавая стакан). Не надо плакать. Этот гад своё получит. Я-то знаю, как тут дела рассматриваются.

Истец. Всё не так... Обзывают халтурщиков. Или тех, кто или дурит в искусстве. Культура – это храм светского человека. Здесь непозволительно…

Первый народный заседатель (вскакивая). Да молчи, ублюдок!

Хватает со стола книгу – предмет юридического спора – и кидает в Истца. Книга бьётся о железные прутья и, изуродованная, падает на пол. Но этого заседателю мало. Он хватает рукопись и запускает её в ту же цель. Сотни страниц разлетаются и устилают пол.

Истец в смятении оглядывается по сторонам, словно ища кого-то, кто может прекратить это безумие. Он настолько потрясён, что не находит слов для ответа.

Судья. Спокойнее, друг мой.

Первый народный заседатель. Ненавижу таких, как он! Я бы давил их, как тараканов. Ублюдки! Всё, что они хотят – это денег и славы. Но послушать их, так они – спасители человечества, рыцари культуры. Да всё, что хочет человечество – это потреблять и оттягиваться. И культура – это вид расслабухи. Вот в чём истина. И это право потреблять и оттягиваться священно! Мы не позволим его отнять! Он будет врачевать наши души и указывать путь. Это мы укажем тебе путь. Иди в задницу!

Раздаётся смех Судьи, Второго народного заседателя, Секретаря и Полицейского – смех, от которого у Истца кровь стынет в жилах.

Первый народный заседатель. Будь моя воля… Будь моя воля, я бы быстро разобрался с этими творцами. «Интеллигентами»… Я бы приказал выследить их, пометить особым знаком двери домов, а потом вырезал в одну ночь всю эту сволочь напыщенную.

Истец (еле слышно). Вы сумасшедший.

Первый народный заседатель. Молчать! (шарахает кулаком по столу)

Секретарь. Молчать, когда говорит суд!

Полицейский. Хлебало запахнуть!

Адвокат. Молчать!

Первый народный заседатель. Вы почитайте, что они пишут. Вы только вникните в суть. Художник и толпа – их любимая тема. Вы почитайте всех этих мудаков, которым сдуру понаставили памятников и которые с усмешкой смотрят на нас со своих пьедесталов. Всех этих Пушкиных, Лермонтовых… (грозит кулаком воображаемому памятнику) С каким пренебрежением они отзываются об обществе, как нагло противопоставляют себя ему! Купил тут сынишке Пушкина. (вытаскивает из портфеля увесистый том, в котором торчит закладка) Слава богу, сел почитать из любопытства. У меня волосы зашевелились от такой поэзии. Вы только послушайте. (раскрывает книгу) Стишок называется «Поэт и толпа». (прокашливается и начинает) «Поэт по лире вдохновенной, Рукой рассеянной бряцал. Он пел, – а хладный и надменный Кругом народ непосвященный Ему бессмысленно внимал…» Обратите внимание! «Народ непосвященный» «бессмысленно внимал»! Дальше – ещё хлеще! (бегает глазами по странице и, найдя нужную строку, продолжает) «И толковала чернь тупая…» (оглядывает присутствующих) «Зачем так звучно он поёт? Напрасно ухо поражая, К какой он цели нас ведёт? О чём бренчит? чему нас учит? Зачем сердца волнует, мучит Как своенравный чародей? Как ветер, песнь его свободна, Зато, как ветер, и бесплодна. Какая польза нам от ней?» А? Как вам это нравится?

Второй народный заседатель. Неслыханно!

Адвокат. Просто хамство какое-то.

Первый народный заседатель. Это ещё не всё. Слушайте дальше. «Молчи, бессмысленный народ, (делает паузу, оглядывая присутствующих) Подёнщик, раб нужды, забот! Несносен мне твой ропот дерзкий. Ты червь земли, не сын небес; Тебе бы пользы всё – на вес. Кумир ты ценишь Бельведерский? Ты пользы, пользы в нём не зришь. Но мрамор сей ведь Бог!.. так что же? Печной горшок тебе дороже: Ты пищу в нём себе варишь». Ну, какого́? Читать ещё иль хватит?

Общее скорбное молчание.

Полицейский. Вот гад! (Истцу) Ну ты, сука, за это ответишь.

Заседатель швыряет пушкинский том на пол.

Судья (Секретарю). Прошу приобщить к делу.

Секретарь поднимает книгу и кладёт на свой стол.

Первый народный заседатель. А вот ещё одно классическое произведение. (вытаскивает из портфеля другую книжку с закладкой) «Поэт». Сочинение господина Лермонтова. (бегает глазами по строчкам) Так, это всё чушь собачья… А, вот! (начинает громко декламировать)  «Проснёшься ль ты опять, осмеянный пророк! Иль никогда, на голос мщенья Из золотых ножон не вырвешь свой клинок, Покрытый ржавчиной презренья?..» Это он на нас, между прочим, ножик заточил. На нас с вами. Обывателей, с его точки зрения…

Второй народный заседатель. Да он угрожает!

Адвокат. Это прямая угроза убийством! Статья 119 УК.

Чтец с негодованием швыряет книгу на пол.

Судья. Туда же эту книжонку – в дело.

Секретарь поднимает томик Лермонтова и, брезгливо держа его двумя пальцами за край обложки, переносит к себе на стол.

Первый народный заседатель. И это наши великие классики! Эти, с позволения сказать, вирши я должен читать своему сыну? Да он родного отца зарежет, если вникнет в их суть.

Секретарь. Иностранцы не лучше. (Вытаскивает книгу из ящика стола и раскрывает на заложенной странице) Вот слушайте. «Стоит человеку выделиться из массы других, как у него появляются враги. Чтобы быть всеобщим любимцем, нужно быть посредственностью»!

