Светлана РЫБАКОВА. Три рассказа

Приходской библиотекарь

– Вперед, гвардейцы, полный вперед! – Люди, проплывающие по эскалатору, заулыбались. – Победа будет за нами.

“Сегодня его смена – и всем весело. – Вика оглянулась на оставшуюся далеко внизу стеклянную будочку дежурного метро. – Даже в электрическом подземелье есть оптимисты и можно найти повод к радости”.

Эскалатор вынес Вику на свет, и она устремилась в клубящиеся облака морозного воздуха и звуки “Лунной сонаты”, врывающиеся в двери метро.

На улице девушка на секунду остановилась: ларек звукозаписи вдруг на всю мощь включил музыку Бетховена. Она неправдоподобно и величественно плыла над Москвой, вьюгой, машинными пробками, заставляя прохожих замедлить шаг и торжественно удивиться. А Вика постояла зачарованно и побежала в метель: она, как всегда, опаздывала на работу.

Утро, посылая эти приятные неожиданности, опять напомнило недавний разговор о таланте, и мысли понеслись:

“Талант сам по себе еще ничего не значит: может быть циничен и продажен. Талантливый хирург, возвращая к жизни одного человека, в другой раз, ради денег, делает аборт, убивает человека, еще не появившегося на свет. Одаренный режиссер ставит омерзительный фильм, увлекая за собой в бездну миллионы.

Истоки его начинаются там, где человек не торгует талантом, а осуществляет служение, – Вика с удовольствием мысленно проговорила это слово. – Там, где есть духовная жизнь и христианское созерцание бытия. Именно оно открывает человеку смысл вселенной, делает его соучастником Божиих замыслов. Гений – это христианин, достигший истинного смысла жизни: любви Христовой. Можно быть гениальным композитором, ученым-математиком, открывающим непостижимость Творца, врачом, исцеляющим безнадежных больных, просто Левшой, подковавшим блоху соседней державы, и даже хорошим библиотекарем... – Но тут парение Викиной фантазии было внезапно прервано падением. Девушка стукнулась коленкой о стекло ледяной дорожки, в первый момент даже не сообразив, что с ней произошло. – Вот так, мечтать не будешь”. – Потирая ушибленное место, она еще быстрее побежала на работу.

Тихо просочившись в милое сердцу подворье, Виктория по стеночке стала пробираться к библиотеке: время начала работы давно уже прошло. Показаться на глаза братии такой растяпой было стыдно. Хотя опоздания повторялись каждое утро, она всякий раз переживала и нервничала, как будто впервые. По дороге к себе Вику заботили две вещи: пунктуальные бабушки, смиренно ожидающие с книжкой в руках у закрытой двери, и “подкидыши”.

“Подкидыши” были ее постоянной “головной болью”. Увидев очередной, неизвестно откуда взявшийся мешок с вещами, Вика в отчаянии бралась за сердце, а монастырское начальство молча наблюдало развитие событий.

Бабушек сегодня не оказалось, но целлофановый пакетик скромно мялся у самых библиотечных дверей.

– Опять, – простонала Виктория вслух и, схватив его, влетела в библиотеку. – “Царю Небесный, Утешителю, Душе истины...” – Библиотечный день начался. Она расставляет по полкам книги, поливает цветы, смахивает пыль и сор со столов.

Вике было до слез жалко бомжей. Для кого-то они были отщепенцами, пьяницами и мерзавцами: собакам собачья смерть. А для нее – людьми, оступившимися и упавшими в сильный шторм с палубы в море. Всем известно: утопающим протягивают руку помощи. И Викуля раздавала милостыню, иконы с молитвами о помощи, духовные книжки. Видя иногда в глазах бродяжих людей искренний отклик, стала глубже интересоваться проблемой: узнавать адреса, где их могут накормить, помыть, переодеть; затем печатала данные на бумаге и раздавала всем встречным бомжам, мечтая, чтобы для них завели ночлежные дома.

Но жизнь распорядилась иначе: сердоболие обернулось огромной проблемой для окружающих.

Некая Викина подруга, впечатлившись ее рассказами, сгоряча бросила клич в своем поселке о сборе одежды для “бомжиков”. За три дня набралась полная машина, а еще днем позже она без всякого предупреждения о прибытии лихо подкатила к дверям подворья.

Вика панически всплеснула руками: ближайший храм, помогавший бездомным, находился в другом конце Москвы. Подворское начальство, вздохнув, позволило подержать вещи в библиотеке. Вика, расстроившись до глубины души, обозвав себя уродкой, не пошла в тот день в трапезную.

А тем временем – началось. Дверь распахнулась без стука, и на пороге предстал некто, с виду еще вполне цивильный господин в кожаном пальто, но в его блестящем взгляде, впившемся в библиотекаря, в одутловатом лице чувствовалось начало распада личности.

– Мне вот тут сказали, что у вас есть вещи для нуждающихся? Нельзя ли посмотреть свитер, теплую шапку? – Это был разведчик.

“Кто рассказал? – изумилась в себе Вика. – А, Мишенька... То-то он на лестнице сидел зевал, пока мы с коробками носились”.

– Ну... пожалуйста... – ответила девушка с явным сомнением. В монастыре без благословения делать ничего не полагалось. “Господи! – стала молиться Вика. – Ты видишь, я ничего плохого не хотела, оно так получилось. Ты Сам сказал – просящему дай”.

Просящий выбрал себе кое-что и, поблагодарив, ушел. А библиотечная дверь пошла листать бомжей одного за другим. Мужчины в одиночку и компанией, женщины всегда поодиночке. Просили в основном белье, женщины – брюки.

– У нас теперь такая жизнь началась, – как-то обыденно сказала одна просительница с простым, открытым лицом русской колхозницы. – У вас нет теплых брюк и белья?

У Вики заплакало сердце.

Правда, многие из них скучно врали почти одно и то же, что через Москву проездом, выпили и были ограблены, теперь без документов или просто потеряли паспорт, собирают деньги на дорогу домой, – все они непременно куда-то ехали.

Немного погодя, освоившись со своей ролью благотворительницы, Викуля, вытягивая для пущей важности свои хрупкие плечики, грозя пальцем и стараясь придать нежному голоску строгие ноты, выговаривала вралям:

– Вы мне не врите, сделайте милость. Знаю я вашего брата. Неужели нельзя по-человечески попросить? И смотрите не пропейте это. Бога не обманешь, милостыню пропивать нельзя. – Бомжи замолкали, внимательно присматриваясь к девушке.

Под конец дня кто-то тепло поблагодарил ее.

– Это за что же? – искренно не поняла Вика. – Вещи не мои.

– За сочувствие, – ответил тот. – Доброе слово тоже много значит в нашей беде.

Под вечер Викуля изловила подворского бомжа Мишеньку и строго-настрого наказала ему передать товарищам, что в библиотеку ходить нельзя: распугали всех читателей, а если нужны вещи, можно спросить через него, и вручила адреса, где оказывают помощь нуждающимся.

Нашествие прекратилось, подворье успокоилось, вещи давно перевезли в место назначения, но зато прихожане, каким-то образом прослышав об этой истории, начали оставлять “подкидышей” во всех углах. Вот и сегодня уже успели с утра пораньше.

Дверь тихо звякнула ручкой, в проеме показалась лохматая Мишенькина голова.

– А я к вам, – сказал он, степенно растягивая слова и окая, так как родом был из воронежских крестьян. – По делу.

Представьте себе маленького человечка в нищенской одежонке, с палочкой в руке. Своим личиком он был похож не то на ежика с лохматыми бровями, курносым, приплюснутым носиком и маленькими острыми глазками, не то на деревенского “шишка” – в общем, был вида экзотического и заброшенного. Однажды подворские работники одели Мишеньку прилично, и он целый день красовался на людях, вызывая улыбки, а на следующее утро опять пришел в своем рваном зипунишке; после этого случая попытки “сделать из него человека” прекратились.

Миша любил сидеть в библиотеке, – вероятно, потому, что это было единственное цивилизованное место, где его принимали, – и рассказывать о путешествиях по стране.

Сегодня он сиял, как натертая медная пуговица.

– Значит, по делу. Принес свою молитву. Написано ручкой, – почему-то самодовольно уточнил он.

На днях у них зашел разговор о бомжовской жизни. Впрочем, бомжом он себя называть не любил. А так: нищие, неимущие. Миша разошелся на сей предмет, что нищие, которые курят, пьют водку, воруют, – это неправильные нищие. “А всамделишные нищие – это те, которые живут трезвенно, – он значительно посмотрел на Вику, и та решила не напоминать оратору, как он сам иногда назюзюкивался и в эти дни пропадал из святого места, – и молятся. Я вот молюсь”, – закончил он важно.

– Да? – девушка искренне удивилась.

– Могу прочитать. Это моя собственная молитва. – И Мишенька, встав в позу, начал четко и нараспев декламировать:

О Господи, о Господи, о Господи,

Отец Владыко, Иисусе Христе, Сыне Божий наш,

О Господи, Деве Марии и Святому Духу,

Небесной Троице, Ангелу-хранителю,

Святый отче отцу Николаю,

Небесному врачу Пантелеимону,

Серафиму Саровскому, да и всем святым.

Да услышится ваш голос живой,

Да исполнится наша молитва.

Слава Отцу и Сыну и Святому Духу.

Я Святому Духу поклонюсь,

Сыну Божию, Христу, Царю Неба и земли, Господу Отцу.

Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный,

Помилуй нас, грешных, да и прости. (Это он повторил три раза.)

