Сергей ЩЕРБАКОВ. Дом на песке

Люди моего поколения, родившиеся в конце сороковых – начале пятидесятых годов, выросли на классической русской литературе и, конечно, на советской. Особенно нами были любимы произведения так называемых «деревенщиков»: Евгения Носова, Василия Белова, Василия Шукшина, Валентина Распутина, Федора Абрамова и других. Но в конце 1980-х годов, когда я пришел к Богу, когда начали издавать ранее запрещенную духовную литературу, я почти забыл про художественную. Духовных книг оказалось такое море безбрежное, что не до художественных стало. У многих тогда так и было. Даже иногда и в моей писательской голове возникала дикая мысль: а нужна ли вообще человеку художественная литература?.. Не у одного меня такие мысли в голове бродили, а многие православные и прямо, ничтоже сумняшеся, заявляли, что художество не нужно и даже вредно.

Прошло лет двадцать, и один товарищ подарил мне повесть «деревенщика» Василия Ивановича Белова «Привычное дело». Нехотя открыл ее и… не закрыл, пока не дошел до корки… Читал, обливаясь слезами. Будто снова пережил нашу жизнь во второй половине хх века. Я был потрясен – эта повесть советского писателя оказалась более христианской, чем у многих нынешних православных сочинителей. А как написано! Нам и не снилось! Один мой добрый знакомый, мудрый батюшка отец Виталий, согласился с моими восторгами и изрек: «Православие – это соль для художества; когда художество пропитывается Православием, то становится вечным. Но и тут можно пересолить. В одной православной школе дети здорово отвечали на вопросы об Иоанне Златоусте, Иоанне Дамаскине, об истории Христианства, а когда им задали простую загадку, что это такое: маленькая, пушистая, ест орешки, ― то наступила гробовая тишина. Наконец, один мальчик осторожно поднял руку: «Может, я не по-православному скажу, но очень на белочку похоже…».

У нас в Борисоглебе есть одна замечательная женщина, неугомонная затейница – матушка Фотинья. Она упросила меня выступить на «Абрамовских днях», дала мне книгу повестей Федора Александровича Абрамова. Перечитав ее через много лет, я поразился точно так же, как при чтении Белова: это такая православная проза, которая нынешним литераторам и не снилась. Особенно повести «Пелагея» и «Алька». В них вся история русского народа во второй половине хх века! Образы просто ветхозаветные. Память о грехе Абрамов называет «топляком». Что такое «топляк»? Это затонувшее, но не сгнившее бревно – оно никуда не делось и при возмущении воды сразу всплывает на поверхность. Да, память о грехе такова, что от нее не избавишься. Ее можно изгладить только покаянием, а Пелагея, не верующая в Бога, пытается выпарить ее в бане веником… «В то утро она два березовых веника исхлестала о себя. Жарилась, парилась, чтобы не только грязи на теле – в памяти следа не осталось от той ночи. Но след остался». След от греха прелюбодейного. Вечером Пелагея часто заснуть не может. Подушку вертит – подушка жжет. И встает поглядеть на дочь Альку: не похожа ли дочь на того мужика, потому что «подозрение, как мутная вода, все делает нечистым и неясным». Это будто из Соломона Премудрого! До самой смерти подушка будет жечь, и вставать глядеть будет до самой смерти… Нет, «топляк» веником банным не выпаришь…

