Алексей КАЗАКОВ. Живая душа Гоголя
210-летию со дня рождения классика русской литературы посвящается
Вспоминаю свою первую встречу с родиной Николая Васильевича Гоголя – украинскими степями и перелесками, песенными хуторами и живописной осенней ярмаркой в Великих Сорочинцах, где сам жаркий маревый воздух дрожал и кипел от оглушительного людского гомона.
Было это почти полвека назад, ранней осенью 1970 года.
Хорошо помню в тех же Сорочинцах звездные теплые ночи с долгими уличными распевными посиделками, дружеские разговоры с местными музейщиками, которые в домике-флигеле хранили память о великом земляке, родившемся 20 марта (1 апреля) 1809 года здесь, в этом неприметном местечке Миргородского уезда на Полтавщине. Вот и соседний чинный курортный Миргород запомнился своей необъятной лужей (она на удивление хорошо сохранилась, не зря местный городничий называл ее озером), соответствуя достопримечательному описанию земляка-классика: «Чудный город Миргород!.. Если будете подходить к площади, то, верно, на время остановитесь полюбоваться видом: на ней находится лужа, удивительная лужа! Единственная, какую только вам удавалось когда видеть! Она занимает почти всю площадь. Прекрасная лужа! Дома и домики, которые издали можно принять за копны сена, обступивши вокруг, дивятся красоте ее».
А еще были мои хождения-открытия в окрестностях малой родины Гоголя: Яновщины-Васильевки (село Гоголево), Полтавы, сказочно-мистического хутора Диканьки… Многое тогда запечатлелось в памяти, слишком велика была жажда познания художественного мира, сотворенного фантазией украинского письменника. Да и народ там вокруг был живой, словно сошедший со страниц ранних гоголевских книг. Запомнился сорочинский житель Яков Коцарь, приютивший меня, говоривший о Гоголе как о своем родственнике с соседней улицы…
Именно они, земляки писателя, сохраняют и поныне «гоголевское направление» в нашей отечественной многонациональной литературе, которое еще в середине XIX века определил В. Белинский, назвав его «натуральной школой».
Страсть к литературе и театру Николай Васильевич впитал от отца – Василия Афанасьевича Яновского, известного украинского писателя той поры. Его незатейливые водевили «Простак, или Хитрость женщины, перехитренная солдатом», «Собака-овца», написанные для домашнего театра, стихи на темы украинского народного быта, – все это влияло на впечатлительную натуру юноши в пору его учебы в Полтавском уездном училище, а затем в гимназии в Нежине (в ее стенах учились Н. Кукольник, Е. Гребенка и другие будущие известные литераторы). В гимназические годы юный Гоголь увлекается сценическим действом, исполняя комические роли. С 16 лет он пробует писать стихи, пьесы, повесть «Братья Твердиславичи», сатиру «Нечто о Нежине, или Дуракам закон не писан» и другие произведения.
«От малых лет была во мне страсть замечать за человеком, ловить душу его в малейших чертах и движеньях, которые пропускаются без вниманья людьми …», – объяснял Гоголь позднее.
Но все же юноша мечтает о поприще «юстиции», зная, «что здесь работы будет более всего, что здесь только я могу быть благодеянием, здесь только буду истинно полезен для человечества». К этому подвигло его гимназическое свободолюбие в лице профессора-наставника В.Г. Белоусова. В 1828 году Гоголь окончил гимназию и переехал в Петербург, сумев издать там под псевдонимом «В. Алов» свою «идиллию» в стихах «Ганц Кюхельгартен», которая была осмеяна критикой. Оскорбленный юноша выкупил все нераспроданные экземпляры и сжег их, поступая так и в дальнейшем со своими рукописями. С горя уехал путешествовать за границу, в Германию. «…Еду вовсе не затем, чтобы наслаждаться чужими краями, но скорей, чтобы натерпеться, точно как бы предчувствовал, что узнаю цену России только вне России и добуду любовь к ней вдали от нее», – писал Гоголь позднее в «Авторской исповеди».
