Игорь ПУЗЫРЕВ. Школа
Рассказ
Отто не закрывает глаза в темноте. Ножку дивана опять настойчиво грызет крыса. Как и вчера, и месяц назад – уж догрызла бы давно и не мешала.
— Die Scheiße! Надо все-таки выломать эту дурацкую деревяшку, заменив ее кирпичом, — пусть сломает об него свои поганые зубы! Крыса каждый день выползает из своей норы как раз под этим диваном. В доме полно дыр – выползай в любую, грызи что хочешь, но настойчивое животное желает являться именно здесь. Может это магистральная дыра, а серую выдувает из нее самым тугим из всех здешних сквозняков? Отто подпрыгнул на постели – крыса не прервалась ни на секунду, зато могучая бабка Галя за крашеной тощей стеной качнулась вместе с ней в ответ пару раз на своих перинах времен первого ледникового периода – дощатые полы в доме расшатаны. Галина – по-итальянски – курица.
Огромная Древняя русская Курица спит ночью тут. В деревне за семью непроходимыми грязями и тремя ручьями без мостов в шести часах на тракторе от райцентра. Если не застрять после дождя в мутной речке Петлянке. В километрах расстояние до города, а это поселение здесь так принято называть, никто не измеряет. Бесполезно, или необходимы огромные поправочные коэффициенты. Допустим, умножить на число двадцать восемь прохождение эталонного километра автобана Мюнхен – Гармиш-Партенкирхен. Mein Gott! Где это всё!
Отто – сосланец. В стране Германии он определенно не хотел ничего: начинать, а потом заканчивать учебу, быть полезным обществу, слушаться фрау маму, идти в прорыв со всеми передовыми идеями вместе с бундесманшафт всегда, и служить в бундесвере вообще. Он не имел намерения служить в бундесвере не то, что положенные девять месяцев, а даже две минуты. Он не желал единой командой строить светлое будущее. Маму он не слушался никогда, а в далеком лежачем детстве в знак протеста специально делал в подгузник в два раза чаще и не в установленные часы, как прочие истинные сыны Германии. Он рос сыном самого себя, а в родном городке Oberammergau бродил ближе к вечеру по Этталерштрассе в поисках туристов. Лучше русских – их много стало сейчас – они за что-нибудь всегда давали что-то.
— Мальчик! Мальчик, черт, как там тебя… Лена, как будет по-тутошнему мальчик? А вот – юнге! Юнга, как нам пройти туда, не то мы потерялись? В-о-от, хороший юнга! Лена, нифига себе юнга – он нарытый уже не меньше моего. Лена, да, еще спроси его где туалет. Не можешь, Лена? Раз не можешь – пошли тогда вон за тот угол, не потеряться бы снова. Черт!
Отто даже знал немного на русском – ту эурос и спасибо. Тогда, зажав полученную монетку в руке, он брел ближней дорогой в лавку к жирному Мартину. Для туристов в ней, кроме бесчисленных кукушек, живущих в часах, народных баварских кожаных трахтенов и женских маломерок дирндлей, на стойке стояли разноцветные ликеры из Этталя. Мартин наливал желтенького для Отто втайне, когда в лавке никого не было – фрау маме ни слова!
Какое слово? Пробираясь в темноте домой, Отто, приставив лежащую тут же лестницу к «Домику Красной шапочки», пририсовал ей – сказочно яркой на штукатурке – огромные усы из баллончика с черной эмалью. Его немного били. Здесь в Германии сильно бить не принято, необходимо вызывать полицию, а та приезжает мгновенно. Демократическое общество! Завоевания!
В суде за Красную шапочку, и всё ранее содеянное по сумме, накопившееся с детства, Отто из вариантов выбрал исправление себя в России. Были и другие предложения от господина Земельного судьи, но деревня в России – наиболее простое и романтическое: хорошим мальчиком ходить в сельскую школу, кормить домашнюю птицу и скот, а заново родившись, вернуться через год новым, полезным для германского общества, человеком.
Баба Галя иногда не храпит ночью. Тогда крыса не приходит, предполагая: что-то идет не так! Лишь в эти редкие сутки Отто высыпается. В эти, а поначалу, когда возвращался от Кольки Барика во хмелю. Тот, весь седой от прекрасно прожитой жизни, живет через огород в бывшей школе. В Фатерлянде судья рассчитывал, что именно в этой школе будет учиться Отто, без Барика, конечное же. Никто ничего в Европе не знает о том, что школа закрылась уже двадцать пять лет назад, последние точные сведения о ней имеются лишь из справки очевидцев времен войны. Мол – есть такая школа в такой-то деревне.
— У нас там русские еще патефон отбили, — о проживании Кольки в ней – ни слова. А тот есть, и длинными зимними ночами просыпается чуть не каждый час, подбрасывая в печку-буржуйку охапку коротко пиленного «горбыля».