Слава Отцу и Сыну и Святому Духу

Всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

– Вы бы могли мне ее записать на память? – попросила Вика, сильно расчувствовавшись. – Но, согласитесь, ваш брат хитер, пьян и ворует. Один мне сказал: “И-и, милая, у нас не своруешь – не проживешь”. Это что за философия? В храмах, например, нужны рабочие руки, вас бы кормили, помогали. Но вы же работать не будете, вот в чем беда.

– А может, пошли бы. Кто знает. – Мишенька надулся, опять завелся на тему неправильных нищих, но перевел разговор.

Вика, поблагодарив за молитву, сунула ему в руки утренний пакет с вещами. Он заморгал глазками, засуетился. В дверях показался читатель, и Мишенька потихоньку ретировался.

– Вика, – в дверь заглянула Алочка, – тебя к телефону. Что это здесь, Мишей пахнет?

– Да. Удостоил посещением с утра пораньше.

Читатель был свой человек, с необыкновенной любовью к духовной литературе, выбирая книги на нижних полках, становился на колени. Поэтому Виктория, не сомневаясь, оставила на него библиотеку и побежала хлопотать: звонили по делу. Начались хитроумные комбинации обмена пожертвованной литературы на необходимую. Несколько мгновений спустя девушка, прыгая через три ступеньки, бегала из библиотеки в книжную лавку и обратно: пришли новые книги. А еще минутами позже уже общалась с появившимися читателями, между делом библиографируя поступившие новинки.

Надо было для всех найти любовь и внимание. Читателям хотелось, чтобы она сама выбирала им книги. У Вики это получалось, говорили, что девушка находила именно то. А библиотекарь особо не задумывалась, просто мило беседовала с приходившими, узнавала, чем человек живет, где работает, увлечения, какое у него бывает настроение, и, сделав выводы, выбирала книгу, резонно полагая при этом, что в православной литературе плохих книг нет.

Предобеденный поток жаждущих духовных познаний иссяк, оставив между стеллажами самую активную читательницу. (Людей старой закалки видно по походке.) Обретя Бога уже в преклонном возрасте, эта читательница переживала сейчас “болезнь роста”. Ее, как духовного младенца, волновали сразу тысячи “зачем” и “почему”, а диапазон задаваемых вопросов был невозможно обширен: начиная с того, можно ли бумагу от святой просфоры выбрасывать в ведро или непременно сжигать, и кончая проблемами вселенского масштаба. Она посвящала Вику во все тонкости и перипетии отношений своего родного прихода, настойчиво просила совета, куда лучше пойти: на лекцию к священнику А. или к священнику Б.? Признаться, девушка изнемогала от такой волны посторонних эмоций, но работа есть работа, и она с доброжелательной улыбкой несла свой библиотекарский крест.

Когда они уже обсудили все проблемы и недоумения любознательной дамы и библиотекарь собиралась отправиться в трапезную, – дверь вдруг, громко стукнув, впустила новую читательницу. С вешалки ни с того ни с сего, с шумом увлекая за собой табурет, упало Викино пальто. Заставив поежиться собеседниц, возникший сквозняк перелистал на столе газеты, а появившаяся в дверях старушка с палочкой жизнерадостно запричитала:

– Виктория Павловна! Как я рада! Как я рада, что добралась до вас и вашей библиотеки. Все время о вас думала, какое счастье. Вы такая хорошая, правда, после визита сюда я заболела с температурой тридцать девять и даже воспалением легких. Но вот встала на ноги – и сразу сюда... – По ходу разговора она высвобождалась из своих шалей, шапочек, пальто.

Активная читательница поспешила закончить свою тему на еще более эмоциональном подъеме. Старушка села читать газеты, прислушиваясь к разговору, и вдруг ревниво проговорила как бы сама себе:

– Разве можно быть такими навязчивыми и утомительными?

Собравшаяся уже было уйти читательница заметно вспыхнула и обратилась к Вике, но так, чтобы слышала старушка, с извинениями:

– Вы, пожалуйста, извините меня. Это вам, молодым, повезло, а нам как сейчас трудно прийти к вере, понять, встроиться в храмовую жизнь. За плечами такое…

– Она коммунистка. Это они нам все перевернули, – сумрачно добавила старушка масла в огонь.

– Да. Коммунистка, – не вытерпела та. – Это вам повезло: с детства о Боге говорили, а нам сплошной атеизм в голову вбивали. Сейчас пойди попробуй: то сомнение, то недоумение.

– А и пробовать нечего, – обернулась к ней старушка, – бесполезно, столько крови пролили, Бог вас не простит.

– Это не вам судить, – обиженно возразила активная читательница.

И они, совершенно как в детском саду, пошли перебрасываться словами и междометиями, а Вика им обеим пыталась объяснить, что без любви к ближнему не спасется никто и в ее библиотеке такого еще не было, чтобы ссорились.

Наконец инцидент исчерпал сам себя. Активная читательница попрощалась и ушла. А заведенная обидой бабушка принялась громко причитать на тему коммунистов, потом перешла на соседей: весь дом полон колдунов и воров, и бедному христианину некуда приклонить свою голову. Единственно в церкви, где ее любят батюшки, но и там скорби по причине расплодившихся подпольных экстрасенсов, которые только и делают, что пьют из нее энергию.

– А по-моему, причину несчастий надо искать в самом себе, – сдержанно подвела итог ее речи уже осоловевшая Вика.

Наступила долгая пауза.

– Знаете что, Виктория Павловна, – вдруг отчеканила старушка, – я выписываюсь из вашей библиотеки.

Вика изумилась: это был первый случай за ее практику. Она чувствовала, что читательница ждет уговоров остаться, и понимала: надо успокаивать, уговаривать не уходить, вероятно, это одно из немногих мест общения для этой бедной старой женщины, такие характеры бывают от одиночества. Но холод сковал сердце и завязал рот. Вика утомилась и подумала, что у нее остался читательский формуляр с телефоном, она потом позвонит и под благовидным предлогом позовет ее обратно, а сейчас она больше не может говорить, жалеть, сострадать: сердце сковал лед.

Старушка расплакалась.

– Я так ждала выздоровления, так была рада, что записалась в библиотеку, – говорила она сквозь слезы. – Здесь так хорошо, хотя у меня и была после вас температура тридцать девять, – закончила она значительно.

Вика как будто набрала в рот воды, не могла выдавить из себя ни слова. Бабушка, всхлипывая, собиралась. На пороге она вдруг обернулась:

– Отдайте мою читательскую карточку, я не хочу, чтобы оставался адрес. Мало ли какие времена придут...

Это был удар. Вика поняла, что своим молчанием выставила старого человека за дверь безвозвратно. Но поворачивать назад уже поздно: старушка собственноручно порвала формуляр и скрылась. Теперь заплакала Вика.

За трапезой, на которую она явилась к концу, спросили, отчего так расстроена. Девушка отвечала, что болит голова, и старалась не привлекать общего внимания.

Когда она вернулась к себе, у двери стоял послушник.

Она всегда удивлялась, как и почему ее занесло в мужской монастырь, и, полагаясь на неисповедимость путей Божиих, тихо несла свое послушание. Но, чувствуя свою неуместность, греховность уже из-за того, что она, женщина, находится здесь, как могла, старалась быть незаметной: меньше ходить по подворью, а сидеть на рабочем месте; не приставать к братии с пустыми вопросами, если только по работе, и вообще не смотреть по сторонам. Молиться ходила в другой храм.

Монашество в глазах Вики было самое важное и высокое служение на земле. К братии она относилась, как маленький ребенок к шумящим в своей недосягаемой высоте соснам, как к свечам, горящим у Престола Всевышнего, – словом, к людям, которые уже не от мира и века сего.

Братия, видимо замечая в библиотекаре полное отсутствие праздного интереса к ней, была к Вике снисходительна и даже добра.

Некоторые называли тепло сестрой, кланялись при встрече, а когда в братской трапезной появлялись яблоки или апельсины, то у Вики на столе вырастала оранжевая или зелено-желтая горка фруктов. Она выдавала послушникам книги, а вкусными гостинцами потчевала читателей. На этом всякое общение с братией заканчивалось.

Вика кивнула ожидавшему ее брату Александру, открыла дверь, и они вошли в библиотеку, в которой уже начало темнеть. Включили свет.

“Какой пунктуальный брат, – отметила про себя она, – чувствуя на себе строгий взгляд из-под очков. – Читал два дня, как и было сказано”.

Этот послушник у них появился недавно, и Вика еще не знала его интересов, старалась обращаться как можно приветливее – и натыкалась на противотанковые ежи строгих очков и всклокоченной бороды.

Брат Александр молча выбирал книги на полке.

Однажды у библиотекаря произошла история. К ней пришел светлый отрок-послушник. Немного засиделся за духовной беседой. Вику как прорвало на тему, почему люди уходят в монастырь. Вероятно, ее саму мучил этот вопрос. Она сорок минут кряду выкладывала доводы “за” и “против”, подводила философскую платформу к такому величайшему духовному деланию. Отрок внимательно, не прерывая, слушал, а потом ясно и просто ответил:

– В монахи идут потому, что Бог призывает.

Девушка сделала вид, что уронила пенал с ручками, и долго ползала под столом, собирая. Краска стыда залила ей лицо. Кому она пыталась что-то объяснить про монашество, начитавшись чужих мыслей?.. Он знает тайну, потому что призван. Этот мальчик уже переступил порог Вечности, имя которой Любовь. Высшая, плотским сердцем не постижимая Любовь, которая “никогда не перестает”. Те из нас, кого Она посещает и зовет, непременно уходят вслед Ей, имея в душе это веяние “гласа хлада тонка”, и становятся монахами, Богом любимыми.

После этого случая Виктория решила не умничать с братией. И дала себе слово молча, без комментариев, подавать необходимую книгу.

