Владимир ПРОНСКИЙ. Яркин и Бояркин

Рассказ

Множество замечательных историй помнит Нижний буфет в подвале Центрального Дома литераторов, и пока буфет существуют, истории будут продолжаться. Ведь это почти единственная «своя» территория, где литераторы могут встретиться неформально, заказать горячительных напитков, закусок, а что-то и с собой принести: кто прихватит вяленых лещей собственного улова, кто грибов из Мещёры, а кто и дачную смородиновую или рябиновую настоечку. В прежние времена был и второй буфет – в Пёстром зале, а в нём – Каминный зал, в Дубовом же – ресторан, а перед ним – бар. Цены везде – смешные. В общем, отдыхай – не хочу. Но всё меньше остаётся тех, кто знал эти хлебосольные места, встречавшие небожителей уютными интерьерами и возможностью проявить себя после выхода книги или публикации. Теперь всё это ушло в небытие для нынешних безгонорарных воителей слова. Кроме многолетней дружбы, у них мало что осталось объединяющего, лишь Нижний ещё как-то притягивал возможностью опрокинуть рюмку-другую и побеседовать с друзьями-товарищами.

Частенько мелькал здесь и поэт Владимир Бояркин – невысокий, худой, вечно в заношенных свитерках. Приходил он всегда с Яркиным – грузным и солидным, каждый день менявшим галстуки. Внешнее несходство не мешало им водить приятельский хоровод. Дружили они четверть века, долго работали в журналах завотделами, потом замами главредов; Бояркин частенько публиковал Яркина, а тот «тискал» друга. Подобная забота по-настоящему сплачивала, но когда обстоятельства изменились, и уважаемый журнал Бояркина закрылся из-за отсутствия финансов, то многое изменилось в их яркой дружбе, которую, было время, даже кто-то отобразил фломастером на стене Пёстрого зала. Правда, аляповатая графика красовалась недолго – была закрашена администрацией, но её успели сфотографировать, и уж давно гуляет в сети едкая карикатура на друзей, усиленная жгучей эпиграммой.

Но это общий случай, но был и такой, огласки которого Бояркин катастофически боялся. Лет пятнадцать его приглашал на свой день рождения некий непотопляемый чиновник из префектуры округа и присылал машину, чтобы доставить к себе на дачу. Бояркинская неряшливая жена в такой день преображалась: расцветала от косметики и облачалась в одежду немыслимых расцветок. Бояркин намекал ей, что, мол, это полная безвкусица, но разве она когда послушает мужа. Для неё машина с шофёром была ве́рхом престижа, а чужой день рождения словно её собственным. Менялись префекты округа, а тот человек неизменно оставался в руководящей обойме. Немногословный, зоркий, он не любил шума вокруг своего имени, на дни рождения собирал только нужных людей. И в первые годы Бояркин не понимал, чем уж так незаменим, ведь ничего особенно полезного не делал для него, если не считать ежегодных развёрнутых публикаций; иногда и по две в год получалось, что было против неписаных правил, но чего не сделаешь ради многолетней дружбы. Эти публикации, видимо, и являлись причиной их наитеплейшей дружбы. Владимир это окончательно понял минувшим августом, когда не был приглашён на чиновничью дачу, а ведь так хотелось встретиться, попросить о какой-либо работёнке в префектуре, но не сбылось. А когда в сентябре увидел в журнале у Яркина большую публикацию «родного» черноглазого чинуши, то всё понял.

После закрытия журнала Бояркину по-настоящему не везло с работой. Навёл справки у тех, кого ещё недавно публиковал, но, оказалось, что теперь он не очень-то стал нужен им. Они и его поэмы перестали хвалить, а ведь так, бывало, задыхались от восторга, что неловко становилось. Теперь же – тишина: ни с праздниками не поздравят, ни с днём рождения. Ни-ни. Только гневные письма шлют вдогонку, хотя, казалось бы, какие к нему теперь претензии, если журнал закрылся. Но нет, на днях пришло письмо с упрёками от некой скандальной дамы, мол, обещал опубликовать, а вместо этого полгода водил за нос, и укорила: «Вот ведь какой ты, Владимир Дмитриевич, пристрастный. Даже в ежегодном обзоре не упомянул, а ведь мог в последнем перед закрытием номере. Разве трудно было добрым словом вспомнить? Что я плохого сделала? Или просто ничего не значу в литературной иерархии? Или просто я бесталанная такая?» Что он мог ответить на этот сгусток негодования. Промолчал, проглотил. Потому что, если ответил бы, то получил бы новый словесный тычёк под дых.