Отто приехал в деревню летом, когда в деревне было еще людно, на еженедельной автолавке, сотворенной на базе трактора «Т-150» с двумя ведущими мостами, блокировками межосевого дифференциала и с прицепным фургоном. Хлеб там, крупы различные двух видов, курево, соль и мордатая продавщица Наташа – богиня местной торговли. Вот с такими руками, потому что сама еще и трактор ведет. К обеду тогда приехали – сквасилась дорога.
— Барик, а почему на это говорят «горбыль»? — к зиме Отто кое-как уже мог говорить на языке этой остывшей посреди лесов деревни, заговоришь тут – жить надо как-то. Он без сантиментов звал Кольку по прозвищу – старик сам так попросил.
— А вот это, мой маленький гитлеровский друг, называется «катанка» – это когда палёную водку где-нибудь в подвалах разливают из грязных канистр. Зато она в три раза дешевле самой недорогой «казенки»! Давай пей, не морщись фашист, стакан освобождай – не задерживай, — Барику очень нравился этот нестриженный чернявый немчёнок. Потому что в деревне кроме Кольки, его собаки по имени Кобель-сука, Галины Петровны, крысы под ее диваном и вот теперь этого Отто – зимой никто не живет. Остальные – дачники, съезжаются лишь как птицы прилетят, и помидорная рассада на городских окнах станет выше газеты, которой ее отгораживают от палящего солнца.
Колькина постель насчитывает два одеяла на ватине и еще столько же шерстяных, прожженных сигаретами. Грязные – не грязные, дело не в этом, а в тепле. Более двух часов в заход в приличные морозы спать не получается – полы школы давно провалились и лежат на холодной земле, а буржуйка моментально остывает. Натопишь до плюс 10 – бегом под оделала – минус 2 – раздуваешь печурку вновь. Круговорот Барика в ночной северной природе. Ну, и дрянь же эта Колькина «катанка»! Больше не хочется.
— В среднюю школу я уже ходил за реку. Больше десяти километров. Идешь – ночь еще почти, страшно. Следы не то собачьи, не то волчьи кругом, а старшие парни прячутся в крайней избе у Мишки, ждут, когда я тропу через лес для них промну. Потом: хотят идут, а нет – так и по домам разбредутся. А мне дед мой всегда говорил: – Учись, Колька, человеком станешь!
— Спасибо, деда! — Барик отсидел по тюрьмам три ходки. За правду – «по хулиганке». В перерывах меж отсидками и затем – бойщиком на мясокомбинате работал, душегубом. Он свинью взглядом тогда мог убить. Штук тридцать за смену. А теперь вот остепенился – сидит перед Отто, рассказывает свое доброе, что мальчик понимает лишь наполовину. Из следов старого – огромный серебряный крест на пузе. Рыцарский крест Железного креста вместе со своими дубовыми листьями меркнет перед его значимостью и величием!
— Спасибо тебе, деда! А «горбыль» – потому что горбатый, и заготавливаю я его постоянно, ибо горит он быстрее, чем его пилят.
Барик, опорознив бутылку и похлопывая парня по плечу, провожает его к бабке Гале. Там тоже печку топить на ночь нужно, а бабка старая. «Катанок» же у него было с осени припасено ровно по дням зимы. Автолавки нет, сама водка по воздуху не летает. Закончилась. Выпили, но сожаления нет.
— Поклон мой Бабке! Знаешь, что такое поклон? Да. Откуда тебе. Это когда вот так делаешь, уважение выказываешь. Мы с Галюней еще под трофейный патефон танцевали. У вас, гадов, отбитый, — мальчик ни в чем не виноват, Колька все понимает, — ну, ступай, давай.
Старушка уже спит, вытопив печь и закрыв трубу. Не дождешься этих помощников-то. Кланяться ей не случилось, хотя мальчик бы сделал. Сегодня Галина Петровна в порядке – храпит вовсю. Крыса тоже, снова грызет ножку дивана. Отто не спит открытыми глазами в невидимый потолок, а душой куда-то совсем далеко. До весны осталось совсем немного, законное время его исправления завершается. Домашнюю птицу он не пас в лугах – не держат здесь животину, картошку, разве что, копал. Но в школу ходил каждый день. Теперь Отто очень хочет в школу. Не один, и не вдвоем – но, чтобы полный коридор учеников. Он достанет где-нибудь огромный серебряный крест на якорной цепи толщиной в полпальца. Он расскажет всем как правильно бить свинью: пикой под лопатку или финкой поперек горла. И проверит слушателей – как откроешь ей грудину, да черпнешь оттуда большой кружкой горячей, дымящейся крови – пить кто-нибудь готов?! Он все расскажет, и будет осознанно толкать огромную бундесмашину вперед по автобанам и вне их, чтобы она никогда не застряла. Как Натахин трактор-автолавка тогда поперек затерянной в глинах маленькой русской речки Петлянки. С мешком перловки и дешевыми папиросами в фургоне.
Он теперь готов, он станет человеком! Отто фон Русслянд – друг далекой страны, ее пустых деревень и Кобеля-суки, который месяц на третий стал пропускать его к Кольке не огрызаясь. Завтра – снова в школу!