Вернувшись в Петербург, он попытался поступить актером в Александринский театр, но потерпел и здесь неудачу.
В результате Гоголь устраивается чиновником в Департамент государственного хозяйства и публичных зданий, затем работает писцом в штате Департамента уделов. Несколько лет на государственной службе дали ему богатый фактический материал для будущих «петербургских повестей». В 1830 году Гоголь знакомится с В.А. Жуковским, П.А. Плетневым, а годом позже и с А.С. Пушкиным. К тому времени в «Отечественных записках» появляется повесть Гоголя «Бисаврюк, или Вечер накануне Ивана Купала». Ободренный успехом, он работает над «Вечерами на хуторе близ Диканьки», сообщая в письме к матери: «…В тишине обдумываю свой обширный труд…».
Писательские занятия он подкрепляет студиями в стенах Академии художеств, постигая мастерство живописи, часами просиживая в рисовальных классах.
В «Литературной газете» появляются новые произведения молодого писателя. Побывав в Москве, Гоголь расширяет круг своих литературных знакомств, сблизившись с М.П. Погодиным, С.Т. Аксаковым, М.Н. Загоскиным, М.С. Щепкиным, М.А. Максимовичем…
С 1833 года он решил посвятить себя педагогической работе, став учителем истории в Патриотическом институте в Петербурге, а позднее получил назначение адъюнкт-профессора по кафедре всеобщей истории при Петербургском университете. Одновременно занялся изучением истории Украины и всемирной истории. Когда же Киевский университет отверг его труды, Гоголь окончательно решил укрепиться в северной столице. В 1834 году он был избран членом Общества любителей российской словесности при Московском университете, которое, к слову сказать, существует и поныне, возобновленное в 1992 году после разгрома в 1930-е годы…
Исторические изыскания Гоголя способствовали замыслу «Тараса Бульбы» и целого ряда научных статей. 1832-1836 годы окончательно утвердили в русской литературе имя Гоголя, выпустившего в свет «Миргород», «Арабески», «Утро делового человека», «Коляску», «Нос» и написавшего к тому времени пьесы «Женитьба» и «Ревизор».
За год до премьеры в Александринском театре (19 апреля 1836) Гоголь читал «Ревизора» многочисленным друзьям в Петербурге и Москве, так же, как ранее читал «Женитьбу». Биограф Гоголя В.И. Шенрок вспоминал: «Читал Гоголь так превосходно, с такой неподражаемой интонацией, переливами голоса и мимикой, что слушатели приходили в восторг… Кончил Гоголь и свистнул… Восторженный актер Щепкин воскликнул: «Подобного комика не видал и не увижу!»
Разрушительную сатиру «Ревизора» неоднозначно восприняли в русском обществе, хотя сам Николай I побывал со всем семейством на премьере, сказав после спектакля: «Досталось всем, а больше всех мне». Император понял пьесу как произведение, призванное, по словам Гоголя, осмеять «самоуправное отступление некоторых лиц от форменного и узаконенного порядка», увидев в авторе писателя-государственника, каким, собственно, являлся и Пушкин, личным цензором которого был тот же Николай I. «Слышно, что сам Бог строил незримо руками государей. Все полно, достаточно, все устроено именно так, чтобы споспешествовать в добрых действиях, подавая друг другу руку, и останавливать только на пути к злоупотреблениям…» (Гоголь).
Уверовав в мудрость высшей власти России, Гоголь говорил, что через десяток лет Европа придет к нам не за покупкой пеньки и сала, но за покупкой мудрости, которую не продают больше на европейских рынках.
С этим настроением писатель начал работать над «предлинным романом» под названием «Мертвые души» (1835). Чтобы осмыслить «всю православную Русь», Гоголь вновь уезжает за границу. Германия, Франция, Италия, Австрия обогащают его впечатлениями, в Риме он завершил первый том «Мертвых душ», издав его в России в 1842 году. Тогда же выпустил свое собрание сочинений в четырех томах, где впервые увидела свет повесть «Шинель», в коей была продолжена тема «маленького человека», начатая в «Записках сумасшедшего» и «Невском проспекте». Новым стал для Гоголя мистический сюжет повести «Портрет». Но появившаяся в 1847 году книга «Выбранные места из переписки с друзьями» окончательно разделила лагерь литераторов-современников на сторонников и противников Гоголя.