Ради хлебного места (быть пекарихой на пекарне) Пелагея «дала выспаться на своих волосах» одному начальнику. Согрешила и даже не поняла этого, не покаялась. А перед кем каяться, когда Бога в душе нет?! Более того, она себя оправдывает, мол, если жизнь прижмет, то и с самим диаволом переспишь. Такие ее мысли мне даже страшно повторять. И возмездие настигло ее ― муж надорвался на работе и умер, дочь Алька убежала из дома на белопалубном пароходе вслед за соблазнившим ее офицером, и сама Пелагея умерла не в свое время, сжигаемая греховным огнем, ― ради пекарни, хлебного места, согрешила, и перед смертью ей показалось, «что она стоит у раскаленной печи на своей пекарне, и жаркое пламя лижет ее лицо… ей было нестерпимо жарко. На пол, на пол надо, подумала она. Крашеный пол хорошо вытягивает жар из тела…» Нет этот жар, адский жар, крашеный пол не вытянет!.. Такой концовкой у жаркой печи Абрамов закольцевал повесть. Начинается она с того, что Пелагея ходит в свою пекарню по раскаленной песчаной косе, по «ее вязкой, засасывающей зыби». Особенно тяжело было возвращаться по ней вечером после тяжелого дня у жаркой печи. «Жара ― зноем пышет каждая накалившаяся за день песчинка. Оводы-красики беснуются». Своим грехом Пелагея уже на земле себе этот песчаный жаркий ад устроила. Уже здесь, как в аду, свои бесы есть ‑ «оводы-красики беснуются». Абрамов прямо говорит, что брела она «этим желтым адищем».

Почему-то именно по песку ходит Пелагея в свою пекарню, ради которой согрешила. Путь ее пролегал по песку… И вспоминается притча Господа нашего Иисуса Христа о доме, на камне построенном, и о доме на песке: «И так всякого, кто слушает слова Мои сии, и исполняет их, уподоблю мужу благоразумному, который построил дом свой на камне. И пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились на дом тот, и он не упал; потому что основан был на камне… А всякий, кто слушает сии слова Мои, и не исполняет их, уподоблю человеку безрассудному, который построил дом свой на песке. И пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое».

Кто живет не по слову Господа, тот грешит, тот строит дом на песке. Песок ― это грех. Дом на песке, на грехе построенный, рухнет. Пелагеин рухнул…

Да, все гениальное – просто… Миллионы русских людей в солнечную морозную погоду думали и чувствовали: «Мороз и солнце, день чудесный…», а написал эти слова Пушкин. Его у нас вспоминают чаще других поэтов. Думаю, во всем мире никого из писателей так часто не вспоминают. Когда мороз и солнце, всегда Пушкина у нас вспоминают! И осенью его часто вспоминают: «Унылая пора, очей очарованье!» Миллионы русских людей думали и чувствовали: «А при солнышке какая печаль…», а автором слов стал Абрамов, написавший эту крылатую строчку в деревне Опальнево, неподалеку от нашего Борисоглеба. Много у него солнечных Пушкинских образов.

Когда услышала Пелагея добрую весть об Альке, что ей справку для паспорта в город выслали (тогда крестьяне жили без паспортов и не имели права без разрешения властей переселяться в город), то она не просто обрадовалась, но «к ней будто лето в избу спустилось». Когда в доме нечисто, засалено, Абрамов восклицает: «Вот почему весны в доме нету…» Но, главное, читаем мы между строк у писателя: весны и в нашем советском доме нет – потому что дом без икон сараем становится. Войдя к Анисье, Маня-маленькая начала отвешивать поклоны в красный угол, а Маня-большая съязвила: «Давай, не в монастырь пришла», а Маня-маленькая в ответ: «И не в сарай». А Маня-большая: «Дура слепая. В углу-то у ей Ленин». Да, свято место пусто не бывает – Ленин Бога заменил… Без икон дом сараем становится! Весь мир без икон, без Бога, в сарай превратился! Но Абрамов очень хорошо знает русский народ: «Местные безбожники, конечно, не дремали – беспощадно вырубали “моленные” кресты. Но разве вырубишь лес?» Знал писатель: веру в русском народе не вырубишь…

Федор Абрамов, Василий Белов, Евгений Носов, Василий Шукшин, Валентин Распутин – это самые русские, самые православные писатели. Они очень сегодня нужны нам, чтобы мы не только Бога помнили, но и… про белочку, золотые орешки щелкающую, не забыли… У нее, по словам Пушкина, «ядра – чистый изумруд…»

У Федора Абрамова в его произведениях изумрудов несчетное множество. Я покажу самые, на мой взгляд, крупные.