Только этот случай подзабылся, как пришло и вовсе неслыханное предложение. Ему, известному поэту с сорокалетним творческим стажем, в молодёжной секции предложили поучаствовать в совещании в качестве обсуждаемого. В порядке эксперимента. При этом обсуждать его стихи молодёжь собиралась наравне со своими виршами… Это как же надо не уважать старшее поколение, чтобы так нахально озвучить столь унизительное предложение, будто он человек с низкой социальной ответственностью? До какой дерзости дожить и осмелиться на явную провокацию? Бояркин после этого и вовсе разуверился в литераторах, особенно в молодых, показалось, что всё, о чём он когда-то говорил с ними, раскрывал душу, иногда и спорил, но спорил уважительно – всё пошло в тартарары, растворилось в промозглом тумане поздней осени.

Только и остался пока в друзьях разве что Яркин, и на него уж какой-то особо злобной обиды не было. Бояркин в глубине души даже радовался случаю с публикацией «родного» чиновника, расставившей все точки над i, избавившей от роли своего в доску человека. Ведь всегда он был у Яркина на первых ролях, а теперь тот отодвигал всё дальше и дальше, оставляя место разве что в массовке. Договорятся встретиться в Нижнем в пять, Бояркин приходит, а дружок уже пирует с кем-то иным. От этого и осадочек оставался, и говорить не хотелось. Так и скользил теперь за ним по инерции, словно прилипчивый попутчик. Владимир это понимал особенным обострением чувств, и всякий раз становилось неловко от такого к себе отношения. Рад бы высказать товарищу всё начистоту, от души, но язык не поворачивался произнести грубое слово, укорить. Тогда – окончательный разрыв. А так, хоть изредка, глядишь, опубликует. Правда, на прежние многостраничные подборки надежд оставалось мало, но одно или два стихотворения в какой-нибудь «братской могиле» провинциалов выделит. Как-то при встрече Бояркин показал Георгию указательный палец после недавней публикации, но тот не понял:

– Ты бы ещё средний поднял… Что это значит?

– То и значит. Одно стихотворение только дал. Совсем забываешь старого друга!

– Скажи спасибо, что это шеф не зарубил!..

Ну и о чём ещё говорить после столь бесцеремонного отношения? Совершенно не о чем!

А как-то Яркин заявил, словно подразнил:

– На днях в Питер поеду – премию получать. Надо бы потом отметить.

– Если пригласишь – почему нет! – не посмел отказать Бояркин.

– Вот и договорились. Как вернусь – позвоню.

Через три дня Яркин действительно позвонил, похвалился очередной наградой, хотя и подчеркнул, что не особенно рвался к ней, даже отказывался, но его попросили приехать и самолично получить – подтвердить статус, а он не смог отказать, обидеть людей. И вот теперь пожаловался:

– Сегодня вернулся усталым и разбитым до невозможности, поэтому весь день буду отлёживаться, а завтра можно встретиться.

Бояркин оценил предложение друга, но замялся:

– Неплохо бы, но у меня температура… До утра постараюсь её сбить, и тогда «сверим часы».

– Особенно не спеши! Выздоравливай!

И Бояркин согласился выздоравливать.

Он положил трубку и почувствовал, как накатила волна обиды от вранья Яркина. По его интонации понял. Она особая у него делалась, когда он начинал юлить, – уж такой казалась ласковой. Что-что, а это он хорошо изучил за много лет, и теперь знал, что Георгий завтра обязательно отправится в ЦДЛ, и даже знал с кем: скорее всего, с тем самым деятелем, помогшим с премией. Он совсем недавно появился в Москве, приехал, по слухам, из Питера, и вёл себя так, будто все вокруг приезжие, но только не он. И все понимали, что неспроста нарисовался: кто-то готовит его на солидную должность в министерстве, и кто это сразу понял и добился внимания выдвиженца, не пожалели. Бояркин приметил, что его друг в последнее время всё чаще стал общаться с этим варягом: шустрым, всё знающим. А что? Всё правильно. Вот и теперь: тот помог, этот отблагодарить собрался. Пусть и не самое шикарное место, но привычное, зна́ковое. А его, Бояркина, в таком случае – побоку!