Первый народный заседатель в негодовании бухает кулаком по столу.

Секретарь. А вот ещё. (Шуршит страницами) «Пьеса была просто великолепна, а вот публика никуда не годилась». Как вам это нравится?

Второй народный заседатель. Неслыханно. Просто плевок в лицо.

Судья. Кто написал эту пакость?

Секретарь. Оскар Уайльд.

Кладёт книгу на тома Пушкина и Лермонтова.

Второй народный заседатель (глухо). Вот суки! Ну разве не суки, а?

Полицейский. Яйца бы им открутить за такие слова.

Адвокат. У меня тоже есть свидетельство. Разрешите? (Открывает стоящий у ног дипломат, вытаскивает книгу и торопливо листает страницы) Альфред де Виньи, поэт и драматург эпохи романтизма. Был благополучно забыт, но сейчас его снова зачем-то переиздали. Купил сегодня, думал приличная книга, а тут такое!.. Вот, нашёл. «Скажем прямо: прекрасные стихи – товар, который не по вкусу толпе… (оглядывает присутствующих) …она [толпа] втаптывает во прах нарождающиеся таланты, даже не слыша издаваемых ими воплей отчаяния». Каково?

Адвокат кидает книгу Секретарю, который ловит её на лету.

Секретарь (с усмешкой). Материалы дела растут на глазах.

Второй народный заседатель. А вспомните Уильяма Берроуза, этого наркомана, который заявил, что нужно кинуть в морду обществу его собственное дерьмо.

Полицейский. Вот ублюдок! (в зал) Посмел бы он это сделать на территории нашего отделения.

Судья. А Бодлер? «Мир, – сказал он, – стал так непроходимо туп, что умный человек презирает его с неистовством страсти».

Секретарь. Жаль, что это нельзя подшить в дело.

Ответчик (поднимая руку, как школьник). Можно? Английский философ Стюарт Милль назвал общество царством всеобщей посредственности. Вы представляете? Царством всеобщей посредственности.

Первый народный заседатель (грозно поднимаясь с места). Я думаю, теперь всё ясно. Эти творцы-интеллигенты презирают общество, в котором живут. Так ответьте мне: почему общество не может заплатить им той же монетой? Сколько оно будет терпеть? Почему оно не может свергнуть этих сукиных детей с пьедесталов и швырнуть мордой в грязь? Почему оно не может судить и покарать их? Может и обязано!

Раздаются аплодисменты. Присутствующие довольны речью.

Судья. Отлично сказано.

Секретарь. Браво!

Полицейский. Мочи яйцеголовых!

Истец в ужасе смотрит на окружающих, среди которых нет никого, кто бы испытывал к нему хоть крупицу сочувствия. Он, наконец, осознал, что его судьба – в их руках.

Судья (Истцу). Что? Не нравится, как проходит встреча с читателями? С каким гонором вы разговаривали с нами ещё час назад. Где он теперь? Где ваша давешняя спесь? Мордой и в дерьмо! Вот как с вами должно разговаривать. Чтоб знали своё место и не лезли в пророки. Есть кому пророчествовать. Без вас. У нас (указывает вверх) что ни политик – пророк, властитель дум. И нам других не надо.

Заседатели сурово кивают.

Второй народный заседатель. Да мы и сами пишем. И стихи, и прозу.

Первый народный заседатель. Да и на драматургию можем замахнуться.

Второй народный заседатель. И на́ша лира звучит ответственно.

Первый народный заседатель. Ответственно и звонко. Ровно так, как надо.

Полицейский. Я ваше сочинение читал. Про танки. Классно!

Подсудимый тяжело дышит, хочет что-то сказать, но мысли путаются.

Истец (тихо). Мир не спасётся без красоты и тех, кто её видит. Кто измотал себя, соединяя красоту и смыслы. Да, их заносит, их слово ранит, но без них вы… Нет, я не в силах говорить. Дайте мне выйти отсюда… Я иск свой забираю. Чёрт с ним, с романом. Отпустите…

Судья. Вы под судом, милейший. И ваша вина доказана.

Истец обречённо склоняет голову.

Истец. Что же мне делать?

Судья. Признать свою вину.

Истец.  И что? Какой приговор мне вынесут?

Судья. Сначала вы должны сознаться.

Истец. Но в чём? Не понимаю. В чём сознаться?

Судья. В высокомерии. В навязывании идей – неисполнимых, преступных грёз. В попытке захвата власти.

Истец. И я смогу выйти отсюда? Из этой клетки?

Судья. Да. Конечно.

Истец. Нет, это какое-то сумасшествие... Я же только написал пьесу… Я не делал ничего дурного…

Судьи (хором). Вы признаёте себя виновным?

Истец молчит. Видно, что он колеблется. Решает, как поступить: признаться и покончить со всем этим или обречь себя на новые страдания?

Присутствующие (в едином порыве). Вы признаёте себя виновным?!

Истец (еле слышно). Да. Признаю.

Судья. Громче!

Истец. Признаю…

Судья. Ну вот и славно. Подведите ко мне обвиняемого.

Суд встаёт. Ответчик и Адвокат вытягиваются в струнку, как солдаты. Полицейский и Секретарь выводят из клетки Истца, который неуверенно держится на ногах. Видно, что он духовно сломлен и не способен к сопротивлению.

Полицейский. Допрыгался, говнюк?

Секретарь. Уже недолго. (девушка разговаривает с Истцом, как врач с пациентом, но в её голосе – изрядная доля цинизма.) Сейчас всё кончится.

Истца подводят к суду. Вершители судеб замирают в торжественных позах. Их лица становятся каменными.

