Ольга БОЧЕНКОВА. Огненное дерево

Рассказ

Далеко ли, близко – упал на мощеную булыжником площадь лунный луч. Упал – отскочил, мелькнув огненной запятой, и закрутился в крохотную горошину, вытянувшуюся вдоль полюсов в подобие бочонка или желудя без шляпки, внутри которого, – когда б их мог разглядеть их грубый человеческий глаз, – вихрились, сталкиваясь и дробясь, сонмы песчинок, пылинок и прочих микроскопических тел.

«Бочонок» – теперь мы смело можем называть его зернышком – угодил в заполненное снегом и песком пространство между камнями, и не погас, как того следовало ожидать, а привлек себе собрата, – так же свернувшегося из порции света, притянувшегося к первому и составившего с ним двуединое целое.

Еще верней было бы назвать зерна световыми клетками. Вспыхивая в воздухе, подобно холодному фейерверку, громоздились они одна на другую, пока не образовали посреди площади нечто вроде сияющего голубоватого пня, продолжавшего расти тем стремительней, чем больше световых клеток-зернышек на нем оседало.

Так появился ствол, на глазах покрывающийся корой в бледно-огненных бороздках-извивах. Так отрастали от него гибкие, напряженные ветви, прорываясь на чутких кончиках серебристыми листиками-бляшками, походившими на истончившиеся до полупрозрачности римские монеты.

Дерево звенело – слишком тонким для человеческого уха звоном, который, тем не менее, пронизывал ночной воздух, делая темноту прозрачной, как горный ренерский хрусталь. Звон этот, распространявшийся медленными, обволакивавшими волнами, подобно пряным запахам южной ночи, привлекал столь же прозрачных существ с похожими на стрекозиные крылышки. Приблизившись к дереву, существа зависали, подобно ночным бражникам, или опускались на серебряные бляшки, вытягивая из-под слюдяных крылышек лапки, похожие на человеческие ноги, и танцевали, заставляя «монетки» издавать суховатый, жестяной звук.

Так пело, плясало, звенело дерево. Его не трепал ветер, как не треплет он теней или льющегося из окон света. Но город, дремавший вокруг него, подобно свернувшемуся калачиком лису, был насквозь пронизан этой беззвучной музыкой.

Ее-то и услышал Адалунальд Люпигис с нависавшей над дорогой скалы. Город лежал перед ним как на ладони. Дымились глинобитные избенки, распространяя теплые запахи человеческого жилища. И само дерево в первый момент показалось Адалунальду струйкой белого дыма, вихрящейся посреди Рыбной площади. Только потом замелькали внутри искристого белого облачка язычки голубоватого пламени, – робкого, но необыкновенно живого и стойкого, как будто кто-то подкладывал в невидимый подземный очаг дровишек.

Пламя ветвилось, как магнитом, притягивая взгляд, – и Люпигис вспомнил. Дерево Света – сколько раз слышал о нем в детстве. Уцепиться, втянуться мысленно в огненный ствол – и унесет оно тебя, куда пожелаешь. Хоть на тысячу лет в прошлое, хоть на столько же в будущее. Главное – отчетливо представлять себе конечную цель. А уж ветви что собаки, сами берут след мысли. Подумаешь о сундуке с сокровищами – и окажешься рядом с ним.

Вот только встреча с деревом – редкая удача. Так стоит ли тратить подвернувшуюся возможность на золото или монеты, которые можно добыть мечом без всякого колдовства? Люпигис вздохнул: нет, не стоит. Тем более сейчас, когда он богат. Бездетный дядя, барон Варнефрит, тому уже год как опочивший в далеком Аквисгрануме, оставил племяннику в наследство землю между Рохенским Лесом и пустошью с недостроенным замком. И завещание, – собственно, ставшее причиной попойки, чуть ли не до рассвета задержавшей Адалунальда в Рохене, – было здесь… Люпигис запустил руку за пазуху, нащупал свернутый в трубочку пергамент – все на месте.

Имело смысл задать дереву задачку поинтересней, чем добыча сокровищ. Разве куда переместиться, но куда? Навестить древних богов – боязно. Усопшего дядю – ой… Воображение молодого лангобарда, от роду не бывавшего дальше Медиоланума и Рохена, питалось по большей части сказками о местных колдунах да легендами о прошлом. Особенно нравились Адалунальду истории о белом волке, давшем название их роду.

Якобы давным-давно, незадолго после великого разорения Рима, явился этот зверь гиперборейскому страннику, блуждавшему в лесах близ Медиоланума. Люпигис попробовал представить себе скалу, на которой сейчас стоял, несколько столетий тому назад. Внизу – непроходимая чаща вместо Рыбной площади и кишащий разбойниками лес. Пепелища селений и развалины языческих храмов – мир без жалости и закона. Изнемогающий гиперборейский странник под дубом и – в просвете поляны – сотканный из лунного света призрак со струящейся шерстью.