Бесспорно, вершина его творчества – поэма-роман «Мертвые души», произведение «глубокое по мысли, социальное, общественное и историческое…» (В.Г. Белинский).
Сказать, что это обобщенный образ крепостнической России – означает сказать лишь часть смысла, заложенного в романе. Прежде всего – это энциклопедия характеров. Чичиков, Манилов, Собакевич, Коробочка, Плюшкин и другие персонажи – каждый в отдельности и все вместе и есть тот народ, душу которого в разные эпохи пытались объяснить и понять философы, богословы, революционеры-народники, марксисты-ленинцы, консерваторы и демократы. Разделив своих персонажей на мертвые и живые души (откупщик Муразов, Костанжогло и другие), Гоголь остановился на полпути в первом томе, решив подвести черту во втором томе, потратив на его написание пять лет непрерывного труда, сопряженного с собственными душевными муками. Русская действительность оказалась бездонным космосом…
Надорвавшись под бременем взятой на себя непосильной задачи, автор поэмы нажил себе «депрессивный невроз», так определили его недуг врачи-психиатры…
И все же стремительный вихрь гоголевской птицы-тройки вовлек в свое движение многих мыслящих людей в России. Не буду говорить о хрестоматийных именах, назову лишь нашего близкого современника Василия Шукшина, достойного продолжателя гоголевской традиции в русской словесности (не случайно деревенские сверстники на Алтае называли его в годы юности «Гоголь» за пристрастие к прозе классика). Есть у него рассказ «Забуксовал», герой которого сельский житель механик Роман Звягин, слушая, как сын-школьник зубрит отрывок о птице-тройке из «Мертвых душ», вдруг задумался над парадоксальным вопросом: «А кого везет та птица-тройка, что мчится во весь опор по Руси? И ответ был на поверхности: «Чичикова везет!» Вот это-то и «скребло» и неспокойно волновало душу: «Как же так, едет мошенник, а…?»
Не случайно Шукшин озадачил читателя этим вопросом: «Русь-то – Чичикова мчит? Это перед Чичиковым шапки все снимают?»
Если мы сумеем ответить на этот вопрос, почему вдохновенная Богом Русь-тройка везла в XIX веке и продолжает везти, но уже на «мерседесах», в наши дни шулеров-прохиндеев, олигархов Чичиковых (ныне иные имена), тогда, возможно, нам приоткроется тайна гоголевских «Мертвых душ», как первого, так и второго томов…
А пока наши школьники продолжают бездумно учить наизусть красивые слова «лирического отступления» от действительности: «Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах?.. Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик...».
Гоголь-писатель нашему читателю более-менее известен. Но Гоголь-человек – почти неизвестен. Поэтому посмотрим на него с этой стороны. Он был очень привязан к родным, особенно к матери – Марии Ивановне, у которой было шестеро детей: два сына – Николай и Иван и четыре дочери – Мария, Анна, Елизавета, Ольга. После смерти отца свою часть наследства Гоголь передал матери «в вечное владение», признаваясь ей: «…Маминька, вы составляете жизнь мою…».
В прогонах по бесконечным российским дорогам писатель любил общаться с народом. Как-то под Малоярославцем сломался тарантас. Местный городничий, услыхав имя Гоголя, пожелал непременно с ним познакомиться, организовав тут же ремонт тарантаса и устроив обед в трактире. Писатель весьма любезно поклонился майору, прибавив: «Очень рад с вами познакомиться». – «А я совершенно счастлив, что вижу нашего знаменитого писателя, – отвечал городничий, – давно желал где-нибудь вас увидеть, читал все ваши сочинения и «Мертвые души», но в особенности люблю «Ревизора», где вы так верно описали нашего брата городничего. Да, встречаются, до сих пор еще… встречаются такие городничие». Гоголь улыбнулся и тотчас переменил разговор:
– Вы давно здесь?