Судья. Именем народа! Именем новой России!

Полицейский достаёт пистолет и заходит Истцу за спину. В ожидании выстрела Секретарь отходит в сторону, втягивает голову в плечи и затыкает уши. Ответчик вдруг покачивается и тихо садится. В его глазах – ужас прозрения.

Судья. За преступную деятельность, выраженную в написании пасквилей, за вынос мозга, за оскорбления, которые бросались столетиями, за всю вот эту хрень (указывает на книги классиков), за нежелание оставить людей в покое вы приговариваетесь к высшей мере наказания – расстрелу. Приговор привести в исполнение немедленно.

Занавес стремительно закрывается. Духи безвременья рассмотрели дело.

Настенные часы вдруг оживают и продолжают ход.

Голос Истца. Нет, подождите. Постойте! Что вы делаете? Вы обезумели! Я отказываюсь от своего признания. Меня вынудили оговорить себя… Обыватель не может говорить от имени народа. Он не имеет права судить. Это писатель вправе судить. Это право дано ему свыше, потому что в начале было слово! В начале было…

Раздается выстрел, и в зале, возвещая о конце представления, медленно загорается свет.

Убийство Второе

ИНТЕРВЬЮ

«В наш век изнеженный

не так ли ты, поэт,

 Своё утратил назначенье…»

Михаил Лермонтов

Занавес закрыт, и из-под него торчат ноги.

Когда публика рассаживается, занавес слегка раздвигается. Из тёмной щели кто-то наблюдает за залом.

Наконец, незнакомец выходит на свет и растерянно произносит:

 – Даже не знаю, с чего начать? Поверьте, я не виноват в происшедшем… (бросает взгляд на торчащие ноги) За двадцать лет моей писательской практики ничего подобного не случалось… Случай просто дикий. Я расскажу, как всё произошло…

Свет медленно гаснет, и в полной темноте раскрывается занавес.

Место преступления – квартира в стиле loft, где хоть в футбол играй. Видна рука дизайнера по интерьеру.

Здесь справа – полки с книгами на разных языках (все – одного автора). И там же – минибар, источник вдохновения. А слева – место творчества, стол с моноблоком Apple.

На стенах – снимки хозяина квартиры: блёклая чёрно-белая юность и яркая многоцветная зрелость.

В центре – два кресла, журнальный столик с пепельницей и торшер.

В одном из кресел сидит Писатель. Он пьёт вино из стильного бокала и листает «Сноб». Звонок в дверь отрывает его от рассеянного чтения. Он кладёт журнал, бросает взгляд в зеркало и нехотя шлёпает открывать. Видно, что этот визит ему нерадостен.

Писатель. Здравствуйте! Вы из журнала «Современная русская беллетристика»?

Журналист. Точно.

Гость одет простовато. Если на хозяине квартиры брюки с отливом, модный цветастый жилет и галстук-бабочка, то на пришельце – скромная пара.

Писатель. Что ж, милости прошу. Знаете, я вообще-то интервью не даю. Но вы проявили такую настойчивость.

Журналист (с мягкой улыбкой). Такая уж у меня профессия. Если бы я не добился вашего согласия, читатели мне бы этого не простили. 

Писатель. Признаться, я о вашем журнале слышу впервые. Давно он выходит?

Журналист. Нет, всего пару месяцев. Это то, что осталось от нескольких толстых журналов. Он основан на пожертвования, которые сделали лауреаты премий в области литературы.

Писатель. Да я что-то слышал об этом. Странный поступок.

Журналист. Что вы имеете в виду?

Писатель. Ну, это пожертвование. Они же, насколько я знаю, люди небогатые. И швырнули деньги на ветер. Странно. Что они хотели этим сказать?

Журналист. Им просто небезразлична судьба национальной литературы. Вы, я вижу, не одобряете этого порыва.

Писатель. Конечно.

Журналист. Почему, если не секрет?

Писатель. А зачем её поддерживать, эту литературу? То, что умерло, должно быть предано земле.

Журналист. Вы считаете, что наша литература умерла?

Писатель. Если ещё не умерла, то явно при смерти. Надо дать ей умереть спокойно. Пусть причастится и даёт себе дуба. Старуха пожила, и будет с неё. Пора и честь знать. Сегодня ей одна дорога – в крематорий. Она никому не нужна. Но при этом цепляется за жизнь, лезет, ворчит, требует… Старая карга всех достала. Она не хочет понять, что эпоха всех этих откровений, поисков смыслов и истин прошла. Сегодня людям всё это абсолютно до лампочки. Книга давно стала чтивом. И это правильно. Так что, по-моему, этим ребятам, лауреатам всяческих премий, пора осваивать новые профессии. Так сказать, идти в люди – пивом торговать или асфальт укладывать.

Журналист пристально смотрит на Писателя.

Писатель (спохватившись). Прошу садиться. Чай, кофе, сигару?

Журналист. Нет, спасибо.

Писатель. Вы уверены?

Журналист. Уверен.

Писатель (соблазнительно). Может, глоток вина?

Журналист. Нет, не беспокойтесь.

Писатель. Как хотите. А я, пожалуй, выпью.

Достаёт початую бутылку Chambolle-Musigny и наливает полный бокал.

С бокалом и сигарой поворачивается к Журналисту и видит, что тот ещё на ногах.

Писатель. Прошу…

Гостеприимно указывает на кресло.

Оба усаживаются и несколько секунд изучают друг друга. Их непохожесть разительна. Один упитан. Другой худощав. Один явственно богат. Другой столь же явственно беден. У одного лицо круглое, холёное, пышущее здоровьем, барское – ну просто рыльце рантье. У другого лицо бледное, осунувшееся, неживое, подвижническое.