Новый послушник ушел. В библиотеке наступило затишье. Изрядно утомившаяся за день Вика не отрываясь смотрела в неопределенную точку, уже ни о чем не думая и не мечтая.

В дверь постучали:

– Можно?

Это был он. “Ее” патриот.

– Да. Аминь.

Опять хмурится, косая сажень плеч ссутулилась, упрямый вихор все так же выбивается в сторону от примятых волн кудрей. Усталые карие глаза смотрят немного жестко и печально. Такой огромный, сильный и всегда спокойный молодой человек робел перед маленькой, хрупкой девушкой. Как будто был в чем-то виноват.

Вика, по установившейся уже традиции, предлагает ему чай. Она хорошо понимает, что патриот патриоту рознь, но никак не может удержаться, чтоб не расплескать на его светлую голову своей досады на слабость патриотического движения.

С “новыми русскими” на таких тонах Вика никогда бы не посмела заговорить. Недавно к ней в читатели записались два друга: огромного роста, черные куртки, бритые головы, твердый взгляд в лоб, от чего вы начинаете ежиться и поводить плечами, – все, как у них полагается. Хотя они выбирали хорошую православную литературу, расспрашивали о монастырях, Вика все равно в душе боялась. С этими квадратными мальчиками в библиотеку приходил неведомый страшный мир, который давил и щекотал холодом под ложечкой. Ребята, вероятно, это замечали, приходили всегда с коробкой конфет, сутулились, пытаясь сломать в себе нечто и вписаться в монастырскую атмосферу, но нечто, более соответствующее повадкам волков, вставало между ними и библиотекарем. Обе стороны это чувствовали и конфузились.

Зато этот парень был свой, тут Вика не тушевалась. Парень робел, когда входил в библиотеку, опускал плечи. Иногда долго стоял под окнами библиотеки, не решаясь туда войти. Сегодня девушка продолжила обычную тему:

– Господа патриоты начинают на Церковь ругаться. Между прочим, Церковь – не какая-то организация. Это мистическое Тело Христово на земле. Нынче модно бросать в Церковь грязью, умалчивая о ее делах милосердия и до слоновых размеров раздувая малейшие неприятности. А клевещут на нее те, кто хочет развалить Россию, – понимают, что именно Церковь объединит русских, белорусов, украинцев, да и грузин с молдаванами. А до патриотов это не доходит?..

Молодой человек морщится:

– Никто в Церковь камнями не кидает. А вы посмотрите, что вокруг реально делается: какие народ книги читает, что за газеты лежат на лотках, про телевидение и вспоминать тошно. Все летит в тартарары, а православным до этого дела нет. Разбрелись по своим приходам. Молятся себе в удовольствие, и что им та Россия.

– Нет. Это почему патриоты полагают, что они одни любят Россию, а другие нет? – продолжает Вика допрос с пристрастием. – Я ее тоже люблю, только не афиширую это у каждого столба, просто молюсь о ней вечерами. У Гоголя в записках читала и у святителя Феофана; между прочим, у них мнения совпали – о мнимой всеобъемлющей любви к человечеству и малых делах добра и милосердия. Наши, пусть незначительные, хорошие поступки сольются в то самое большое дело возрождения России. Подождите… – Вика открыла ящик стола, перевернула несколько книг. – Нашла. Старец Иоанн (Крестьянкин). – Страницы с тихим шепотом полетели друг за другом. – Вот. “Дивный путь “малых дел”, пою тебе гимн! Окружайте, люди, себя, опоясывайтесь малыми делами добра – цепью малых, простых, легких, ничего вам не стоящих добрых чувств, мыслей, слов и дел. Оставим большое и трудное, оно для тех, кто любит его, а для нас, еще не полюбивших большого, Господь милостию Своею приготовил, разлил всюду, как воду и воздух, малую любовь”. Я работаю в библиотеке, а как загрущу, пойду в 1-ю Градскую, в сестричество, да почищу унитазы в “травме”, и на душе легче, и считаю, что потрудилась для Отечества. А то иной готов Россию обнять любовью, а ближнего своего, если он не таких убеждений, стер бы с лица земли.

– Вы что, мне прикажете с этими дымократами расшаркиваться? Может, еще христосоваться? – не выдерживает он.

– Едва ли они со Христом. Но, по-вашему, это не русские люди? Вообще это сатанинский принцип: разделяй и властвуй. Мы все у него в плену. Одна Церковь показывает абсурд деления на партии. Вы можете себе представить, чтобы в один храм ходили коммунисты, в другой – демократы, в третий – патриоты?.. Бред? И по мне нет ни красных, ни белых, ни коричневых, ни зеленых, а есть только единый Собор русского народа, который пойдет с Божиим знаменем. Что вы улыбаетесь? Утопия? Сказка? Но нам придется очень попыхтеть, чтобы это сбылось. Иначе для России шанс выжить невелик, почти на нуле. И вы прекрасно это понимаете, а сами даже не можете между собой договориться, чтобы объединиться всем патриотам вместе. Гордыня, молодой человек, гор-ды-ня.

Виктории всегда казалось странным ее воинственное поведение. Девушке хотелось быть с ним приветливой, мягкой, непреодолимо тянуло причесать непослушный вихор. И вообще привести в порядок этого огромного лохматого медведя. Она уговаривала себя стать потише, но что-то – и вряд ли только обида за Церковь – не давало молчать.

– Вы же соль общества... А никакого положительного примера. Господа, народ не с вами. Вот что досадно. Впрочем, народ ни с кем: безмолвствует и пьет. – Вике вдруг стало неловко. Она с грустью думала, что скоро конец работы, они могли бы пойти вместе к метро, купить мороженое, смотреть на звезды. “Но разве мы можем быть вместе, если он так говорит о Церкви?.. Ведь это моя жизнь”.

Молодой человек, словно испугавшись ее мыслей, стал прощаться.

“Замучила бедного, разве так можно?” – досадовала в душе Вика, а вслух сказала, улыбаясь:

– Приходите еще. Будем рады вас видеть.

– Да, как книгу дочитаю.

– А я постараюсь исправиться и больше не бранить патриотов.

– Да что нам сделается? Браните, – говорит он великодушно и, наконец, тоже улыбается просто и широко.

Вику снова потребовал телефон. Девушка узнала спокойный голос Анны, она просила разрешения подержать книгу подольше, спрашивала о здоровье и настроении.

Анна в жизни Виктории стала неким маяком. Инвалид с детства, имея тяжелые физические недуги, эта женщина на удивление была со всеми добра, внимательна и легка в общении. Вике иногда казалось, что инвалид как раз она, а не новая библиотечная подруга. В жизни Анне все давалось в сто раз тяжелее, чем остальным людям: жила одна, без родных и близких, отчего ее судьба превратилась в маленький подвиг. Борьба с болезнью, упорный труд сделали Анну терпеливой, спокойной и великодушной к чужим слабостям: от нее Вика никогда не слышала жалоб на плохое самочувствие, обид, упреков в адрес окружающего мира. Не потому что все было сладко да гладко, а просто такие высокие натуры еще встречаются на белом свете.

Насколько позволяло здоровье, Анна работала во вновь восстанавливающемся храме. Вышивала воздухи, мыла полы и даже таскала камни, не слушая отговоров. Вся она была такая ладненькая, аккуратная; дом скромен и опрятен; готовила, казалось бы, из ничего, на удивление вкусно. Виктория училась у своей новой подруги жить на земле и благодарить Бога за все. Осенью Анечка подарила ей демисезонное пальто, вероятно тоже кем-то пожертвованное. На мамино предложение купить что-нибудь поновее Викуля ответила решительным отказом и носила свой подарок с благоговением и любовью.

После их короткой телефонной беседы Вика почувствовала себя спокойной и даже, можно сказать, счастливой. Для нее работа была призванием, даром Божиим, который девушка ценила. Но и читатели, в свою очередь, давали Вике многое. Они все в этом суетном мире были единомышленниками.

Рабочий день кончился. Метель давно утихла. В маленькое полукруглое окошко стали видны звезды. Пора собираться домой.

Выйдя из подъезда и перекрестившись на купола, девушка не спеша идет к метро, смотрит на вырезанный узким переулком квадрат звездного неба и думает о том, что завтра жизнь подарит еще один замечательный день. Только надо попросить маму будить ее понастойчивее, чтобы уж завтра ни в коем случае не опоздать на работу.

Однажды ночью, или Трудная молитва

Мiръ вдребезги… Гаснут последние проблески света. Закат стерли, а звезды отменяются. В наши сжатые до предела времена их уже просто не бывает.

Все заливается тьмой. И скоро пройдет. Падут небесные светила, земля совьется, как свиток, на котором уже нет места для написания, – настанет все новое. И отрет Бог слезы с очей наших, и смерти не будет. Не будет ни плача, ни вопля, ни болезни, ибо прежнее перестанет существовать… “Небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут”. “Я есмь Альфа и Омега, начало и конец; жаждущему дам даром от источника вода живой”.

Мрак надвигается… Я стою очерченная спасительным кругом света. Уютный абажур лампы иллюзорно защищает от приступающей тьмы. Я – маленькая, до смешного прозрачная и за это не любимая мiром… У его обитателей обычно большие тени. И некоторые изловчаются закрывать ими свет целым народам и последующим поколениям. Но это в прошлом. Сейчас загораживать нечего: свет ушел вместе со святыми. Они пребывали с нами, пока мы молились.

А одряхлевший мiръ не то ополоумел, не то опростился. А может, просто впал в маразматическое детство? Веяние времени… Взрослые солидные люди смешно молодятся: веселые старушки и старички в шортиках на посиневших ногах пускаются во флирты… А юность во что-нибудь играется: в компьютеры, бизнесменов, гангстеров, путешественников или сумасшедших (на московских улицах появились прохожие, разговаривающие вслух, сами с собой, и хотя это такие новые супер-телефоны, но иногда зрелище не для слабонервных). Мiръ во мгле, а я, всегда из него исторгаемая, всеми осмеиваемая (неужели правда юродивая?), – под лампой.