– Нет, только полтора года.
– А городок, кажется, порядочный?
– Помилуйте, прескверный городишка, скука смертельная, общества никакого!..
Весь этот диалог у дороги звучал как ожившая страница из «Ревизора»…
И они, писатель и его персонаж, еще долго, около часа продолжали свой разговор к обоюдному удовольствию.
Будучи по природе своей театральным человеком, Гоголь очень тонко чувствовал театр, само сценическое действо. Всегда вникал в каждую реплику, жест актера, не преминув спросить: «Но лица каковы? Есть ли барельефность?» Как-то обмолвился об актерской природе: «Француз играет, немец мечтает, англичанин живет, русский обезьянствует».
Если ему не нравилась игра актеров, то мог уйти из театра, не дожидаясь занавеса. Делал это незаметно и тихо. Больше всего боялся демонстрации со стороны публики, особенно вызовов. Того же Хлестакова желал видеть «живчиком», без особых рассуждений, когда «в порыве болтовни заговаривается, действительность мешается у него с мечтами». Граф А.П. Толстой, в доме которого Гоголь жил в последние годы, рассказывал, что ему не раз приходилось слышать, как Николай Васильевич писал свои «Мертвые души»: один, в запертой комнате будто бы с кем-то разговаривает, «иногда самым неестественным голосом». Да, следы этой творческой работы видны даже в рукописях. В свое время мне посчастливилось видеть живые гоголевские листы в архиве Пушкинского Дома в Санкт-Петербурге.
Человек честный и порядочный, Гоголь не мог кривить душой, когда дело касалось искусства слова. Однажды у него произошел разговор с писателем-земляком О.М. Бодянским о поэзии Тараса Шевченко. «Как вы его находите?» – спросил Бодянский. – «Хорошо, что и говорить, – ответил Гоголь, – только не обидьтесь, друг мой… Дегтю много, – негромко, но прямо проговорил Гоголь, – и даже прибавлю, дегтю больше, чем самой поэзии. Нам-то с вами, как малороссам, это, пожалуй, и приятно, но не у всех носы, как наши. Да и язык…».
Бодянский не выдержал, стал возражать и разгорячился. Гоголь отвечал ему спокойно: «Нам, Осип Максимович, надо писать по-русски, – сказал он, – надо стремиться к поддержке и упрочению одного, владычного языка для всех родных нам племен… Я знаю и люблю Шевченка, как земляка и даровитого художника; мне удалось и самому кое-чем помочь в первом устройстве его судьбы. Но его погубили наши умники, натолкнув его на произведения, чуждые истинному таланту. Они все еще дожевывают европейские, давно выкинутые жваки. Русский и малоросс – это души близнецов, пополняющие одна другую и одинаково сильные. Отдавать предпочтение одной в ущерб другой невозможно. Нет, Осип Максимович, не то нам нужно, не то. Всякий пишущий теперь должен думать не о розни; он должен прежде всего поставить себя перед лицом того, кто дал нам вечное человеческое слово…».
Долго еще Гоголь говорил в этом духе. Наконец гости раскланялись и ушли. «Странный человек, – произнес Бодянский… – Отрицать значение Шевченка! Вот уж, видно, не с той ноги сегодня встал» (из воспоминаний Г.П. Данилевского, 1851). Интересно, что еще в 1844 году Шевченко посвятил Гоголю стихотворение с обращением «великий мiй друже», но судя по всему, адресат не знал об этом. А вышеприведенный отзыв Гоголя о поэзии Т. Шевченко на Украине осудили, объясняя его политическими соображениями и болезненным настроением Гоголя.
