Георгий ПАШНЕВ. Пироги с черемухой
Рассказ
Егор Захарыч в такие дни поднимался рано. Ставил опару, подтапливал русскую печь, чтобы в доме было тепло ровно настолько, чтобы поднялось тесто для пирожков. Готовил молотую черемуху – заваривал кипятком, перед тем добавив сахару и самую малость крахмалу – для связи молотых крупинок. Подбивал тесто, как заправская хозяйка – его Анна Платоновна, которую он взял в жены, как вернулся из Манчжурии. А уж потом подбросил дров, чтоб разогреть своды печи и испечь пироги.
Он, бравый сержант, прибыл с Дальнего Востока в августе 1946 года. Из всех девок и вдов в его родном Канарае никто не вызвал в его гвардейской душе такой улыбки и жалости, как эта неуклюжая с виду Нюшка Землёва. Она была старшей из трёх дочерей Платона Землёва, и маленьким сёстрам заменяла мать – они осиротели в начале двадцатых, когда жили ещё на Курщине. Сёстры выросли, а у неё появился семилетний Володька от погибшего под Ельней Степана Тягунцова.
Увидел Егор её на танцах в суховском клубе, куда его, позвякивающего пятью медалями и навеселе от выпитой с хромым Харламом бражки, как-то в субботний вечер из Канарая подбросил Аким Хворостов, не призванный на войну по причине короткой правой ноги, но водить машину это ему не мешало.
От первой же самокрутки, которой он задымил рядом с Нюшкой, куда сел с видом победителя, она, смотревшая в сторону, подалась к его плечу. Он заметил, с какой сладостью вдохнула махорочный дым, даже локтем толкнула в левый рукав его беспогонной гимнастерки, от чего тихо звякнули победные медали.
– Ты чё это? – подивился он.
Она опустила глаза:
– Этот запах, который мужчину сразу напоминает. Мы в войну, бабы да девки, собирались на праздники, так кто-нибудь специально приносил табака, посмолить для запаху. Так сердце сразу билось, как будто мужчина среди нас.
Егор хохотнул, и обернулись все танцующие женщины парами. И такая теплота у него в душе разлилась к этой сутуловатой молодой женщине со взглядом 15-летней девчонки, что он осторожно, но крепко взял ее за напрягшуюся талию и повел под взгляды танцующих в центр круга.
У него в последние годы, когда вспоминал свою Нюшку, в голове набухали и лопались разноцветные шары – раздувались, аж голову начинало ломить, потом лопались, принося короткое облегчение. И снова раздувались, принося голове его почти беспрерывную боль. Но Егор знал, что посещение могилки Нюшки принесёт ему облегчение. Так всегда было по родительским субботам.
А ещё, он сам удивлялся, в такой день вдруг откуда-то из его нутра, прямо из сердца или живота, возникали слова, которые, вроде, он не слышал постоянно, а они, как те шары, а всё помнились, сызнова возникали и лопались:
Кытчё тийё мунатё, да
Мыля менё колятё?
Кыдз ме понда овнытё, да
Ой-лунсё чулотнытё.
То ли от матери-пермячки он слышал слова этой давнишней песни да потом позабыл за комсомольскими и военными песнями, то ли они всегда жили в нём да дремали, а в такие дни вдруг просыпались и рвались наружу.
Он уж знал, что Нюрка ещё до войны прижила мальчишку от Степана Тягунцова, а он сгинул в начале войны под Ельней. Степана Егор помнил смутно. Перед войной он мальчишкой попал на районные учения по отражению химатаки, так там лучшим признали Степана. Он был взрослее других, ловчее и сообразительнее своих сверстников. А Нюрка Землёва была в лучших комсомолках. Её сноровка на вязке снопов была и начальством признана – ей вручили красную косынку. Торопливая возня в кустах завершилась для Нюрки рождением сына.
…Егор сходил во двор, достал из колодца стылой воды, выплеснул ее в домашнее ведро и вернулся в дом. Купленную загодя четвертинку опустил в холщовый мешочек, затянул его бечёвкой, опустил в ледяную воду, притянул к дужке ведра. Остылая водка всегда пилась легче, а холстинный мешок хранил прохладу вплоть до того, как Егор добредал до кладбища.