В повести «Алька» героиня, убежавшая из деревни, от родителей, в большой город, приезжает через два года на Родину в отпуск. «А вот как она истосковалась по своей деревне – козой запрыгала от радости, когда спустилась с крыльца». Я тоже, когда возвращался в свою деревню после долгих странствий, хотел прыгать от радости, спустившись с крыльца. Конечно, и Абрамов хотел – он тоже испытал это высокое чувство любви к Родине…

И куда бы Алька ни пошла, везде натыкалась на следы матери, беззаветной труженицы. В деревне есть даже межа (тропа) Пелагеина. Именно на этой тропе Алька может быть впервые подумала о самом в жизни главном: «Неужели же испечь хороший хлеб – это и есть самая большая человеческая радость?» Мать, когда хлеб удавался, улыбалась: «Да я хлеб пеку, я саму жизнь делаю». Я, как и Абрамов, знаю, вырастить, испечь хлеб ― самая большая человеческая радость. Песенная радость! Для меня, как и для Пелагеи, лучше хлебного запаха, духа, нет ничего на свете. В моем детстве было два дома, где хозяйки не покупали хлеб в магазине, а сами пекли в русской печи: мама моей любимой одноклассницы Нади Стулевой тетя Катя и мама моей любимой учительницы Иды Иннокентьевны Продановой. Бывало, переступишь у них порог, и даже голова закружится от хлебного духа, и на сердце чисто, радостно становится. Весь стол в круглых высоких ковригах, укрытых белыми полотенцами. Сразу так есть захочется, просто мочи нет, и я не удерживаюсь: «Как хлебом пахнет!» Конечно, добрые хозяйки приглашают за стол, отрезают большущий ломоть белого, в муке, хлеба, наливают кружку молока с пенкой. Ничего слаще я не едал во всю мою жизнь! Съев, я нахваливаю хлеб, и, конечно, мне отрезают еще ломоть, еще молока наливают… Нынешние поколения не ведают такого счастья – городской хлеб, завернутый в целлофан, совсем не пахнет и вкуса не имеет… Слава Богу, в нашей Борисоглебской обители сами мелют зерно, сами с молитвой пекут хлеб. А я покупаю его в монастырской лавке. Даю понюхать жене: «Господи, как он благоухает!» Мы едим хлеб с молоком, как в детстве моем. Счастливцы мы!

Давид псалмопевец сказал: «и вино веселит сердце человека… и хлеб сердце человека укрепит». В этом псалме он предсказал причастие, что во время Литургии вино будет претворяться в кровь Христову, а хлеб – в тело Христово, и христиане будут их потреблять. Наверное, и поэтому Господь сказал: «Аз есмь хлеб жизни». И наши предки не просто из бережливости сметали со стола в ладонь все крошки и отправляли в рот, а потому что хлеб – святое, хлеб – это Христос!

Именно на маминой меже задумалась Алька о хлебе, о настоящем счастье. И сразу мама позвала ее во сне: «Алька, Алька, вставай…» И она, жившая после приезда у тетки Анисьи, на заре отправилась в родной дом. За ней пришел их кот великан Бусик. Он жалобно замурлыкал у нее на коленях, и Алька устыдилась: «Кошка, зверь дикий верен хозяйке, даже после смерти ее из дома не уходит, а она, дочь родная, бросила родительский дом, на город променяла». И Алька воскликнула в душевном порыве: «Мама, мама, я останусь. Слышишь? Никуда больше не поеду». «Утреннее солнце заливало комнату. Бусик распевал какую-то новую песню. И странное дело, в ней самой начала расти и подниматься песенная радость». Решила доброе важное дело совершить – тут и Бусик другую песню запел, и у нее самой песенная радость залила душу, как утреннее солнце комнату. Решив пойти в доярки, сделать человека из пропадающего из-за нее Сережи, Алька до самого отъезда жила в песенной радости, а, оказавшись снова в городе, «в этом муравейнике», она при первом же испытании предала – на вопрос Томки, что собирается делать в этом «сельском раю», постеснялась сказать, что пойдет в доярки. Ответила уклончиво: «Работы в колхозе найдется». Не смогла в городе совершить этот маленький подвиг. Вроде бы мелочь, но с нее началось предательство. Недаром деревенские боятся потеряться в городе. В городе люди теряются, растворяются в толпе, друг от друга отдаляются. Прожив больше двадцати лет в одном подъезде – я не знаю как зовут моих соседей. Разве это нормально, по-человечески!..