Но Гоголь был честен прежде всего к самому себе. Характерно его письмо к А.О. Смирновой, в котором он прямо объясняет: «Скажу вам одно слово насчет того, какая у меня душа, хохлацкая или русская, потому что это, как я вижу из письма вашего, служило одно время предметом ваших рассуждений и споров с другими. На это вам скажу, что я сам не знаю, какая у меня душа, хохлацкая или русская. Знаю только то, что никак бы не дал преимущества ни малороссиянину перед русским, ни русскому перед малороссиянином. Обе природы слишком щедро одарены Богом и как нарочно каждая из них порознь заключает в себе то, чего нет в другой: явный знак, что они должны пополнить одна другую. Для этого самые истории их прошедшего быта даны им непохожие одна на другую, дабы порознь воспитались различные силы их характеров, чтобы потом, слившись воедино, составить собою нечто совершеннейшее в человечестве. На сочинениях же моих не основывайтесь и не выводите оттуда никаких заключений о мне самом» (1844).
Он был очень чувствителен ко всякого рода замечаниям в свой адрес, порой до мнительности. Будучи в Германии Гоголь встретился с В.А. Жуковским и решил прочесть ему свою новую пьесу (трагедию). Тот благосклонно согласился. Когда чтение завершилось, Гоголь спросил мнение Жуковского. И в ответ услышал: «Ну, брат Николай Васильевич, прости, мне сильно спать захотелось». – «А когда спать захотелось, тогда можно и сжечь ее», – отвечал Гоголь, и тут же бросил в камин. Василий Андреевич одобрил этот жест, сказав: «И хорошо, брат, сделал».
Таков был Гоголь в жизни. Его рукописи горели часто. Вот и второй том «Мертвых душ» не избежал этой трагической участи. Но тому событию предшествовал ряд обстоятельств. Прежде всего отношения с церковниками, среди которых выделялся неистовый проповедник-фанатик из г. Ржева о. Матвей (Матвей Александрович Константиновский, 1792-1857), рекомендованный Гоголю в качестве духовника графом А.П. Толстым. Их знакомство состоялось заочно в начале 1847 года, когда писатель послал священнику свою книгу «Выбранные места из переписки с друзьями». В письме из Неаполя Гоголь просил «убедительно прочитать его книгу», ничего не скрывая. «Не затрудняйтесь тем, что меня не знаете; говорите мне так, как бы меня век знали». Вскоре в Москве состоялось их личное знакомство. Гоголь внимал советам отца Матвея и был высокого мнения о своем духовнике. «По-моему, это умнейший человек из всех, каких я доселе знал…», – говорил он графу Толстому. Получив отрицательный отзыв о «Выбранных местах…» (ранее это сделали Белинский, Герцен и другие литераторы), Гоголь еще больше проникся почитанием о. Матвея, который, в свою очередь, считал себя обязанным обличать своего «духовного сына», поддерживая в нем аскетические настроения и обвиняя в необъективности его произведений, якобы предвзято изображающих русскую действительность. Видя развившуюся с годами религиозность и мистицизм писателя, священник грозил Гоголю гибелью, «анафемой», «геенной огненной», требуя полного «отречения от Пушкина» и от всего дальнейшего творчества.
Бесспорно, второй том «Мертвых душ» резко отличался от первого, ибо со всей наглядностью показал развивающийся религиозный кризис автора. Итальянские поездки Гоголя не прошли даром (более трех лет он провел в Риме). За эти годы писатель пережил эстетическое и духовное влияние Рима («Только в Риме можно молиться», – писал он в тот период). Целое десятилетие (1837-1847) так или иначе было связано у Гоголя с Италией, с католицизмом.
В 1848 году он совершает паломничество на Святую Землю, в Иерусалим, желая, по его словам, «привести состояние души в более благодатное состояние». И последующие годы проходят у Гоголя под знаком неустанной работы над вторым томом «Мертвых душ».