“Святым Духом всяка душа живится и чистотою возвышается…” Дух Святой почиет на святых… Неужели они ушли?

Скромный иконостас в углу – это мой Иерусалим, так живут православные люди последнего времени… Мне сегодня что-то плохо… Теплится лампадка пред очами Богородицы. Теплый, синий огонек печали по Вечности.

Преподобному Серафиму Саровскому увиделась Русская земля, полная голубыми струйками идущих в Небо молитв. И последовало откровение: мiръ будет стоять до тех пор, пока горят лампадки и льются православные молитвы.

Главное в сокровенном делании – с покаянием обратиться к Богу умом и сердцем. Такое моление обязательно дойдет до Создателя, и посетит нас радость тихая – Дух Святой. Но молиться всегда мешают. Подступают вражьи помыслы и начинают бродить у светлого круга.

“Не смей так блаженно улыбаться! Да ты же юродивая... Теперь понимаю твои глупые выходки. С тобой стыдно в люди выйти, над нами все смеются.

Жена-юрода... Это уж слишком. Я собираю чемоданы. Сиди со своим Богом и дурацки улыбайся”.

Я молюсь.

“Где ты сегодня была? Что видела? Да брось! Все равно Он не услышит”.

Смотрю на икону Спасителя, круг сужается.

“Стоит дура дурой. Правильно тебя муж бросил!!! Подожди, мы тебе еще не то устроим. Мы тебе покажем кузькину мать, Макара с телятами и рака на горе. И мы еще... Мы на твои рассказишки всех критиков науськаем!” – И они начинают злобно потявкивать.

Я вздыхаю в ответ невидимым врагам: наши литераторы не так уж и плохи, полно вам врать… Господи, сегодня совсем не могу молиться. Мысли вразлет… Общительность не всегда на пользу… Что там скребется? А… соседи. Фантастические люди… Буду я сегодня молиться в конце концов?!

“О, ГОРЕ МНЕ, ГРЕШНОМУ! …ПОКАЯНИЯ НЕСТЬ ВО МНЕ; ДАЖДЬ МИ, ГОСПОДИ, СЛЕЗЫ, ДА ПЛАЧУСЯ ДЕЛ МОИХ ГОРЬКО”.

Господь любит нас больше, чем мать своих детей. И руки на Кресте распростер, чтобы весь мир обнять Своей любовью. Если бы люди могли знать, как много Он нас любит… Я всегда это чувствую. И страдаю безмерно: так всех жалко.

Прости нас, если можешь. Ты ведь всех прощаешь. Прости, Твои создания не в силах нести дарованной свободы. Она часто оборачивается для нас несчастьем.

А что стучит на шкафу? Может, мои странные соседи сверху? Не дают сегодня помолиться. Фантасмагория в стиле Гофмана. Представляю, как это могло быть у него.

“– Господин Гофман! Это вы там кашляете? Выходите. Я все равно вас вижу.

Гофман взглянул со шкафа своими совиными глазами и смотрел молча, не мигая. Постепенно его лицо стало обрастать бородой и как-то шерститься. Ой, это же совсем не Гофман, а всего-навсего козел Мика. Мы с ним были знакомы в неком селенье под Алупкой. Он забирался к нам на крышу и вот так же стучал по ней копытом. Мика потряс головой и чихнул.

– Какой глупый… Убирайся прочь. Ты всего лишь мое воображение. Невесть откуда залетевший помысел”.

Что-то у меня мысли сегодня совсем в разные стороны… Да… литераторы. Они и не догадываются, насколько тонок духовный мир и что всякая пакостная идея может с бумаги уплыть в реальность. Дьявол все устроит, можно не сомневаться. Ведь он – обезьяна Бога – лишен, в отличие от нас, творческого начала. Так что бес заражает своим мрачным духом художников, которые “творят”, а он берет сюжеты для управления бедным человечеством.

Недавно маньяк из рассказа молодой писательницы прошел по библиотеке, где я занималась и невольно услышала разговор о ее новом детективном сборнике. Моя душа затрепетала. А вечером, по дороге домой, он сел рядом в поезде метро. (Почему я не ушла из библиотеки? Ведь душа почувствовала смрад. Душу надо беречь, любить и слушать, – она живится Святым Духом.) На одной из станций он встал и, скабрезно ухмыляясь, проплыл мимо, размахивая перед лицом порножурналом. Среди подземной жары и духоты сразу стало холодно и тоскливо.

Что это? Чернила расплескались или слезы мои?.. Стала я часто плакать и уже не понимаю: чернила ли плохи, дождь идет, или слезы льются?.. Спасется претерпевший до конца. Мне так плохо. И всех жалко.

Господи, прости маньяка. Он и так живой мертвец. Господи, прости литературную даму. Она ведь не хотела мне зла. Просто не знает, что за каждое слово придется дать ответ Тебе. Она выпустила маньяка гулять на свободе, и теперь он будет бродить по свету, как вечный маятник.

Вечность – вот о ней мы забыли и потому опасно заболели вседозволенностью: успешно саморазрушаемся и крушим этот прекрасный, но, увы, не бесконечный мир. И творческие люди в глубине души не могут не сознавать, что приложили к его разрушению свои талантливые перья и кисти… Беззаконие, вакханалии, убийства – не воплощение ли это писательских абсурдов, игры их воображения? И как далеко уже она всех завела… Безрассудно играть с жизнью в дьявольские пятнашки. Оккультизм, каббализм, сатанизм – кончаются бездной. Если у кого-то есть желание совершать прыжки в преисподнюю с парашютом и без – вольному воля. Но тащить за собой в геенну массу доверчивого народа – бесчеловечно. Одной женщине приснился Вольтер и сказал: “Когда жгут мои книги, там, – рукой вниз, – мне становится легче”.

– Ангел-хранитель, где ты? Потеряла моя душа покой и молитву и тоскует безмерно.

Как мешают разговору с Богом впечатления и эмоциональность. Упрямые мысли о прошедшем дне переливаются через край сознания, врываются в молитву неожиданными струями потешных фонтанов. Не знаешь, из-под какого камня что ожидать. И блаженна душа, помыслам не потакающая, сохранившая мир и чистоту духовную и телесную, Бог ее любит…

“ГОСПОДЬ НЕ ТАКОЙ, КАК МЫ. ОН ВЕСЬМА КРОТОК, И МИЛОСТИВ, И БЛАГ, И КОГДА ДУША УЗНАЕТ ЕГО, ТО УДИВЛЯЕТСЯ БЕЗ КОНЦА И ГОВОРИТ: “АХ, КАКОЙ У НАС ГОСПОДЬ…” ДУХ СВЯТЫЙ УЧИТ ДУШУ НЕИЗГЛАГОЛАННО ЛЮБИТЬ ЛЮДЕЙ...

БЛАГ ТЫ, ГОСПОДИ. БЛАГОДАРЮ Я МИЛОСТЬ ТВОЮ: ТЫ ИЗЛИЛ НА МЕНЯ ДУХА ТВОЕГО СВЯТОГО И ДАЛ ВКУСИТЬ ТВОЮ ЛЮБОВЬ КО МНЕ, СТОЛЬ МНОГОГРЕШНОМУ, И ВЛЕЧЕТСЯ ДУША МОЯ К ТЕБЕ, СВЕТУ НЕПРИСТУПНОМУ”, – эти слова написал святой Силуан Афонский, печальник и молитвенник о всем человечестве, можно сказать, наш современник. И у нас “явися звезда пресветлая”. А новомученики… Святые от нас ушли? Нет. Мы их просто не знаем до срока – о святости говорит смерть.

Часы уж полночь бьют, а я еще не начинала молитву. Шуршит… Что? Муж назад не предвидится, другая качает его ребенка, – юродивым только колотушки. А ведь за окном звуки! Я живу на седьмом этаже. Ворам вспорхнуть сюда никак нельзя. Кошку, что ли, соседи на веревочке спустили? Вздор. Тогда что это?.. Опять!.. Словно кто-то дергает ручку форточки.

Раньше, конечно, бесы воевали с молитвенниками. В Киево-Печерском Патерике сказано об одном подвижнике, что бесы уже не зная, как досадить святому, сбросили с горы огромные бревна, лежавшие рядом с его хижиной. Именем Христовым святой запретил им вредить и велел положить все на место. Бесы повиновались. А прохожие в немом изумлении, раскрыв рты наблюдали, как бревна сами по воздуху поднимались на гору и укладывались аккуратными рядами…

Однажды к Сергию Радонежскому, в маленькую деревянную церковь, толпой ввалились литовцы в лохматых шапках, грозно крича. Но Преподобный помолился, осенил их крестным знамением, и литовцы растаяли в воздухе.

Серафима Саровского (это мой любимый святой) бесы хотели убить, бросив в дверь келлии огромный дубовый кряж… Восемь монахов не могли вынести его.

Но я-то кто такая? Уже два часа тщетно силюсь хоть как-то помолиться… Что же там скребется? Седьмой этаж… Только не надо воображать, получить неприятности даже от самого худосочного беса – для меня слишком много чести, к тому же сейчас они с нами не воюют, а только прельщают. Их назойливое и шумное присутствие порождает мысли о мнимой святости. И так начинаются все духовные болезни: ереси, расколы, потрясающие наш церковный корабль… Но в конце концов! Этот шорох доведет меня до отчаяния! Дыхание теряется…

А стук усиливается. Эдак выломают форточку. И тогда что прикажете? Из дома бежать? Одно дело – рассеиваться в помыслах, совсем другое – когда “нечто” ломится среди ночи в окно.