Писатель (прерывая неловкую паузу). Ну-с, начнём?

Журналист. А мы уже начали. Вы тут интересно рассуждали о конце литературы. Что-нибудь добавите к сказанному?

Неторопливо вынимает из кармана блокнот.

Писатель. Отчего же нет? (закуривает и, закинув ногу на ногу, начинает разглагольствовать) Вот вы говорите: они-де спасают литературу. Какая благородная миссия! (делает пару глотков) Но правда, мой дорогой, заключается в том, что это затея нелепая. В новой реальности Литературе – с большой буквы – места нет. Она живёт, если жива надежда. А где надежда? Ау!.. Не отзывается. И потому… Литература либо умрёт сама, либо её придушат. И поделом. Мне лично этих классиков полуживых нисколечко не жаль. Они же невыносимы в своей педагогике и вычурной болтовне.

Журналист. Неужто всё так мрачно?

Писатель. Нет, выход есть, конечно. Дар – штука редкая. Если он послан, ты можешь звон издать такой – весь мир услышит. Вопрос – про что звонить красиво, полновесно? Что отвечает повестке дня?

Журналист. То есть нужно предать себя и создавать подделки? Обслуживать заказ…

Писатель. «Предать себя»… Слова какие! Ну, пусть не предают и сдохнут. Пусть пропадают вместе со своими сказками о человеке. И своим даром.

Журналист. Завидуете дару?

Писатель. Ничуть. Дар вяжет руки. Одарённый автор три книги в год не настрогает. Он и одной не выдаст, поскольку дару нужно восхождение. Он хочет превзойти себя. Он ищет тему, новизну, да ещё вглубь копает. Морока с этой «искрой божьей». Дар не укажет на мою стезю. Он душу измотает и вынудит соревноваться с классикой. Он не наполнит пофигизмом. Не скажет: «Давай, чувак, долби! Срывай покров романтики, где видишь!» Поэтому пошёл он к чёрту! Да здравствует бездарность, любовь моя и муза!

Вполне довольный речью своей, Писатель с наслаждением допивает бокал, видимо, уже не первый за сегодняшний вечер.

Гость невольно улыбается.

Журналист. И кому вы наследуете? Создателям школы «крутого детектива»?

Писатель. Что вы! Для них реальность Большого города была отвратительна, а для нас – бесподобна. У таких, как Хэммет и Кейн, были принципы, а мы посылаем их на фиг.

Писатель усмехается, довольный своим пьяным откровением.

Журналист. Тогда кому? Отцам «грязного реализма»?

Писатель. Снова не угадали. В грязных романах сквозит отчаяние. У Буковски, Карвера трагическое мировоззрение налицо. А у меня этого нет и быть не может. Для меня трагедия – мерзость. Я перешагиваю через неё, как через собачью какашку.

Журналист. Вы хоть раз спрашивали себя: какую память оставите и сколько проживут ваши книги?

Писатель (смеётся). Простите… Вы меня развеселили. Да мне наплевать, будут меня читать или помнить через пятьдесят лет? В то время я буду лежать в могиле. Мне до потомков дела нет ни малейшего.

Журналист. То есть вас интересует исключительно материальная сторона.

Писатель. А когда я это скрывал? Я не только не стыжусь, а громко заявляю: пишу ради денег. Это мой бизнес, и он процветает.

Журналист. Ваше письмо называют фонтаном восторженной пошлости. Критики даже не берутся обсуждать их. Говорят, что это оскорбляет их разум. Как вам такая оценка… творчества?

Писатель. Да пофиг. А потом, какие критики? Те, что формируют повестку, вкусы, (кивает на «Сноб») находят меня крайне любопытным. Зовут меня на все тусовки. А эти… Кто их читает в журналах с тиражом сто экземпляров?

Журналист. Ну, наш журнал не так безобиден, как вам кажется.

Писатель. Правда?

Журналист. Наш журнал даже более опасен, чем вы можете представить.

Писатель. Конечно-конечно. Вы способны стереть меня в порошок.

Журналист. Вполне возможно.

Писатель. Очень страшно. (обмениваются презрительными взглядами) Ладно, не будем ссориться. Я не хочу, чтобы у вас сложилось обо мне превратное мнение. Похоже, я тут наболтал лишнего…

Хозяин квартиры с сожалением заглядывает в пустой бокал. Он не прочь приложиться к бутылке, но присутствие Журналиста его смущает.

Писатель. Думаю, что, по взаимному согласию, это можно исключить из интервью. Я понимаю: вам нужен текст. Но за этим дело не станет. Валяйте, записывайте. (встает и начинает прохаживаться) Наша литература переживает тяжёлые времена. Известные писатели оказались на голодном пайке. Толстые журналы, где они все кормились… прошу прощения… печатались, исчезают. А оставшиеся ни копейки не платят. На одних премиях держатся, бедолаги. Но я бы по этому поводу не особенно горевал. Идёт великая перестройка в литературе. Да что там – в искусстве вообще. Россия расколдовывается. Она избавляется от сказок и мифов. Она сбрасывает цепи идей и сливается со свободным миром, где идеи остаются уделом фанатиков…

Всё-таки подходит к бару, наполняет бокал и выпивает его, стоя спиной к Журналисту. После этого, почувствовав прилив вдохновения, продолжает.

Писатель. На чём я остановился? А, на фанатиках… Сегодня становится ясно, что русская классика, а вслед за ней и советская, создавались безумцами. Что так называемая «литература великих идей» вообще родственна бреду… 

Журналист. Да заткни ты свою поганую глотку!

Писатель. Что, простите?

Журналист (вставая). Заткни глотку!