Ближе к роковому 1852 году душевная болезнь Гоголя усилилась: стала видна «какая-то затаенная боль и тревога, какое-то грустное беспокойство» (И.С. Тургенев); в самой его фигуре появилась некая надломленность, – былая веселость сменилась бесконечно усталым взглядом. «Какое ты умное и странное, и больное существо!» – думал глядя на него тот же Тургенев при их личной встрече…
Среди тех малороссийских песен, которыми «упивался» (его выражение) Гоголь, была одна, начинавшаяся словами: «Болыть моя головонька од самого чола…». И вот этот давний песенный образ вдруг стал для больного писателя печальной явью…
10 февраля 1852 года Гоголь попросил графа А.П. Толстого взять себе все его рукописи на сохранение, а впоследствии передать их митрополиту Филарету. Граф отклонил просьбу Николая Васильевича принять тетради с готовым вторым томом «Мертвых душ», сказав ему: «И прежде вы сжигали все, а потом выходило еще лучше; значит, и теперь это не перед смертью».
По существу Гоголь уже не жил, ведь жить для него означало одно – писать. А переступить черту не мог, как его Хома Брут, погибший от тяжелого взгляда Вия и нечисти, – так и Гоголь не смог ослушаться требования о. Матвея «бросить имя литератора и сделаться монахом», хотя такое желание было у него самого.
За девять дней до кончины, в ночь с 11 на 12 февраля 1852 года, Гоголь сжег рукопись второго тома «Мертвых душ», ставшего отныне всего лишь преданием…
Признав свое творение вредным для ближних, излив душу перед Создателем в долгой горячей молитве, он и решился на последний шаг. В три часа ночи разбудил мальчика-слугу Семена, взял свечу и велел тому следовать за собой в кабинет. В каждой комнате, через которую они проходили, Гоголь останавливался и крестился. В кабинете приказал он мальчику открыть как можно тише трубу и, отобрав из портфеля некоторые бумаги, велел их свернуть в трубку, связать тесемкою и положить в камин. Мальчик бросился перед ним на колени и стал убеждать его не жечь, чтоб не жалеть, когда выздоровеет.
– Не твое дело, – отвечал Гоголь, и сам зажег бумаги. Но обгорели лишь углы тетрадей, огонь стал потухать. Развязав тесемку и ворочая бумаги кочергой, Гоголь крестился и тихо творил молитву до тех пор, пока они не превратились в пепел. Окончив свое auto de fe, он в изнеможении опустился в кресло. Мальчик горько плакал, приговаривая: «Что это вы сделали!» – «Тебе жаль меня?» – спросил Гоголь, обняв и поцеловав его, после чего сам заплакал…
Затем он воротился в спальню, крестясь по-прежнему в каждой комнате, лег на постель и заплакал еще сильнее. Это было в ночь с понедельника на вторник первой недели Великого поста.
Так завершилась эпопея создания и уничтожения второго тома «Мертвых душ», который автор ранее уничтожал дважды: в 1843 и 1845 годах. И если раньше была какая-то надежда, хотя «строки лепились вяло, а время летело невозвратно», то в феврале 1852 года все рухнуло окончательно...
Пепел сгоревших рукописей не давал покоя больной душе Гоголя. Тяжелое ощущение «окаянного греха» делало жизнь бессмысленной. Последние дни он горько плакал, коря себя за слабость отступничества, за отречение от печатного слова, за то, что «преступил завет апостольский: духа не угашайте…».
В последнюю ночь умирающий писатель вдруг громко закричал: «Лестницу! Поскорее, давай лестницу!..
То были его последние слова. Слишком много думал Гоголь при жизни о «духовной» лестнице подвижника Иоанна Лествичника.
Смерть Николая Васильевича Гоголя потрясла русское общество.
«Гоголь умер!.. Какую русскую душу не потрясут эти два слова. Он умер… Потеря наша так жестока, так внезапна, что нам все еще не хочется ей верить… Да, он умер, этот человек, которого мы теперь имеем право – горькое право, данное нам смертью, – назвать великим; человек, которым мы гордились, как одною из слав наших!..», – писал в те дни И.С. Тургенев.