Лучше бы это был воришка! Позвонила бы в милицию. А то представьте себе: “Алло! Милиция? Приезжайте, пожалуйста, скорее по адресу… У меня тут в форточку лезут без приглашения! Имя им – легион”. И вместо “02” – “03” к подъезду подкатит, и повезут, бедную, в Кащенко. Хорошо, что мы не живем в то время, когда на Бога закрыли глаза, а бесов, как пережиток прошлого, выбросили за борт истории. Сейчас им вредить людям нелегко: народ про них проведал. Схватит, например, супруга половник – огреть в сердцах благоверного, да и опомнится: “Ах ты, гадость рогатая, на что меня толкаешь!” А бесу невыносимая досада, плач и скрежет зубовный. Сидит он тогда и от злости воет на луну.

Нет, все-таки кто-то в форточку лезет! Если бы не было так страшно, я бы посмотрела. Раньше знали, как поступать в подобных случаях. Возьму-ка я в руки крест и стану читать:

“БОГОРОДИЦЕ ДЕВО, РАДУЙСЯ, БЛАГОДАТНАЯ МАРИЕ, ГОСПОДЬ С ТОБОЮ…” Ой!.. Все, сейчас умру. “ОГРАДИ МЯ, ГОСПОДИ, СИЛОЮ ЧЕСТНАГО И ЖИВОТВОРЯЩАГО ТВОЕГО КРЕСТА, И СОХРАНИ МЯ ОТ ВСЯКАГО ЗЛА”.

Боже мой!.. Да это же рыба!.. С Дона прислали! Я ее за окно повесила! А ветер ее весь вечер дергает… Молилась бы, не мечтала – давно бы все прояснилось.

Да сгинет дух прельщения! Да здравствует рыба! Да здравствует Дон!

«Сердце, тебе не хочется покоя…»

– Если вы хотите увидеть бабулю живой, тогда срочно приезжайте. Она совсем плохая.

Чувствовалось, что голос на том конце провода не терпел возражения. Да и кто бы прекословил при таких обстоятельствах. Маша поблагодарила кузину Аллу за извещение и положила трубку телефона.

– Мама, с бабушкой совсем плохо. Надо ехать… Как все неожиданно. Она ведь всего неделю назад занемогла.

– Но мы же хотели причащаться на Петра и Павла? Разговеться…

– Не знаю. А вдруг после праздника не успеем с ней проститься? Пойду-ка я покупать билеты в Саратов на завтра. Собраться еще надо.

На следующий день вновь позвонила кузина и сказала, что бабушка отошла.

– Мы билеты купили на вечер. – Упавшим голосом ответила Маша.

За темным окном вагона проплывали огни маленького незнакомого города. Маша вспомнила, как когда-то в детстве перед Новым годом они всей семьей подъезжали к Саратову. Из бесконечной темноты вдруг появился город, светившийся огнями. Впереди их ждал веселый праздник, проведенный у бабушки Веры. С этого моменты для Маши светящиеся окна домов всегда были связаны с приближающейся радостью и тайной. Ведь с каждым огоньком, зажженным в вечернем окне, была связана чья-то неизвестная остальному миру жизнь с ее радостями и скорбями.

– Бабушка ушла под праздник святых апостолов Петра и Павла, – думала Маша. – У апостола Петра в руках ключи от Царства Небесного. Господь ему доверил их, сказав: «что свяжешь на земле, то будет связано на небесах, и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах». Надо ему молиться, чтобы пропустил душу новопреставленной Веры к Богу.

Маша лежала на второй полке, спать совсем не хотелось. Она смотрела на пролетающие мимо яркие придорожные фонари, и все время вспоминала о своей любимой бабуле.

Она прожила многотрудную и беспокойную, подобно бурному двадцатому веку, жизнь, и тихо встретив девяностолетие, вдруг неожиданно для родных – все уже привыкли к тому, что бабушка живет себе и живет – отправилась в путь всея земли.

Свыше ей дано было в жизни счастье: забыть себя ради других. Но об этом своем подвиге она так никогда и не узнала. Бабушке ведь это было свойственно так же, как дыхание. Ее доброе расположение, а вернее любовь к людям, выливалась за границы собственной многодетной семьи и распространялась на всех встречных. Она в каждом человеке, видела своего, родного, и поэтому сразу откликалась на чужую беду заботой и помощью. А своих детей и внуков воспитывала, как сейчас любят говорить, личным примером.

– Ты не беспокойся, научишься вязать. Вот держи пальцем нитку, а спицей продевай эту… Молодец. Постараешься еще, и шарф получится. А меня слепая монашка вязать учила, – начинала бабуля свой рассказ.

Маленькая Маруся уже слышала, что их прапрабабка Мария два раза ходила на богомолье в Киев. Взрослые считали это подвигом, и у Маши от таких рассказов поднималась в сердце радость, хотя она плохо понимала, что это такое – богомолье. Но о Боге знала хорошо. В пору ее детства советская власть усиленно боролась с Богом, о Котором она говорила, что Его на свете нет. Для Маши так и осталось загадкой, зачем было бороться с тем, чего нет, а если Бог есть, то бороться с Ним абсолютно бесполезно. Наконец время доказало: Бог был, есть и будет, а тогдашние богоборцы исчезли, словно струйка песчинок в песочных часах. Однако, как показывает, но, к сожалению, ничему не учит, история, богоборцы все равно не переводятся. Ведь еще царь Давид писал: «Рече безумец в сердце своем: несть Бог».

Также за обучением вязанию Маша узнала, что ее прадед Василий был искренне благочестив.

– Он всегда принимал и кормил у себя странников, и всяческого рода нищих и больных, – рассказывала бабушка Вера. – Как увидит на улице калика перехожего, сразу в дом зовет, угощает. Но такое усердие не осталось без испытаний, которое чрезвычайно его потрясло.

Как-то отец пригласил к себе на обед очередного такого несчастного и вкусно и обильно его покормил. Бедный странник, видимо, так давно ничего не ел, что сытный обед вызвал у него заворот кишок. И он после этого обеда внезапно отошел ко Господу. Отец ужасно переживал, что невольно стал убийцей человека, которого хотел пожалеть. Он похоронил нищего, как полагается, но сокрушался об этом деле до самого своего смертного часа.

– Бабушка, как же такое могло случиться. Ведь Бог добрый?

– Сейчас, уже по зрелому рассуждению, я думаю, что Господь помог им обоим. Должно быть, в глубине души отец гордился, что он вот так, лучше всех, привечает путников, и этот случай призвал его к покаянию и смирению, а бедный странник уже дошел до конца своей жизни, и Господь послал ему человека, который его по-христиански похоронил… И прабабушка твоя Евдокия была богомольна и чрезвычайно добра. Она-то и приняла и содержала у нас старую слепую монахиню.

– А из каких мест она пришла? – Удивлялась Маша.

– Вестимо, из каких. Монастыри-то все позакрывали, – вздыхала бабушка.

Потом Маша узнала о голоде Поволжья. На памяти бабушки в начале 30-х годов случился ужасный голод. Когда она об этом рассказывала, то ее руки покрывались мурашками.

– До сих пор вспомнить страшно. Посмотри на мои руки. Кору с деревьев ели, траву варили, – говорила она.

Когда мама привозила Машу к бабушке в Саратов, то водила ее в разные музеи. Особенно у девочки остался в памяти краеведческий. Там она видела фотографии старого Саратова, основанного в 1590 году как город крепость, охранявший границы Руси от кочевников, и безумно огромные сапоги, в которых гитлеровцы пытались спасаться от русских морозов. Но особенно девочку потрясли фотографии голодающего Поволжья, сделанные в начале 20-х годов прошлого столетия.

Видя, как бабушка собирает крошки хлеба с обеденного стола и отправляет их в рот, Маша повторяла все это за ней следом. Став большой, она переехала жить в Москву, и когда в их коммуналке соседка бросала подсушенный батон хлеба в отходы, его стук о дно помойного ведра отзывался в Маше, как удар комьев земли о крышку гроба.

Маша знала, что, несмотря на испытания в детстве голодом, Вера выросла веселой, можно сказать, даже озорной. А в молодости у нее случилось еще одно потрясение – раскулачивание. Отец Василий с четырьмя ее братьями работал в поте лица, и они жили хорошо. Бабушка говорила, что однажды пришла люди, которые свели со двора коров и лошадей, достали из погреба отцову кубышку и утопали. «Лучше бы он чего купил на эти деньги».

Маша же полагала, что, слава Богу, с раскулачиванием семье ужасно повезло. Ведь их же не сослали ни в Сибирь, ни в Казахстан.

Старшие братья стали помаленьку обзаводиться своими семьями. Вера жила с родителями. Вот тут и приехал в их деревню учитель Гаврила Семенович, будущий муж Веры. Обычно говорят, что надо искать жену не в хороводе, а в огороде. Однако Вера была девушка бойкая, везде поспевала: и пироги печь, и голосиста песни исполнять, в самодеятельности участвовала. И судя по ее красивым дочерям, она была хороша собой. Ее даже хотели забрать в хор им. Пятницкого. Но мама Евдокия не отпустила, сказав: «Неча тебе в артистках делать!»

Через некоторое время Гаврила Семенович женился на своей бывшей ученице Вере. Маша сейчас очень сожалела, что никогда не спрашивала бабушку о том, как он сделал ей предложение? Как они поженились?

Гаврила Семенович преподавал химию, биологию и модный в то время немецкий язык. В январе 1941 года появилась первая дочь Катерина. А уже летом деда призвали в армию, началась Великая Отечественная война с гитлеровцами, и специалисты немецкого были необходимы фронту.