* * *

Узнав, что одноклассница Лидка вышла замуж за ее бывшего ухажера Митю Ермолина, Алька отправляется к ним в гости. Увидав, что Лида с Митей любят друг друга искренне, чисто, что и муж, и свекор готовы с ее подруги пылинки сдувать, что они ее всячески оберегают от грязи, в том числе и ее, Алькиной, она была просто сражена: «самое ужасное было то, что она, Алька, верила, завидовала этой любви (этих двух дурачков блаженных). Да, да, да! Она даже знала теперь, какой запах у настоящей любви. Запах свежей сосновой щепы и стружки». Митя ― замечательный плотник ― всю деревню обустроил, и от него так чудно пахнет щепой и стружками, даже на сердце бодро становится. Алька потом горько плакала – она почувствовала: у нее, в ее непутевой городской жизни, никогда не будет запаха настоящей любви – она расчесывает остатки волос своему старому женатому начальнику…

* * *

Когда Маня-большая, побывав в городе, рассказывает Пелагее, что в ресторане, куда Алька устроилась официанткой, задом перед клиентами вертят – чтобы получить хорошие чаевые, то Пелагея возмущенно восклицает: «И Алька вертит? Да что она, одичала?» А нынче одичание стало нормой! Теперь и татуировками покрыты, как дикие папуасы, а еще хуже ‑ как преступники. Раньше только преступники наколки делали, а теперь почти все. «Одичали! Одичали!» - возмутилась бы Пелагея. И я тоже печалюсь: «Одичали!»

В нашей деревне Старово-Смолино не говорят «пошел за водой», а говорят «пошел по воду», а если кто скажет «за водой», то его поправляют, мол, за водой далеко уйдешь… Раньше все это понимали. Михаил Александрович Шолохов в «Тихом Доне» прекрасно показал, как ушли далеко за водой Григорий Мелехов и Аксинья. Гришка начал соблазнять Аксинью у Дона, у реки, у воды стремительной, непостоянной. И Абрамов прекрасно знал, что за водой далеко уйдешь: его Пелагею Алеша рабочком тоже начинает соблазнять у реки; и Альку, дочь Пелагеи, офицер соблазнил у реки, и убежала она вслед за ним – ушла за водой ‑ на белопалубном пароходе. Ох, уж эти белые пароходы! Небезопасно на них глядеть – увезут от Родины, от дома, от близких. Алька очень любила на них глядеть. И унесли ее воды стремительные, непостоянные. Ныне почти все человечество ходит за водой, а не по воду. Почти все теперь «за водой ушедшие». И потому Анисья в повести «Алька» объясняет племяннице про старух, начавших жить чисто, к Богу потянувшихся: «Для души твердого берега ищут… Надо к берегу приставать, пристань свою искать». Все почти человечество сорвалось с якорей. Якоря: Бог, Родина, нравственность, традиции… Почти все человечество несет мутный поток стремительный…