…У Нюшки, он знал, было две младших сестры. Одна дождалась мужа. Домна, тоже родившая сына до начала войны и провожавшая в армию мужа с мальчонкой на руках в 1940 году, дождалась своего рыжего Кольку-Пермяка и тоже – из Манчжурии, где он заканчивал войну после Сталинградского побоища. Иначе он не называл то, свидетелем чего стал на Волге и откуда его он с медалью «За отвагу» дошёл до польских полей, хотел на Германию тоже глянуть, но его батальон развернули на Дальний Восток.
Тюнька, еще одна сестра Нюрки, родила на третий год войны, когда в Сухово вернулся раненый Николай Дукачёв. Его навыки счетовода, явленные ещё до войны, вкупе с молчаливостью и робостью, очень сгодились по возвращении с войны. Тюнька сразу втюрилась в демобилизованного, принятого в контору бухгалтером и вскоре обретшего смелость в общении с женским полом. Николаю, раненому под плечо, врачи в госпитале наказали мять катышки – из глины или из хлеба, и весь предпечник у Дукачёвых был всегда заполнен высохшими шариками, которыми любил играться его сообразительный сын военных лет Мишка.
Егор, конечно, женился бы на Домне – уж больно люба она ему была. Глядя на её всегда искрящееся радостью лицо, стремительную походку и то, как она ловко и быстро управлялась в избе у печи и на дворе – в заботах о скотине.
Мичаэсё луннэсё, да
Гажеэсё рыттэсё?
Мича лунён оз уджёт, да
Газа рытён от узъёт…
…Тесто для пирожков не надо было долго вымешивать – как для хлеба. Егор Захарыч, как мог, налепил треугольных пирожков. В этот раз он не стал делать ни с сушеной клубникой, ни с грибами, в чем была мастерицей его Нюрка. Главно дело, подумывал Егор Захарыч, чтоб пироги были да четвертинка – помянуть Анну Платоновну, как было написано в документе «Свидетельство о смерти», выданном ему три года назад.
Он отстранил заслонку, деревянной лопатой достал из горячей печи поддон с пирогами. Он любил их с черёмухой – с тех еще детских лет, когда жили они единолично, и в Канарае никто не пек треугольничков с черемухой лучше, чем его мать. Уж как они с братом наедались этого лакомства! Самые вкусные были они в тот день, когда с немецкого фронта пришел в шестнадцатом их отец – Захар Возмищев с тремя крестами под чёрно-жёлтыми ленточками.
Крылышком петуха, зарубленного им весной, Егор Захарыч смазал зарумянившуюся корочку густой сметаной, полюбовался на свой труд и оставил пироги остывать.
Кыз эд гожумыс локтё, да
Сякёй туруныс петё,
Сякой цветнас цветитё, да
Зеленёйнас, чочкомнас…
В сетку, сплетённую из разноцветных ниток, он сначала определил мокрый мешочек с четвертинкой, обернутой в полотенце с петухами. То, что осталось от девической жизни его Нюры в Курских пределах – до их приезда с отцом Платоном в декабре 1934 года, сюда, в Сибирь.
Рубаху он надел свою любимую, сшитую еще Нюркой, когда он летал к ее сестре Домне в краевой центр. Жила там Домна с мужем да тремя сыновьями на пятом этаже дома, сгоношенного из квадратных стен-панелей. Самое непутёвое в доме место был туалет, куда Егор для пробы сходил один раз, слил воду, как ему сказывали, а шум раздался такой, что он испугался на всю свою жизнь и по необходимости впредь ходил вниз, в парк, где разрослись тополя и было много кустов. Домна и её ребятишки тогда смеялись, когда он шёл «под дерево», предпочитая свежий воздух хлюпанью воды в белом странном устройстве – «уникальном тазе», как он называл этот гальюн, который помнил ещё со времён боёв в Польше.