Обидная мысль не проходила, а напоминала, помогала понять, как можно окончательно оскотиниться, забыть недавних друзей, а по существу – предать, завуалировав предательство под мнимое приглашение. Что оно мнимое, Бояркин не сомневался. Он знал, что Яркин обязательно найдёт способ вывернуться, обвести вокруг пальца. От этого рождались неприятные предположения, не дававшие покоя и постоянно напоминавшие о себе. Они, быть может, на другой день забылась бы, если ни ранний звонок Яркина.

– Ну, как себя чувствуешь? – спросил тот без особенного участия, словно решил проверить: собирается Бояркин в Нижний или нет. Владимир это сразу понял и коварно подыграл:

– Температура вцепилась – клещами не оторвёшь.

– Тогда и я не поеду. Чего там без тебя делать.

– Решай сам…

Сказав «выздоравливай», Яркин моментально положил трубку, словно Бояркин мог опомниться и передумать. После такой поспешности, Владимир решил проверить того, кого, казалось бы, и проверять не надо.

Но когда начал собираться, прицепилась по-домашнему растрепанная жена, разодетая в великоватый пёстрый халат, доставшийся от дочери, зная, что муж наверняка собирается к Яркину, которого она терпеть не могла.

– Куда это нацелился с температурой? Не пущу! – и загородила собой дверь.

Хотел Бояркин сказать ей «На тебя, что ли, смотреть?», но сдержался, хотя и ответил раздражённо:

– Нет, температуру дома оставлю… С другом надо встретиться! Откажусь – обидится!

– Вот-вот, как съездить к сыну и с внуком на секцию сходить, так тебя не допросишься, а как пьянствовать со своим похмелкиным – пожалуйста! Когда только нахлебаетесь-то?!

Но Владимир уже не слушал её. Схватил куртку, кепку – и на выход. Езды от дома всего ничего – несколько остановок на метро. И вот он на «Баррикадной», ещё пять-семь минут – и ЦДЛ.

Чтобы не торчать в буфете истуканом, Бояркин взял рюмку водки, самый дешёвый бутерброд – с сыром. По капельке употребляя напиток, он замедлял время, раз за разом замирая от сладостного ожидания того момента, когда Яркин появится с новым покровителем и остолбенеет от удивления, застигнутый на месте «преступления». Но время шло, а их не было. Зато появились руководители среднего звена из ближайших к ЦДЛ офисов, почему-то все женщины. Они заказывали салаты, селянку, котлеты по-киевски, бутерброды с сёмгой, кофе. Все обширные телом, необыкновенно упитанные, лоснящиеся. Одна из них, поскромнее одетая и с пугливым взглядом, села за колонной, чтобы не видели буфетчицы. Она не обращала внимания на официально выпивавшего Бояркина, считая его заединщиком. Время от времени дама доставала из сумочки принесённую с собой бутылочку коньяка и наполняла рюмку. Выпив, она цедила через «соломку» сок из пакета, слегка закусывала румяными пирожками и закрывала глаза, видимо, нежно пьянея и получая от этого значительное удовольствие.

Исподволь наблюдая за ней, Бояркин нет-нет да поглядывал на телефон. Время шло, а Яркин не появлялся. Вот и дама, тайно допив четвертинку, собралась и ушла, забрав надкусанный пирожок. Ушли и все остальные, лишь в дальнем углу маялся седовласый поэт, приехавший из Казахстана устраивать творческий вечер в Малом зале, и делавший какие-то пометки в блокноте, видимо, составлял смету будущего фуршета. Потом к нему присоединился знакомый пиит, видимо, организатор вечера, когда-то работавший вместе с Бояркиным в журнале. Но теперь он лишь мельком глянул на Владимира и, будто не узнав его, начал что-то обсуждать с «казахом».