Выхватывает из-за пояса револьвер. Писатель в ужасе пятится и толкает торшер, который с грохотом падает на пол.

Журналист. А ну – сесть! Быстро!

Писатель (молниеносно протрезвев). Вы с ума сошли!

Сумасшедший? Сидеть, я сказал!

Писатель (с пустым бокалом и дымящейся сигарой над головой, подходит к креслу и медленно опускается в него). В чём дело? Кто вы такой? Вы не журналист?

Пришелец. Нет, дружок, я не журналист.

Писатель. Это налёт?  Вы пришли грабить?

Грабитель? Налётчик? Нет. Всё намного хуже.

Писатель. Да кто вы такой, чёрт вас возьми?!

Не грабитель. Я вам скажу, кто я такой. Я тот, у кого вы отняли читателей. Вот кто я такой. Я болван, пишущий в стол.

Писатель (удивленно). Так вы… писатель?

Опускает руки и избавляется от бокала с сигарой.

Болван, пишущий в стол. А вы решили, что я маньяк?

Писатель. Нет, но… Согласитесь, вы ведёте себя весьма странно.

Возможно, маньяк. Ничего странного в моём поведении нет. Просто настал момент истины. Кто-то должен сделать эту работу.

Писатель (настороженно). Какую работу?

Похоже, и вправду маньяк. Обыкновенную грязную работу. Кто-то должен вас остановить.

Писатель (вскакивая). Остановить? Меня? Я не понимаю!

Конечно, маньяк (направляя на Писателя револьвер и заставляя его сесть). Всё вы понимаете. Когда-то же этому должен настать конец.

Писатель. Конец? Чему конец? Да что вы от меня хотите?!

Маньяк! Однозначно! Чего я хочу? Я вам объясню. Я хочу остановить поток дерьма, который вы вливаете в общество.

Писатель (в смятении). Но, убив меня, вы ничего не добьётесь. Моё место займёт другой. Да таких, как я, сотни.

Стопроцентный маньяк. Значит, я буду убивать всех.

Писатель (примирительно). По-моему, я не заслужил смерти.

Маньяк! Кто же ещё?! А по-моему, заслужили.

Писатель (негодующе). Да кто вы такой, чтобы принимать такие решения? По какому, собственно, праву?

Маньяк!!! По праву человека, которому известно значение литературы. По праву лауреата Премии имени Гаршина, наконец.

Писатель (ошеломленно). Позвольте! Так вы…

А может, и не маньяк. Не надо произносить имя.

Встаёт и начинает гулять по комнате с револьвером в руке.

Писатель (не отрывая взгляда от гостя). Но... чем я виноват, скажите на милость?

Весьма странный товарищ. Вы ещё спрашиваете? Вы разрушили то, что мы и наши предшественники берегли и лелеяли. Вы изгадили наш дом, заполнили его мерзостью. И вам за это придётся дорого заплатить.

Писатель. Но почему... почему мы не можем существовать вместе?

Жрец?  Потому что сорняк вытесняет культурные растения, если его не выпалывать.

Подходит к письменному столу, берёт верхнюю страницу рукописи, пробегает взглядом несколько строк и с отвращением бросает на пол. Затем продолжает свой монолог, размахивая оружием.

Жрец, без сомнения. Наша культура литературоцентрична. Здесь писатель на особом счету. Ему верят, как проповеднику. И что же проповедуете вы? Вы подводите под скотство философский фундамент. Формируете армию ублюдков, которым на всё насрать.

Вынимает мятую пачку сигарет и, положив револьвер на стол, прикуривает. Затем ищет глазами пепельницу. Писатель молча указывает на неё.

Избавившись от спички, гость продолжает нервно шагать по комнате.

Жрец. Оскотинивание общества – это серьёзное преступление. Наказанием за него может быть только смерть.

Останавливается у окна, явно обдумывая сказанное. Пальцы, в которых зажата сигарета, слегка дрожат.

Писатель (осторожно приподнимаясь). В принципе, я готов принять любые ваши условия. Давайте заключим соглашение. Я прекращу писать. Я могу даже публично отказаться от своих произведений и покаяться. Вас бы это устроило?

Жрец (задумчиво). Не знаю… Не уверен… Лучше вас пристрелить. Через год люди о вас забудут.

Писатель (крадётся к револьверу). А почему вы с меня-то начали? Почему не с постмодернистов? Если кто и уродует литературу, так это они. Может, вам сначала заняться Пелевиным и Сорокиным, а уж потом и ко мне…

Жрец. Кому они нужны, кроме снобов и критиков? Постмодернизм не стоит без подпорок. То, что он завалится, было ясно, как день.

Писатель. Ну а все эти либеральные провокаторы? Они что, лучше меня? Выходит, меня нужно пристрелить, а все эти ехидны, Толстые и Латынины, гулять будут?

Жрец. Это змеи, которые пережили свой яд.

Писатель. Не согласен. Латынина ещё не пережила. Вон, шпарит про христианство… Или этот, как его, чёрта? Зоберн! Он же вообще Христа порочит! Без зазрения совести. Мне – дырка в башке, а он будет по кабакам шляться?! Вы его пасквиль читали?

Жрец. Господин Зоберн написал сочинение на тему «Если бы Иисусом был я». И в нём признался, что в этом случае он бы торговал дурью, ширялся, мошенничал, занимался гомосексуализмом, воровал, подличал и мечтал о римском гражданстве. То есть он перепачкался в своём дерьме. Ну и кому от этого хуже? Уж точно не Христу.

Писатель. А Быков… Хитёр, активен, нагл. Связывает спасение России с адюльтером. Вот его бы…

Жрец. Быков сходит с ума на почве раздвоения идентичности. Его судьба незавидна.