Вере тогда исполнилось двадцать лет. Она была грамотной женщиной, ее поставили секретарем сельсовета. Поэтому ей нужно было разносить по домам продуктовые карточки, повестки на фронт. Однажды Вера доставила одному из своих сельчан такую повестку. А он так разозлился: «Ты чего мне принесла?!», что стукнул бабушку головой о стену, да так сильно, она даже сознание потеряла. Вера не стала никому жаловаться, в органы не заявляла, и посторонним об этом случае не рассказывала. Когда этот человек после войны вернулся в деревню живой и здоровый, то просил у нее прощения и благодарил, что она тогда на него не заявила в милицию. Бабушка, когда об этом рассказывала, всегда недоумевала: «Я же ничего плохого не делала, работа такая была. Куда деваться? Ведь все мужчины на фронт шли».

В ее обязанности также входило воевать с дезертирами. Некоторые солдаты убегали с фронта и окапывались в окрестных лесах, вероятно, это были местные ребята. Люди шли на облаву, а Веру ставили с ружьем на дороге. Она должна была кричать: «Стой, кто идет». Наверное, и стрелять надо было. Но у дезертиров тоже имелось оружие. Бог миловал, на нее никто не выбегал. А однажды такая пошла пальба в лесу, что бедная Вера сильно испугалась и, не выдержав, спряталась в стогу сена.

Еще она рассказывала, что ей приходилось ездить за зерном, а может за чем-то съестным куда-то в сторону Средней Азии. Тогда обычно путешествовали, сидя на крыше вагона поезда. Однажды она попала под бомбежку Саратовского моста. Это была, по словам бабушки, такая «страсть»: «Самолеты воют, бомбы летят, вода кипит и вверх прыгает, поезд дергается, я на крыше, привязанная, уши заткнула, чтобы не оглохнуть, но проскочили, слава Богу». Вот такая была у Веры тыловая работа и житейское бытие. В глубокой старости бабушке за такую работу даже дали медаль.

Где-то, наверное, в конце сорок второго года Гаврилу Семеновича сильно ранило. Пролечив долго в госпитале, его комиссовали и отправили домой. До конца жизни он прихрамывал, был тяжело контужен, вследствие этого сильно эмоционален, и не всегда мог себя сдерживать. Особенно на работе, будучи правдолюбом, иногда в резкой форме делал замечания начальству. Вдобавок к этим треволнениям Гаврила Семеновича все время пытались сделать членом коммунистической партии, но он неизменно тактично отвергал эти предложения. Последствия бывали разные. Иногда приходилось увольняться и менять место жительства.

Тогда, во время войны, получив телеграмму от мужа, Вера на перекладных поехала на далекую станцию его встречать. Она об этом рассказывала Маше: «Захожу на вокзал, там сидят несколько мужчин, а я своего мужа не вижу. Вдруг ко мне подходит один из них: худой, седой, стриженный, лицо в морщинах.

– Вера, ты меня не узнаешь?

– Гаврила Семеныч, это ты что ли? – и заплакала. – Вот что война-то с людьми делает.

Потом со временем Гаврила Семеныч подлечился, Вера за ним ухаживала, и он опять стал похож на себя.

Второй у них родилась Машина мама Любовь. Это произошло в огороде. Вера что-то поливала, и вдруг началось... Роды принимала ее мама Евдокия. Ребенок появился в рубашке, поэтому сначала женщины испугались, не разобравшись, что это такое. Но Евдокия все поняла, быстро разорвала мешок, и Любовь вышла на свет Божий.

Прадед Василий любил маленькую Любочку и с удовольствием ее нянчил. Говорили, что она была на него похожа. Но это продолжалось недолго, вскоре после ее рождения Василий умер. Вскоре, вероятно, голод заставил Гаврилу Семеновича переехать с семьей в Среднюю Азию, где родилась третья дочь Надежда. Затем они вернулись в Россию и поселились в деревне, в Саратовской области.

Деревенские жители был очень добрыми, увидев малых детей учителя, выделили им пустой дом и стали приносить, кто что мог: мебель, одежду, продукты. Одним словом, встретили радушно, оказали «помочь».

Машу в детстве поразила история о страшном урагане, случившемся в этой деревне. Сначала была ужасная гроза, ливень, гром и молнии, а потом вдруг от земли до неба возник огромный, валивший все на своем пути, черный столб и двинулся на деревню. Мама рассказывала, как их деревенские маленькие старушки в белых платочках взяли в руки иконы и, подняв их над головой, пошли с молитвами прямо навстречу смерчу. А жители деревни падали на колени, тянули руки к небу и громко молились, просили прощения и Божьей помощи. Ужасный круговорот уже подошел к окраине деревни, но вдруг, словно его кто оттолкнул, он свернул с дороги и со свистом ринулся к лесу. Когда деревенские жители пошли туда, то увидели целую просеку…

Здесь в деревне текла скрытая христианская жизнь. Евдокия ходила на тайные молитвенные собрания и брала с собой свою любимицу Любу. Мама рассказывала, что однажды на Страстной неделе в доме какой-то женщины на столе лежал огромный крест. Старушки читали молитвы и поклонялись Ему. А потом на Пасху всем семейством красили яйца и пекли куличи.

В этой же деревне случилось несчастье. Когда Вера была вновь беременна, на нее напала нервная корова и боднула рогами в живот. Девочка родилась красивой, но парализованной. Назвали ее Машей. Она была очень сообразительна, быстро развивалась для своих младенческих лет, вот только двигаться не могла.

В это время Гаврила Семенович опять собрался в Среднюю Азию. Никто из родных не мог вспомнить и объяснить этого его желания. Почему он уехал? Ведь в деревне они жили хорошо.

В рассказах о Средней Азии Маша с детства слышали от мамы и тетушек удивительные истории о змеях. Это была тема с холодком под ложечкой. Кроме диких змей, которые ползали рядом с людьми, купались в арыке с детьми, по счастью никого не ужалили (Господь бережет младенцев), висели на хлопке, когда его собирали, и еще много чего вытворяли, водились еще такие гадины, которые селились в самом доме. Маша помнила семейное предание, как ее маму, в их первое проживание в Средней Азии, такое «домашнее чудо-юдо» посетило.

Вера вошла в дом, а там маленькая дочь Люба, сидя на полу, гукая, что-то объясняла огромной змее, которая ее внимательно «слушала». Мать обмерла на пороге, змея зашипела в ее сторону и уползла. Говорят, что своих домашних такие змеи вроде бы, если жалят, то в самых исключительных случаях.

Во второй свой приезд в Узбекистан семья поселились в Ферганской долине. Нищета настала ужасная, однако жили весело. Дети ведь росли, а это всегда приносит родителям радость и чувство полноты бытия.

Гаврила Семенович был безмерно добрым отцом, девочки его любили чрезвычайно. В дни общественных праздников сестричкам было раздолье. Папа, отдыхая от тяжелых трудов, был свободен и весьма благодушен, давал деньги на конфеты, ласкал их, устраивал веселые игры и забавы. Девочки с нетерпением ожидали, когда во время семейного застолья он запоет свою любимую песню: «Сердце, тебе не хочется покоя, / Сердце, как хорошо на свете жить / Сердце как хорошо что ты такое / Спасибо сердце, что ты умеешь так любить...» Маша замечала, что у теть во время исполнения этой песни всегда в глазах появлялись слезы. Слушая рассказы о жизни деда, ей приходило на ум, что он воплощал слова песни в реальность. От его широкого сердца покоя, возможно, и не было, но зато семья чувствовала безграничную свободу жизни по совести.

Трудился он на пяти работах. Преподавал, часто приходилось ездить в отдаленные кишлаки, репетиторствовать. Уча ботанике, он внедрял ее достижения в жизнь и выращивал огромные помидоры, яблоки и груши, скрещивал разные сорта между собой. Трудно было из-за немецкого языка, часто дети в спину обзывали его фрицем, и еще чего похуже говорили. Он сильно огорчался. Помощница его, жена Вера, была непомерно загружена трудами по дому. Поэтому утешителем семьи стала бабушка Евдокия. Она жалела внучек после родительского наказания, полученного за провинности и шалости. Сам Гаврила Семенович в теще души не чаял, найдя в ней внимательного и доброжелательного слушателя. Бабушка Евдокия всегда с ним соглашалась, сочувствовала во всех его затруднениях на работе (Гаврила Семенович был человек впечатлительный и переживательный) и всегда утешала, чтобы он не волновался: «Не скорби, все пройдет и образуется».

Бабушка Евдокия особо выделяла Любу и Машеньку, как ее все ласково звали в семье. Младшую она учила молиться с младенческих лет. Наверное, это была короткая молитва «Господи, помилуй».

Все помнят, что у этой девочки был удивительный слух, она наперед знала, кто идет к дому. А Маша предполагала, что, возможно, это был духовный слух: «Как, лежа в кроватке, можно слышать, что происходит далеко на улице? Что кто-то идет в сандалиях по пыльной дороге».

Этот трехлетний младенец к тому же увещевал старших девочек, когда они хулиганили. Тогда был в моде американский фильм «Тарзан», можно себе представить, какое влияние он имел на детей.

– Что вы делаете? – говорила Маша, когда сестренки с дикими криками скакали по комнате, – побойтесь Бога. Он все видит.

С ее уходом в мир иной связана неразгаданная тайна. Вера в очередной раз отправилась в роддом. К великой радости отца родился долгожданный мальчик Коля. А в этот момент совершенно неожиданно и, можно сказать, беспричинно умерла Машенька. Днем у нее поднялась температура, а ночью она ушла в мир иной. Все горевали об этом ребенке, потому что очень любили. Никто не хотел говорить Вере о случившемся, и к ней отправили, как самую отважную, Любу. Но и она пришла в роддом и там горько заплакала.