Бояркин взял ещё рюмку и издали наблюдал за собеседниками, понимая, что время идёт, а желаемого результата нет. Когда, наговорившись, те ушли, он понял, что и ему пора собираться. К этому времени настроение изменилось. Если утром не терпелось уличить друга в обмане, даже, можно сказать, в предательстве, наговорить гадких слов, то теперь с каждой минутой это желание забывалось, казалось постыдным. И когда он понял, что ошибся, поддался обидному мо́року, то повеселел. Даже иронично сделалось. «Надо же, – думал Бояркин, запоздало усмехаясь над самим собой, – жизнь прожил, а не научился понимать людей, даже начал попусту и незаслуженно подозревать. И вообще в последнее время стал раздражительным, обидчивым, не терпящим иного мнения. А чего добился? Да ничего. Лишь постоянно нервировал самого себя и, как природный угнетатель, беспричинно мучил усталую душу».

Решив, что никогда не расскажет о своём подозрении и даже ревности Яркину, Владимир попрощался с буфетчицами, выбрался из подвала. Если два часа назад на улице светило неяркое солнышко, таял блёклый ноябрьский денёк, до которого не было дела, то теперь по Большой Никитской метался сумеречный ветер, швырял в лицо мокрый снег, и Бояркин радостно подставлял ему лицо, словно охлаждался от ненужных переживаний. Даже в какой-то момент, вздохнув, остановился, и редкие прохожие обходили его, оглядываясь, а он не замечал никого, радуясь, что всё обошлось, и не пришлось нагружаться обидным непониманием и досадой.

Подземным переходом он вышел на внешнюю сторону Садового и на перекрёстке свернул направо, к «Баррикадной». И за поворотом случилось невероятное: через несколько шагов Владимир чуть ли не столкнулся с Яркиным и не сразу разминулся с ним, казалось, перегородившим широкий тротуар. Встреча произошла так неожиданно, что никто из них не успел среагировать. Лишь отчаянная мысль пронзила Бояркина: «Как же я ошибся?!» Георгий был с новым покровителем, выделявшимся среди прохожих пушистой меховой шапкой, и Владимир в этот момент очень обрадовался, что Яркин ничего не успел сказать, сделал вид, что они совершенно не знакомы. И сразу Бояркин всё уяснил окончательно, хотя очень не хотелось такой обидной и нестерпимой ясности. Он скользнул мимо Яркина, зажал в себе обиду и по-иному посмотрел вокруг, подумал: «Что Бог ни делает – всё к лучшему. Было бы о ком страдать!»

Согреваемый этой мыслью, он почти бегом спустился в метро, не помнил, как доехал до своей станции. На выходе увидел цветочный киоск, на который редко обращал внимание, и вспомнил, что с марта не дарил жене цветов. И рука потянулась за деньгами. Пересчитал – должно хватить. Чтобы сэкономить, хотел купить одну розу, но сразу пресёк себя, укорил: «Что я, как студент, буду розочку в рукаве прятать!» Купил три алых. Зато как легко и споро шёл к дому, как озорно поздоровался с соседкой, встретив её у подъезда. Настроение – хоть куда стало.

Он и не ожидал, что жена кинется с объятиями, но когда она сердито отозвалась из комнаты – всё-таки горестно вздохнул. Разуваясь, нарочно швырнул башмаки на пол, громыхнул ими как поленьями.

– Хорош, что ли, явился? – зло спросила она, сразу выглянув в прихожую.

Бояркин промолчал, а жена, увидев цветы, замерла и тотчас размякла:

– Ну, наконец-то обо мне подумал!

Её глаза моментально вспыхнули неудержимыми искрами, лицо удивительно помолодело. Он вспомнил, как она сегодня загораживала собой дверь, как отталкивала, не пуская на улицу, и, улыбнувшись, промолчал, решив дождаться, когда она наговорится, зная, что жену теперь не остановить. Да и не хотелось останавливать – язык не повернётся сказать единственному, всё понимающему человеку что-то некрасивое.