Писатель. А… Шендерович? Вот гад так гад. Помните все эти «протоплазмы». Может, сначала с ним разобраться?

Жрец. Такие сами себя удушат – задохнутся в коконе ненависти. Шендерович когда-то написал про СССР: «Бобик сдох». Но о нём то же самое скажут. Чудак сам придумал себе эпитафию. Зачем убивать тех, кто бесится? Они даже полезны как карикатура на дикий либерализм. А вот пошлость – страшна. Пошлость – это зверь ещё тот…

Гость вспоминает о деле. Быстро возвращается к револьверу, хватает его, опережая Писателя, и ставит на боевой взвод.

Писатель (плюхаясь в кресло). Погодите! Давайте поговорим. Вы же понимаете, у нас сегодня рыночная экономика и как следствие – рыночная литература. Она другой быть не может. Чтобы купили, надо оттопыриваться по полной. Я же сказал: это коммерция.

Жрец. Ваш бизнес преступен. Это хуже, чем торговать наркотиками у школ.

Писатель. Послушайте. Не горячитесь! Мы можем спокойно всё обсудить. Я знаю: вы служите искусству. Это трудный путь, и я снимаю шляпу перед вашим духовным подвигом. Но ответьте мне, почему вы не смиритесь с ролью элитарного писателя, чьи произведения будут оценены единицами? Вспомните Камю: «Слава художника сегодня заключается в том, чтобы быть любимым, но не читаемым». Так довольствуйтесь этой славой. Живите в аскезе и занимайтесь творчеством, если вас интересует вечность. И будьте уверены, благодарные потомки воздвигнут вам памятник.

Жрец. Эта жалкая роль ни меня, ни моих коллег не устраивает.

Писатель. Но простите, как можно писать для интеллектуалов и одновременно грезить о популярности? Где же тут логика? Где логика, я вас спрашиваю?

Жрец. Я отдаю должное вашей изворотливости. Ваши доводы были бы справедливы, если бы мы жили в другой стране. Но здесь, где ещё недавно в каждом доме была библиотека и книги достойных авторов расходились миллионными тиражами, эти аргументы бьют мимо цели. Россия всегда шла своим путём, и этот путь указывала литература. Россия привыкла ей верить. Именно поэтому ваша деятельность недопустима и непростительна.

Писатель. Послушайте, если вы считаете, что мои книги опасны, почему бы вам не бороться со мной с помощью других книг, а не с помощью револьверов?!

Жрец и палач. Это уже невозможно. Общество деградирует, и его надо спасать. Сегодня не до публичных дискуссий. Сегодня пришло время стрелять.

Направляет в Писателя револьвер. 

Писатель. Минуту! Скажите, зачем вам это нужно? Объясните мне, перед тем, как вы приведёте в исполнение свой дикий приговор, почему вы так печётесь об обществе? Растолкуйте мне. Я имею право знать как приговорённый, как осуждённый на смерть! Можете считать это моим последним желанием!

Палач и безумный мечтатель. Что ж, извольте.

Опускает оружие.

Безумный мечтатель. Я и мои коллеги долго спорили: какой путь предпочесть? Что делать? И если действовать, то как? И мы пришли к выводу, что нужно действовать жёстко. У России ещё остаётся шанс. Она ещё может соединить небо и землю – построить совершенно особый мир. Но её опошляют, зомбируют. Сегодня люди будут цианистый калий принимать, если по телевизору пойдёт соответствующая реклама. Россию делают страной без цели, без мечты, а значит, без будущего.

Писатель. Но послушайте! Вернуться к великой цели – значит обречь всех на муки. Люди же жизнь свою потеряют. Вот скажите, что дали вам ваши грёзы? Что?! Вы сами не живёте, страдаете и хотите, чтобы все мучились? Люди хотят жить понятными целями. Это их право. Прагматизм и здоровый цинизм помогают им выстоять. Если ты циничен, то ты не разочаруешься. Я топлю за это. Я уничтожаю идеализм, потому что от него одни потрясения. Это я забочусь об обществе, а не вы!

Машинально берёт бокал, заглядывает в него и снова ставит на стол.

Писатель. Мыслящий социум!.. Да таким нельзя управлять. Он только спорит и ржёт. Такое общество катится к чёрту – к анархии. Да, я опошляю Россию, но тем самым оберегаю – спасаю от катастрофы. Я стою на том, что миром правит элита. Вот такие люди какие, как вы.

Безумный мечтатель. Идите к чёрту! Вы думаете, я на это куплюсь? Мир, где правят разум и дух, это и моя мечта, и мечта тех, кто уполномочил меня влепить вам пулю в лоб.

Писатель (вздрагивая). Пулю в лоб!.. Да поймите: ваша мечта неосуществима!

Да просто безумец. Мечта должна быть неосуществима, иначе это не мечта.

Писатель. Безумие! Народ только головы на место вернул, а их снова идеями пичкают. Может, передышку дадите? 

Безумец (качает головой). Пока Россия ещё способна воспринимать смыслы, её надо повернуть на спасительный путь. Промедление смерти подобно.

Писатель. Но у нас же одно потрясение за другим. Нация измотана, а вы готовите ещё одну катастрофу. Да дайте же людям жить!

Безумец. Не рассчитывайте, что мы позволим обществу отупеть. Как сказал Раваншоль, те, кто несёт человечеству истину, ясность, счастье, не должны останавливаться ни перед какими препятствиями. Пусть даже в результате их усилий на земле осталась бы только горстка людей. Горстка эта, по крайней мере, была бы счастлива.