Перед преданием тела Машеньки земле, гроб принесли в роддом, чтобы мама могла попрощаться с дочерью. Бабушка рассказывала об этом очень странную историю и всегда плакала, а Маша рассуждала, что, возможно, такое могло показаться от волнения… Когда Вера прощалась с дочкой, Маша вдруг открыла глаза и посмотрела на нее, а потом опять их закрыла. Медсестра, видевшая это, сказала, что она попрощалась с мамой. Вере стало дурно, она сильно заболела, ее долго не выписывали из роддома.

Вскоре после Маши умерла и бабушка Евдокия. Это случилось, во сне, очень тихо. Такой же тихой была и вся ее прошедшая жизнь. Вера, вставшая, как всегда в пять утра, вдруг услышала, что Евдокия громко вздыхает. Подошла к ней: «Ты чего, мама?» А она уже отошла. Прабабушка Евдокия очень не хотела умирать в Узбекистане, но получилось иначе. Люди рассказывали, что русское кладбище, где лежали Машенька и прабабушка Евдокия распахали и засеяли хлопком.

Маша утешала себя мыслью, что хлопок сеют не на два метра вглубь, могилы их сохранились, и молилась об упокоении родных душ в «месте злачне, в месте покойне, идеже лицы святых веселятся» с особым чувством. Ведь ее назвали в память столь рано ушедшего, любимого всеми дитя. Маша верила, что эта девочка тоже молится о ней, поэтому именно она первая пришла в Церковь к Богу.

А жизнь их семьи шла своим чередом. Веру в Узбекистане одолела малярия, поэтому решено было его покинуть. В этот раз переехали на Урал, к ее брату Алексею, человеку добрейшей души. Он жил в поселке Гора Хрустальная с девятью детьми в одной комнате, к ним присоединилась Вера с мужем и пятью детьми. Уживались они в основном мирно, затем Гавриле Семеновичу выделили собственную комнату.

Но вскоре, в 1954 году, Гаврила Семенович трагически погиб. Он и на Урале, как всегда, работал в нескольких местах. Однажды переходил железнодорожную линию, чтобы поспеть на свою электричку, и его сбил поезд, пришедший на пять минут раньше расписания. Гаврила Семенович ведь хромал и не смог быстро, как все пассажиры, перейти через рельсы на свой перрон.

Вера осталась с детьми одна. Любу с Надей предложили определить в интернат в городе Краснотуринске. Мама всегда тепло вспоминала это время. Жизнь в интернате протекала хорошо и спокойно. Преподаватели там были, в основном, из ссыльной профессуры Москвы и Ленинграда. Воспитатели работали добрейшие, детей любили и жалели. Кормили замечательно, зимой бывали даже арбузы. Однажды ребят на целое лето отправили отдыхать в Адлер.

А вот Вера, лишившись мужа и девочек, от горя обезножила. Перестала ходить, ноги не держали, и она могла только ползать по земле. А надо было как-то жить, у нее на руках ведь были еще малые дети. Выручали ее жизнелюбие и трудолюбие, она никогда не унывала. Могла, конечно, погоревать, поплакать, но особого времени на это никогда не было.

Бабушка рассказывала внукам, как во время этого жизненного испытания, однажды она ползала по полю, собирала картошку и бросала в ведро ходившей за ней старшей дочери Катерине. Надо было кормить еще двоих, самых маленьких. Вдруг мимо едет начальник, знавший их семью и спрашивает: «Вера Васильевна, ты чего здесь ползаешь?» Она ответила, что Гаврила Семенович погиб, а у нее ноги отнялись, некому картошку собрать и рамы зимние в окна вставить. Этот добрый человек прислал рабочих, они собрали картошку и вставили рамы. А бабушка со временем стала приходить в себя и совсем поправилась. При муже она занималась только семьей и хозяйством, а без него всю жизнь трудилась на самых тяжелых работах. Надо было одной поднимать детей, а там всегда хорошо платили.

Встав на ноги, Вера перебралась под Краснотуринск, поближе к интернату, чтобы быть при своих девочках. Однако климат на Урале, особенно же в Краснотуринске, был ужасно суровый. Веру стали постоянно мучить ангины. Девочки уже закончили обучение в интернате и Вера решила переехать к своим дальним родственникам опять под Саратов, в поселок Приволжский, в народе называемый «мясокомбинатом», потому что там действительно стоял огромный мясокомбинат. На него-то бабушка и устроилась, в самый трудный цех.

Сначала жили по съемным квартирам. Денег совсем не было, и она с отчаяния пришла со всеми детьми в приемную к директору мясокомбината и стала просить жилье. Они все вместе даже переночевали в его приемной. Директор пожалел Веру и выделил помещение в аварийном бараке. Скоро его сломали, и семья получила трехкомнатную квартиру в новом доме.

К этому времени старшие дочери уже выросли. Надя скоро замуж вышла. Катя с Любой, видимо, впитав от родителей дух странствий, еще долго ездили по стране от Киева до Владивостока, пока не вышли замуж. Сын Николай отлично учился, его даже наградили за это поездкой во всероссийский детский лагерь «Орленок» на Черное море. Поступить в летное училище не получилось из-за проблем со здоровьем, и Николай, наверное, тоже из-за кочевого детства, стал машинистом. Когда он женился, Вера оставила ему в подарок общую семейную квартиру, а сама, по сложившимся обстоятельствам, вновь переехала с младшей дочерью Татьяной в барак. Его потом сломали, и они получили новое жилье.

Через эту небольшую квартирку по очереди, по мере взросления, прошли почти все ее одиннадцать внуков. Она собирала их летом к себе и, наверное, именно в это время дети получили основные понятия о жизни, определившие всю их жизнь. Сами родители обычно много работают и не всегда успевают глубоко заниматься воспитанием детей.

С внуками бабушка Вера смогла заниматься потому, что, как мать-героиня, она рано вышла на пенсию, которая у нее из-за тяжелых работ была по тем временам очень приличная – 120 рублей. Но она еще продолжала трудиться, считая, что надо помогать воспитывать внуков. Сначала была дворником, и двор у нее сиял чистой. Затем стала банщицей. Раньше любили мыться в банях. Люди нарадоваться не могли: баня блестела. Все ее благодарили и ходили туда мыться с удовольствием. Внуки по вечерам тоже иногда отправлялись в баню, помогали ее убирать и купались. Бабушка говорила им: «Работать не стыдно. Вот воровать стыдно, а работать не стыдно – никогда и нигде».

Маша, когда выросла, то сама убедилась, как замечательно трудиться хорошо, и совесть спокойна, и все вокруг рады и желают тебе здоровья и долгих лет жизни. Ее бабушка действительно дожила до глубокой старости… Но когда плохо работаешь, да к тому же втихаря воруешь, то все злятся и клянут. А впоследствии, натыкаясь на твою халтуру, всегда вспоминают черным словом.

Внуков летом было всегда много. Спали, кто где умещался: на диване, рядком, на полу на ковре, бабуля даже иногда под столом стелила. Но жили дети дружно и весело. Бабушка варила огромную кастрюлю щей и молочной каши. Если затевала блины, то получалось штук пять высоких башенок, а пирожков пекла – большой тазик. Любила, чтобы всем досталось помногу, «с горкой».

Маша вспоминала, как бабушка учила ее никогда не жаловаться. Говорила: «Вот меня бывало спрашивали: «Вера, как живешь?» А я им: «Лучше всех, с покрышкой»». Люди удивляются, одна с пятерыми детьми – и лучше всех». К великому сожалению, у Маши так жить не получалось. Ничего не поделаешь: такое поколение нытиков-паралитиков.

Для внуков был взят дачный участок, где выращивались фрукты с овощами. Бабушка Вера, когда весной сеяла семена, приговаривала: «Чтобы всем досталось: и нам, и воробьям, и ворам». Действительно шесть соток давали такой урожай, что все ели-угощались, и до ста банок закручивали. Она их потом детям раздавала, приезжавшим за внуками. Вишня «пятиминутка» была ее фирменной консервировкой. Зимой Маша открывала банку с живой вишней, которую сама же и колупала от косточек, и по квартире шел ягодный аромат бабулиной дачи.

А летом бабушкины внуки часто ходили на дачу, и никто никогда не протестовал. Днем они бегали по двору, купались (в том время Волга была полноводной, заливы у поселка еще не заросли камышами), спали. Затем бабушка собирала свой «колхоз». В тележку сажала самых маленьких, чтобы быстрее идти, и они отправлялись объедаться ягодами, ну и, разумеется, собирать их. К вечеру не спеша возвращались. Большие шли с бидончиками, маленькие налегке, держась за тележку, наполненную огурцами, помидорами, пряным укропом, малиной и вишней. Так дети приучались трудиться.

С годами внуки подрастали, и когда шли за бабушкой, то занимали пол-улицы. Но к этому времени у многих из нас начиналась своя взрослая жизнь. Реже стали навещать бабушку, которая сразу заскучала. Жить только ради себя Вера совсем не умела. Тогда она стала объезжать своих детей. Гостить. Может, присматривалась, к кому перебраться? Шел ей тогда шестой десяток.

Бабушка Вера, да и вообще люди старшего поколения, по своей святой простоте и некичливости была необыкновенно общительна. Запросто могла заговорить с любым человеком на улице, и с готовностью ответить незнакомцу и объяснить все, что он спрашивал. Сейчас так общаться люди уже не умеют.

Поэтому Маше особенно запомнилось, как бабушка посетила их семью. Тогда они жили в новостроящемся городе, чтобы там получить квартиру и вернуться в Саратов, где было трудно заработать жилье.