Егору не хотелось встречаться хоть с кем-нибудь на Большой улице. В прошлый раз Евдокия Савёлова, усмотревшая его из окошка своего дома, не преминула выйти на крыльцо и громко пробормотать ему вслед:
– Свёл в могилу Анну, а теперь на кладбище ходит…
«А она-то откуда знает?» – подумалось тогда ему. Неужто Анна ей рассказала, как он требовал от неё в постели такого, чего насмотрелся от полячек? Ох, пацкудные там женщины, снова решил он. Ему снова стало жгуче стыдно. Да и было такое только по первости их совместной жизни, по молодости...
Сейчас, вроде, обошлось. Он ступал по тротуару из плах по Большой улице, неторопко, как под Мукденом, где земля была напичкана минами. Но обошлось тогда, обошлось и сейчас.
Было уже тепло, хотя солнце только появилось из-за острых вершин елей. Оно светило ему в спину, и Егор сквозь старенький пиджачишко с колодками медалей ощущал несильное его тепло. Но в воздухе, почуял он, что-то происходило, назревала какая-то беда, и он израненным своим телом это чувствовал.
Кладбище было далеко от конца улицы, и там Егор шёл уже по тропинке, надежно протоптанной сельчанами за многие годы – ещё до его походов на могилку Нюры.
Он, бывший солдат, всё пытался и никак не мог понять, какая неведомая сила его, гвардейца, влечет за пределы села к упокоению многих его знакомых, а главно-то дело – его Нюры, нескладной женщины, незаметной хозяйке и нежной матери.
…Едва открылась работа на БАМе, её сын, сохранивший фамилию своего бравого отца, а не отчима, вырастившего его с Нюркой, в числе первых уехал на стройку, и в Усть-Нюкже через полгода, нашёл свою погибель. Им написали, что он перепил чистого спирта, который тогда присылали на БАМ в бутылках «Спирт питьевой» по цене 9 руб. 12 копеек, а нашли его повешенным на сухой лиственнице на окраине Усть-Нюкжи.
Это было потрясением не только его Нюрке, но и бывшему фронтовику. Уж он-то знал, что Володька не так глуп, чтоб повеситься по пьянке, но завистников его светлой голове всегда было достаточно ещё с Сухово…
Кладбище, как всегда, уже плотно поросло созревшей травой, и лишь оградки, кресты да пирамидки со звёздами выпячивались из её зелёного покрывала. К редким могилкам вела примятая трава, но Егор Захарыч уверенно пробрался к знакомому месту, оттоптал траву, примял руками на едва приметном пригорке могилы своей Нюры и опустил рядом с крестом цветастую сетку.
Где-то за дальним бором раздался рокот, ветер прибежал с той стороны и зашумел в вершинах громадных берёз по обочинам кладбища. Приближалась гроза. Шелестом отозвались и листья уже крепенькой, им посаженной рябинки, росшей у изголовья похороненной тут его Нюры. Шум в голове Егора Захарыча, вроде, отступил, и он расстелил на примятую траву полотенце, в котором принёс четвертинку, выложил испечённые пироги.
Скинул пиджак, опустил его на траву, и медали звякнули глухо и печально. Присел. Сделал пару глотков из стеклянной посуды, беззубым ртом откусил пирога, и снова в его голове завертелись слова материнской песни:
Кытчё тийё мунатё, да
Мыля менё колятё?
Кыдз ме понда овнытё, да
Ой-лунсё чулотнытё.
Ему, как всегда, хотелось поговорить с Нюрой, поделиться новостями из деревни да от родичей, которые писали ему из города. А тут снова его заполнили слова полупонятной песни, что так красиво когда-то пела его мать.
Потом он понял, что ему не избавиться от этих слов, время от времени заполнявших всю его внутренность. Свежий ветерок дунул ему в спину, и Егор Захарыч сделал ещё пару глотков. Но закусывать не стал, а достал «беломорину» и не без труда прикурил…
«Вот и хорошо», – сказал он себе. – Вот и свиделись, Нюра. Когда ещё удастся? Плохо мне без тебя, Нюра… А скажи, ты простила? Дурное моё поведение тогда, в молодости? А, простила?»
Над бором полыхнула молния, и через секунду сухой мощный треск обрушился на округу и раскатился глухими ударами – да так, что вздрогнула земля. Егор опустился на траву, рванул воротник рубахи, и обильные слёзы застили ему глаза.