Писатель. Но это же бравада террориста, стоящего на эшафоте! (в зал) Я всегда говорил: идеалисты ставят мир на край катастрофы, а прагматики спасают его от гибели. Прав был Лотреамон. «Всей морской воды не хватило бы, чтобы смыть пятно крови, пролитой интеллектуалом».

Безумец. Ладно. Мы отвлеклись. Я пришёл не за тем, чтобы вступать с вами в споры.

Рывком поднимает револьвер.

Писатель. Постойте! Я всё же хочу понять! Дайте мне разобраться, в чём меня обвиняют!! В конце концов, это суд интеллектуалов или произвол сумасбродов?!

Пришелец опускает револьвер.

Писатель. Выслушайте меня. Нашего человека постоянно куда-то зовут. Его наделяют какими-то особыми качествами. Ему хочется просто жить, обыкновенно, по-человечески, а его выталкивают на дорогу, которая ему непонятна. Приятно, конечно, когда тебе отвешивают комплименты, но это оборачивается бедой! Вспомните – почти весь ХХ век Россия строила бесклассовый мир. Она шла по неизведанному пути. Это было восстание не только против сложившегося порядка, всевластия денег. Это был бунт против естества человеческого. И эта борьба против греховной, мелочной, алчной сущности человека была Россией проиграна. Проиграна, понимаете?! Ведь не случайно из литературы и кино исчез тип, который ещё недавно интересовал чрезвычайно. Это образ интеллектуала, живущего не как все. О нём говорили. Его цитировали. На него ровнялись. А сегодня он никому не нужен. «Запихните этого идиота в дурдом, – говорит общество, – чтобы не путался под ногами!» Почему так произошло? Да потому, что жизнь сделалась предельно материалистичной. Испарилась духовность. Не осталось ни капельки. Люди признали материальные устремления своей единственной целью. Общество очаровано деньгами. Восхищено! Обывательская философия оказалась прочнейшей крепостью, которую никто не сумел разрушить!

Безумец. Борьба ещё не окончена.

Писатель. Но почему нельзя просто жить? Просто жить и ловить кайф от жизни?

Безумец. Потому что мы не животные. Нельзя просто жить, будучи человеком. Мы мобилизованы самим фактом рождения. Мы обязаны жить во имя.

Писатель. Во имя чего?! Чего вы хотите?!

Безумец. Мы хотим создать царство разума и любви.

Писатель. Да на кой чёрт это царство сдалось?!

Безумец, причём опаснейший. Человечеству нужно куда-то идти. Ему нельзя позволять жиреть и топтаться на месте. Оно опошлится и погибнет.

Писатель. Но Америка почему-то не гибнет. Страна, по уши увязшая в потребительстве.

Безумец. Кто сказал, что не гибнет? Её свет меркнет. Когда-то она восхищала. Она пребывала в движении… Град на холме. Универсальная мегаимперия. Идеалы свободы и справедливости. Наилучшее общественное устройство. Улучшение человека… А потом идеалисты ушли. И те, кто сменил их, всё омертвили и вытоптали. И помогли им такие, как вы.

Писатель. Но движение назад… движение к новому, просвещённому феодализму – это тоже движение.

Понимает, что сболтнул и раскрылся.

Безумец. Так я и думал. Мерзавцы прекрасно понимают, что делают.

Медленно и уверенно поднимает револьвер.

Писатель (закрываясь руками). Постойте! Опустите этот чёртов наган! У меня предложение. Я понимаю, вы интроверт. Весь в мыслях о человечестве… Давайте начистоту. Как мужчина с мужчиной. Скажите, когда у вас последний раз была женщина? А?.. Не отвечайте. Я всё устрою. Есть пара девочек. Обе – как сливочное мороженное. Один звонок – и они у вас. И потом… Я знаю: вы человек небогатый. Тысяча долларов вас на первое время устроит? У меня просто больше при себе нет. Впрочем, кажется, я смогу наскрести ещё пару сотен…

Палач. Прекратите паясничать.

Писатель. Я не паясничаю. Я просто понимаю, до чего доводят сексуальный голод и нищета. Короче, так. Дайте ваш номер. Мой издатель вам тут же перезвонит. Его пиарщики и тему предложат, и план разработают. Да с вашим талантом – миллионы загребать! Миллиарды! Интеллектуальное порно! Да его с руками рвать будут. Сегодня же подпишете договор… Почему вы морщитесь? Набоков писал на такие темы. Почему же вы брезгуете? Послушайте доброго совета, бросьте всю эту дурь! Даже Рембо бросил поэзию и стал коммерсантом. Это же о чём-то говорит!

Пришелец поднимает револьвер и целится в ненавистный лоб.

Писатель. Погодите! У меня есть ещё один аргумент.

Палач (не опуская оружие). Ну, я слушаю.

Писатель лихорадочно соображает, что бы ему сказать, затем беспомощно разводит руками. Видно, что он просто тянет время.

Палач. Finita la comedia!

Писатель. Нет! Не стреляйте! (падает на колени) Можно я пойду с вами? Я стану одним из вас…

Палач брезгливо отстраняется.

Писатель. Я буду сеять разумное, доброе, вечное. Служить цели. Я знаком с революционными теориями. Я читал. Я стану членом вашего братства. Давайте вместе взорвём это гнусное мещанское болото. (указывая в зал) Плюнем в эти сытые рожи. Зададим жару этому скопищу пошляков. Возьмите меня. Вы не пожалеете!

Подползает к Палачу и внезапно бросается на него. Враги заваливаются на столик, ломая его, переворачивают кресла, бьются о книжные полки. Бутылки из бара падают и катаются под ногами.

Револьвер, выбитый из руки карателя, падает на пол. Писатель, более крепкий физически, наносит незваному гостю ряд ударов, от которых тот сгибается и падает.