С 22 по 24 февраля народ прощался с любимым писателем: сначала в его последней квартире на Никитском бульваре, затем сотни людей хлынули в университетскую церковь, где день и ночь дежурили студенты. При прощании лавровый венок был растерзан на кусочки, всякому хотелось иметь свой листок на память. Славянофилы во главе с Хомяковым противились такому прощанию, считая, что это отпевание – светский акт, а не молитва. А народ шел и шел: мещане, актеры, нищие, купцы, чиновники… Жандармы предполагали, что хоронят какого-то знатного князя, не представляя себе, что прощаются с писателем. Один извозчик уверял, что это умер главный писарь при университете…
Из церкви гроб с телом Гоголя понесли на руках в отдаленный Свято-Данилов монастырь, где он желал быть похороненным возле своего друга поэта Языкова. Казалось, вся Москва была на этом печальном торжестве…
«Кого это хоронят? – спросил случайный прохожий, встретивший погребальное шествие, – неужели это все родные покойника?» – «Хоронят Гоголя, – отвечал один из студентов, шедших за гробом, – и все мы его кровные родные, да еще с нами вся Россия».
Так описывала день 25 февраля 1852 года «Русская Старина».
А на надгробном камне-валуне гоголевской могилы начертали слова пророка Иеремии: «Горьким словом моим посмеются» (20,8).
…Прошло 80 лет и руководство Советской России решило перенести прах Гоголя с кладбища Данилова монастыря на Новодевичье – произошло это событие 31 мая 1931 года. В самом монастыре НКВД устроил тюрьму для несовершеннолетних преступников, которая просуществовала вплоть до начала 1990-х годов. Ныне там Патриаршее подворье.
Советская же действительность была такова: в Москве Пречистенский бульвар переименовали в Гоголевский, памятник Гоголю работы скульптора Н. Андреева, установленный в 1909 году на народные пожертвования, перенесли во двор толстовской усадьбы, где в последние годы жил и умер Гоголь. А на бульваре, на месте андреевского монумента, встал памятник Гоголю-оптимисту работы Н. Томского.
В 1952 году, в столетнюю годовщину смерти писателя, на Новодевичьем кладбище, на могиле Гоголя установили новое казенное надгробие с официозной надписью: «От советского правительства…».
Былой камень с библейскими словами еще до войны был заброшен в сарай, откуда со временем фантасмагорическим образом попал на могилу писателя Михаила Булгакова, как раз напротив могилы Гоголя: лукавый вновь посмеялся над классиком. Печально все это. Как говорится, горько на земле – сладко в раю…
Минуло двести десять гоголевских лет. За это время русский дух являл себя в разных ипостасях, народ России развивался, но Гоголь, как и Пушкин, остался и поныне недосягаемым художественным образцом.
…В разные годы мне часто доводилось бывать в доме Гоголя в Москве на Никитском бульваре, 7а, во дворе которого приютился знаменитый памятник писателю работы скульптора Н. Андреева.
Входишь в каменные ворота высокой ограды, идешь направо к балконной галерее дома Талызина и попадаешь в переднюю нижнего этажа. Налево была библиотека имени Гоголя, а направо – угловая комната, два окна которой выходят во двор и два на бульвар. Это и есть рабочий кабинет писателя. Здесь он вдохновенно работал, здесь же им были преданы сожжению бесценные страницы второго тома «Мертвых душ»…
При жизни писателя старик-слуга графа Толстого приветливо указывал гостям Гоголя дверь его кабинета, добавляя: «Пожалуйте, ждут-с!» Гость-земляк стучал в затворенную дверь, спрашивая по-малорусски: «Чи дома, брате Миколо?» – «А дома ж, дома!» – негромким певучим голосом отзывался хозяин. Тем голосом, который, по отзывам современника, «заставлял слушателя усваивать самые мелочные оттенки мысли».
Именно этот заветный голос изрек в своем XIX веке: «Будьте не мертвые, а живые души».
Быть может, в этой последней главной заповеди классика и слышна вера в наше общее спасение, спасение России, отринувшей мертвое во имя живого?..