И вот, как раз, семья квартиру получила. Бабушка телеграмм о своем приезде никогда не присылала. Хотя они часто переписывались, бабушка еще не знала, что у них уже другой адрес. Она пришла на старую квартиру, там соседи сказали ей новую улицу и дом, а номер квартиры они забыли, помнили только этаж. Бабушка отправилась по указанным координатам. День рабочий, соответственно, домочадцы были на производстве, или в школе. Бабушка обошла все третьи этажи указанного дома, обзвонила соседей, рассказала, что ищет свою дочь. Лишь в последнем подъезде, услышав собачку, решила, что это та квартира. Но она, увы, была безлюдна. Тогда бабушка отправилась на огромный завод, где работала дочь. Кто ее надоумил пойти в отдел кадров и как она туда попала через проходную без пропуска, история умалчивает. Когда дочь, сидя на своем рабочем месте, взяла трубку внутреннего телефона и вдруг услышала голос матери: «Люба. Это я к вам приехала, а никого дома нету», у нее пол под ногами закачался от неожиданности и волнения. «Как же ты меня нашла?!»

Когда вечером они с бабушкой шли по двору, с ней уже многие здоровались. Справлялись, нашла ли она своих детей. А бабушка весело отвечала, что они встретились. А ее дети, прожив здесь уже несколько месяцев, никого не знали.

Маша вспомнила тут же, как однажды они с бабулей поехали отдыхать на Черное море. Пока она, как всегда, медленно заходила в воду, бабушка, которой было тогда уже шестьдесят семь лет, в это время поднималась на волнорез, кричала оттуда: «Давай, чего бойиси…», – и бултыхалась в морскую пучину. Потом она говорила Маше, что в молодости отдыхала в санатории и была лучшей пловчихой. Пляж смотрел на бабушку-спортсменку. И вскоре отдыхающие, улыбаясь, стали с ней здороваться, как с доброй знакомой. Все любят жизнерадостных людей.

Когда Маша переехала в Москву учиться, бабуля ее навещала, опять же быстро сойдясь накоротке со всеми соседями ее съемной комнаты. Людям всегда нужна какая-то помощь, а бабушка, замечая это, шла им навстречу. Но про Москву сказала, что здесь над городом стоит смог и закрывает солнце: «Темновато тут». С какого моста она это увидела, Маша не знала.

Но в том знаменательном году, о котором идет речь, объехав дочерей, бабушка, посмотрев на их житье-бытье, видимо, решила, что будет семейным отягощением. И сделала такое, чего от нее никто не ожидал. Оставив квартиру дочери Наде, жившей с подселением, она переехала в деревню к одинокому деду Михаилу, которому тогда было уже лет за семьдесят.

Близкие сначала этот поступок бабушки не приняли и, видимо, молчаливо осудили, временно прекратив даже письма писать. Бабушка очень переживала. Но со временем они друг по другу так соскучились, что, нарушив молчаливое табу, сообща двинулись к бабе Вере в далекую глухую деревеньку, затерявшуюся на границе с Казахстаном.

Для Маши это было первое посещение настоящей деревни. У старичков к этому времени уже сложилось братское трудовое содружество. Они, помогая друг другу и утешая обоюдную старость, жили спокойно и в согласии. Как люди, уважающие порядок, они расписались в загсе, чтобы все было по закону. Управляла домом баба Вера. Дед Михаил играл на гармошке, чем понравился семье, любившей петь.

Поначалу у них было огромное хозяйство: конь, две коровы, куры, утки и огромный огород. По утрам пить парное молоко для городских жителей было огромной радостью, а сорвать на огороде огурец или яблоко и тут же съесть, делом небывалым. Получилось, что бабушка и тут позаботилась не только о себе, но и о своих детях и внуках.

Со временем уже внучки стали выходить замуж, и бабушка справляла им приданное. Все очень удивились, когда она в начале двухтысячных годов подарила своим уже престарелым дочерям солидные, по тем временам, денежные суммы – «для поддержки хорошего настроения». Пенсия у нее была приличная, хозяйство свое, а денег копить она не любила.

Бабуля еще в детстве рассказывала внукам народные предания, видимо, оставшиеся от прабабки Евдокии. Одно из них говорило о том, что в Библии написано, как в последние времена по земле будут ползать огромные железные змеи, а в небе летать железные птицы. Потом исчезнет вода, все станет пустыней. Люди начнут везде ходить и искать воду, увидят, как впереди что-то блестит, побегут туда. Но вместо воды они найдут слитки золота, и будут рядом с ним умирать от жажды. На всю жизнь Маша получила урок, что во времена всеобщих потрясений никакое золото и деньги не заменят даже глотка обыкновенной воды. Значит, думала она, надо надеяться на Нечто высшее. Бабушкиными наставлениями, в их семье никто не стремился к накоплению богатства. Конечно, должен быть дом, и все необходимое для простой радостной жизни, а желание большего – это суета сует и томление духа.

В лихих девяностых годах у Маши временами было совсем плохо с деньгами, и в отпуск она с удовольствием отправлялась к бабушке в деревню. Они поливали огород, пели бабулину любимую песню «На горе колхоз под горой совхоз…», и были вполне довольны жизнью.

Надо сказать, что все бури, прошумевшие над нашей страной в конце двадцатого столетия, бабуля с дедулей пережили спокойно и без больших проблем. Дед Михаил без старческих болезней дожил до девяноста двух лет. Однако под самый конец жизни ослеп, и бабушка Вера за ним ухаживала, иногда не без ропота. Но когда она опять осталась одна, выяснилось, что Вериным потомкам не передалась ее жертвенная любви к ближним. Бабушка хотела, чтобы кто-нибудь переехал жить к ней в деревню. Но на этот призыв никто не откликнулся. Правда, старшая дочь Катерина специально приезжала с мужем на машине, чтобы забрать бабушку к себе, но та наотрез отказалась.

После восьмидесяти лет бабушка Вера жила в деревне одна и время от времени наезжала с визитами в Саратов. Смотрела на житье детей, и затем к ней обязательно кто-то приезжал в гости. Несколько раз она ходила на исповедь (у них в деревне храма не было), привозила городским батюшкам вкусные деревенские гостинцы. Иногда бабушка ездила к Катерине, живущей в другом городе, и даже, в сопровождении Надежды, посетила свою родину.

Дама, сидящая в железнодорожной кассе, увидев дату рождения Веры Васильевны, возмущенно спросила у Надежды:

– Куда вы тащите старушку?

– Да она сама велела билет купить. Это еще вопрос, кто кого тащит, – отвечала та.

А на восемьдесят шестом году жизни бабушку резко, в один момент, одолели старческие хвори. Она вдруг ослабела, стала очень плохо слышать и начала с большим затруднением ориентироваться в пространстве.

Поэтому, когда Любовь и Мария, как волевая группа поддержки, приехали за бабушкой, чтобы вести ее к Наде, та уже не сопротивлялась и сама стала собирать вещи.

Живя у Надежды, бабушка Вера исповедовалась и причащалась у местного батюшки, посещавшего ее дома, ела строго по часам и была вполне довольна жизнью.

За праздником Крещения Господня тут же следовал день рождения бабушки Веры. На девяностолетие родительницы Люба с Машей на святки приехали из Москвы, чтобы ее поздравить. Но она их не узнала.

Когда бабушка спросила:

– Вы кто и откуда?

Люба ответила, крича ей в самое ухо:

– Мама, это я, Люба, а это – Маша. Мы из Москвы приехали.

Бабушка согласно кивала головой. А через некоторое время вдруг заявила:

– У меня тоже дочка в Москве живет.

Маша горевала, что самый близкий друг, бабуля, ее не понимает, им больше невозможно поговорить по душам. Она, пытаясь восстановиться в бабулином сознании, специально купила недорогой слуховой аппарат. Вставила трубку в бабушкино ухо и умоляюще заговорила:

– Бабушка, это я, твоя первая внучка Маша.

– Кто-то говорит… – Удивленно отвечала старушка. Но дальше этого дело не пошло. А потом бабуля, видимо, желавшая естественности в своей жизни, вырвала трубку из уха и махнула на аппарат рукой.

Связь времен прервалась.

По ночам в тишине Маша иногда просыпалась от звука ее шагов по деревянному полу – «топ-топ-топ». Бабушка вставала и прохаживалась. А внучка думала: «Чего только не пришлось пережить любимой бабуле, ведь даже ноги у нее отнимались. А сейчас через девятый десяток перевалило и, Богу нашему слава, она до сих пор ходит самостоятельно».

«Топ-топ-топ» – раздавались тихие, словно детские, шаги в темном коридорчике.

…Под утро, утомившись от воспоминаний и дум, Маша, наконец, заснула под стук колес с горькой мыслью, что бабушки в этом мире больше нет.

Дверь им открыла Надежда, уже повязавшая на голову черный платок.

– Умерла она так же тихо, как бабушка Евдокия, – рассказывала она. – Несколько раз вздохнула и отошла ко Господу.

Бабушка Вера лежала такая спокойная, словно уснула совсем ненадолго.

Вечером приехала Катерина. Они, наконец, встретились все вместе. Затем всю ночь читали Псалтирь по новопреставленной Вере. Батюшка отпел ее дома. На похороны собрались знакомые старушки, подъехали, кто смог, внуки.

Сороковины новопреставленной Веры пришлись на праздник Преображения Господня. Московский священник служил панихиду, а у Маши на сердце было хорошо. Вчера на всенощной она в стихире на стиховне неожиданно четко услышала: «Днесь Христос на горе Фаворстей, Адамово пременив очерневшее естество, просветив, богосодела», – и вдруг подумала, что Господь за искреннюю любовь к людям простил все вольные и невольные согрешения Его рабы Веры, и душа ее преобразилась для жизни вечной.