Через мгновение оружие уже в других руках.

Писатель (тяжело дыша и вытирая рукавом окровавленный рот). Встать! Руки за голову! Лицом к стене!

Маньяк, жрец, или кто он там, вынуждено повинуется.

Писатель. Ноги в стороны! Шире! Значит, угробить меня решил? Прихлопнуть, как муху? Ты меня плохо знаешь, урод. В отличие от тебя, паршивого интеллигента, я могу постоять за себя. (торжествующе) Я такую школу жизни прошёл – вспомнить страшно. И в литературу вломился в грязных ботинках, не вытерев ног. Я сразу просёк, что нужно им (указывает на публику) и им (указывает вверх). Одним нужно избавиться от иллюзий, а другим – от мечтателей. Те и другие ищут такого чтива, чтобы выжгло все грёзы навечно. Они хватаются за романы чёрные, постмодернистские… И ничто их полностью не устраивает. Почему? Да потому что авторы этих книжек хотят остаться в культуре и памяти. А нужное даст только тот, кто не хочет. Мой бронебойный пофигистический трэш стал тем, что нужно всем. Понял, мудозвон? Ну что, привёл в исполнение приговор? Вы думали, перестреляете нас и вернётесь на трон? Пара выстрелов – дело в шляпе? Не выйдет, приятель! Я и такие, как я, не позволим вернуть всю эту хренову мутотень. Мы защитим людей – их свободу, их право на пофигизм. (обращаясь к залу) Мы не рабы! Рабы не мы! Ты пришёл, чтобы прочесть мне приговор. Нет, это я прочту тебе приговор. И я тебя покараю. Я тебе, сука, и обвинитель, и судья, и палач. (целясь во врага) От имени читателей… От имени всех, кто срать хотел на литературу идей, я приговариваю тебя к смерти!

Приговорённый опускает руки и поворачивается лицом к Писателю.

Приговорённый. Тогда стреляй в грудь. Не в спину. Бей в сердце. Ты думаешь, я испугаюсь? Да я и так не живу. Мои книги завалены твоей мерзостью. Ну, давай, добей меня! Добей!

Угрожающе надвигается на Писателя.

Писатель (пятясь). Стой! Назад!

Приговорённый. Нам двоим нет места на земле. Либо ты, либо я. Стреляй.

Писатель пятится и спотыкается о валяющийся торшер. Раздается выстрел. Приговорённый хватается за грудь и падает навзничь.

В испуге Писатель подходит к телу, осматривает рану и затем медленно выпрямляется. Дело сделано. Приговор приведён в исполнение.

Несколько секунд убийца в оцепенении смотрит на неподвижное тело, а потом начинает обыскивать труп.

В кармане пиджака он находит пакетик с белым порошком и пробует содержимое на вкус.

Писатель. Так я и думал. (в зал) Вы видели? Он же наркоман. Вот мудак! (замахивается на лежащее тело) Наширяются, а потом хватаются за револьверы.

Сует пакетик себе в карман.

Писатель. И сам скопытился, и меня чуть не угрохал. Что он тут нёс? Ну и бред! Расскажешь кому, не поверят. (пауза) А ведь и вправду не поверят. Решат, что я зазвал его в гости и укокошил… Зачем я только пил, идиот! Что я скажу полиции? Самооборона? Сам бы не поверил… И журналюги слетятся на труп… Напишут, что я прикончил последнего приличного литератора. Я же вовек не отмоюсь!

Хозяин квартиры выглядывает в окно и напряжённо прислушивается. Похоже, выстрел не произвёл в доме переполоха. Скорее всего, его не услышали.

Писатель вынимает платок и суетливо стирает с револьвера свои отпечатки. Затем прячет оружие за своими книгами и озирается. Его взгляд скользит по квартире, переходя с окровавленного трупа на перевёрнутые кресла, разбитый торшер, а с него – на зрителей.

Убийца подходит к краю сцены, с мольбой и надеждой глядя в зал. Ему нужны свидетели, которые подтвердят его невиновность.

Писатель. Господа, вы же видели. Я не хотел этого делать. Это была самооборона чистой воды.

Из зала. Скажи ещё, это был случайный выстрел.

Писатель. Случайный. Вы же видели. Я не виноват.

Проницательный зритель. Да ты прикончил его из зависти.

Писатель. Да нет же! Богом клянусь. (оглядываясь на бездыханное тело) Я всегда симпатизировал ему, хоть и не знал лично. И никогда не испытывал к нему неприязни. Чему там завидовать? Драным штанам? Говорю вам – он сам виноват.

Зритель. В сердце выстрелил. Не промахнулся. (встаёт и уходит)

Писатель. Ну вот. Поди докажи теперь, что ты не верблюд. (зрителям) Но вы-то хоть меня понимаете? Среди вас же немало моих поклонников… (смотрит на убитого) Вот что мне делать? А может?..

Выбегает из комнаты, с шумом роется где-то и возвращается с цепной электропилой. В глазах сверкает безумие.

Выкрики из зала. Да вы с ума сошли! Мужик, ты офигел?

Писатель заводит жуткое железо и направляется к телу, но в шаге от него останавливается. Пила выпадает из рук.

Убийца падает в кресло, хватается за голову и вдруг обретает спасительную идею.

Писатель. А помните, в моём романе «Дерьмо не тонет» герой попал в схожую ситуацию? Он тогда удачно выпутался: просто сбросил тело в канализацию, и его вынесло в реку… (идёт к окну) Стемнело… На улице ни души… (зрителям) Ну ладно. Идите домой. А мне придётся возиться с трупом.

Берёт тело за ноги и тащит к двери.

Занавес закрывается.