Обо всем этом рассказывал им с матерью дядя Варнефрит. Адалунальд хорошо помнил тот штормовой вечер. После ужина семья собралась у очага. Дядя подбросил в огонь поленьев, и взметнувшаяся искорка прожгла матери платье.

Воспоминания о дяде снова подняли настроение и увели мысли в другое русло. «Богат…» – подумал Адалунальд, прикрыл глаза и мысленно процитировал чеканные строки завещания: «…и Рохенские земли сыну сестры моей…» В этот момент у него из-под ног словно вытащили почву, – незаметно и мягко, как это проделывают с ковриком ловкие шутники. Адалунальд плюхнулся на пятую точку и, не успев сообразить, что к чему, как на санках покатился навстречу обвитому языками холодного пламени жерлу дупла. И далее его потянуло – но не вниз, к предкам, а ровно в противоположном направлении. В ушах загудело, по сторонам замелькали точеные личики крылатых существ. Наконец Аданудальд взлетел – как на ледяную горку – и плавным движением циркового акробата приземлился на твердую почву.

Очнувшись, он обнаружил себя в покоях, какие не снились и королю Карлу в его Аквисгрануме. Притом, что все вокруг, – и сверкающий пол, и обитые тончайшей струящейся тканью стены, и просторное ложе цвета болотного мха, – оставляло впечатление чего-то невсамделешного. На ложе с ногами сидела девица. Ничего себе девица, – глаза по-римски подведены, но волосы распущены по плечам на манер германских женщин и одежда мужская. Сидела, откинувшись на мягкую зеленую спинку и поджав ноги, и смотрела в книгу, которую держала на коленях перед собой. Время от времени она запрокидывала голову и, зажмурив глаза, шевелила губами, словно заучивала текст наизусть. «Как я попал к ней? – удивился Люпигис, – и в мыслях не было ни про каких девиц».

Он встал, отряхнулся. Красавица оторвалась от книги, огляделась, скользнув по гостю равнодушным взглядом. Потом взяла маленький белый кубок, стоявший на краю изящного столика из темного прозрачного камня, отпила из него и снова погрузилась в чтение. «Она меня не видит», – догадался Люпигис и тут же подивился собственной наивности. Хотя, что ему оставалось?

Люпигисы – род образованный. Кузен Иоганнес служил секретарем у самого короля Карла в Аквисгрануме, да и сам Адалунальд в детстве занимался с учителями латынью и греческим. Поэтому первым делом он обошел прозрачный столик и зеленое ложе, встал за спиной девицы и заглянул в книгу. Страницы из тончайшего белого пергамента были исписаны черными буквами, – до того ровными и мелкими, что они не могли быть выведены человеческой рукой. Впрочем, с одного взгляда на хозяйку было понятно, что та знается с эльфами.

Она снова забормотала, отчетливее и громче. А когда приблизила книгу к глазам, у Адалунальда отвисла челюсть. Потому что текст, над которым трудилась красавица, был – не больше, не меньше – завещанием дяди Варнефрита. Теперь стало ясно, почему дерево привело его именно сюда. Ведь – как ни крути, – а мысли Адалунальда были не о предках, а о завещании. Вот только причем здесь она?

В книге дядино творение приводилось не полностью и даже с незначительными ошибками, но Адалунальд не мог не узнать чеканные строки. Старик специально составил завещание по-лангобардски – по-латыни бы так красиво не получилось. И девица, похоже, тоже понимала это, потому что читала прочувственно и с выражением, но при этом так безбожно коверкала слова, что Адалунальд поневоле задался вопросом, как дерево вообще узнало тест в ее исполнении?

Она то шепелявила на саксонский манер, то складывала губы трубочкой. Он и сам не мог понять, злили его эти дурачества или смешили. И только когда девица дошла до места, где упоминалось его имя, Люпигиса прошиб такой смех, что он не выдержал:

– Адалунальд, меня зовут Адалунальд…

Что-то щелкнуло над самым ухом, воздух пошел лазоревыми волнами, из которых выплыли ее полные ужаса, расширенные глаза. А потом уши заложил истошный визг – и словно холодный голубой язык метнулся по комнате, закрутил все вокруг в бешеном вихре, подхватил Люпигиса и вышвырнул его прямиком на припорошенную февральским снегом Рыбную площадь.

Там он долго сидел под огромным шаром луны. За его спиной извивались истончившиеся до змеек язычки голубого пламени. Теперь оно напоминало угасающую газовую горелку, – если бы, конечно, такое сравнение могло прийти в голову лангобарду Адалунальду из рода медиоланумских Люпигисов, будущему барону Рохена.