И Пелагея, перебирая однажды в сундуках накопленные за жизнь крепдешины да ситцы, тоже прозрела: «Господи! На что ушла ее жизнь?.. Жарилась, парилась у раскаленной печи… мужу отдыха не давала – и ради чего? А ради того, что нынче тряпками зовется…» Правда, она попыталась оправдать себя, мол, у нее умерли с голодухи отец и брат, исчах после войны ее первенец, «и был один во все эти годы товар, на который можно было достать кусок хлеба, ― тряпки… Люди тогда обносились донельзя…» Потому Пелагея, как стала на пекарню, годами загребала мануфактуру… Не могла остановиться… Думала: «не ситец, не шелк в сундуки складывает, а саму жизнь. Сытные дни про запас. Для дочери, мужа, для себя». Опять, словно из пророков! Но оправдание это не помогло, не принесло облегчения ее душе…

Миллионы людей у нас в стране понимали и чувствовали, что «тряпки жизнь застят», но сказал эти мудрые слова Федор Абрамов в повести «Пелагея».

У Абрамова его великий художественный дар становится пророческим… Ничего случайного в повести нет. Неслучайно Алька приехала в отпуск в красных штанах. Тогда еще никто в деревне в красных штанах не ходил – у советских было отношение к красному цвету, как к святыне. Недаром многие в повести к Алькиным красным штанам цепляются. А председатель колхоза на сенокосе, где Алька показала свою удаль, подковырнул: «Ты свои штаны, как знамя, подняла на лугу». Прозревал Абрамов: советская власть на исходе – красное знамя на попу надели… тряпки жизнь стали застить... и упал дом, построенный на песке!..

Матушка Фотинья не только книгу повестей Абрамова мне подарила, но и его записи в блокноте, сделанные в деревне Опальнево неподалеку от нашего Борисоглеба. Вот всего лишь одна. Но зато какая! Пророческая! «Поперек лесной дороги лежит старая срубленная черемуха. Комель ее напрочь отделен от пня. И тем не менее черемуха вся в молодых побегах. В чем дело? Оказывается, падая, верхними своими сучьями воткнулась в землю, и вот соки по капиллярам – древесным сосудам – пошли вспять». Господи, да ведь это о нас! Это мы! Это Россия! Советская власть напрочь отрубила нас от корня – от Бога, традиций… И теперь мы снова к ним возвращаемся. Вспять возвращаемся – мы ведь срублены были. Думаю, об этом бы писал сейчас Абрамов: как мы вспять возвращаемся, но он уже давно покинул землю.

Однако наследники у него есть: Владимир Крупин, Михаил Веселов, Виктор Николаев. Но ярче, краше всех укоренилась, процвела Нина Павлова. К моему великому стыду узнал я о ней совсем недавно. Когда моя повестушечка «Собрат по блаженству» вышла на сайте «Православие.ру», то главный редактор Антон Поспелов однажды сообщил мне, что звонила Нина Павлова, мол, очень понравилась повесть Сергея Щербакова. Я спросил: «А кто это?» Антон просто изумился: «Вы не знаете Нину Павлову?! Она написала “Пасху Красную”!» Конечно, мне стало приятно, что моя работа кому-то понравилась, но искать книгу я не кинулся. К сожалению, у нас немало сочинителей православных, которые не знают, что такое художество – много у них схематизма, трафаретности. В общем, пишут не художественную прозу, а лекции по Православию. Однажды зашел в магазин «Православная книга» на Погодинке – поинтересоваться, как идет моя книга «Иринарховский крестный ход». Обошел весь зал – нет ее нигде. Спросил продавца, мол, не забыли вы ее выставить? Она спокойно: «А вы посмотрите в книжном развале». Свою зеленую книжечку я увидал сразу – она лежала в самом центре, а рядышком краснела «Пасха Красная» Нины Павловой. Я уже давно знаю: все промыслительно. Раз она оказалась рядышком с моей, то я просто обязан ее прочитать.

Такого потрясения от книги я никогда не испытывал. Это не просто книга. Это свидетельство Божьего присутствия на земле! Каждый русский просто обязан прочитать «Пасху Красную». В слове от автора Нина Павлова призналась, что согрешила непослушанием – долго противилась благословению старца, дескать, это выше моей меры, выше меня. Старец предсказал: «Полежишь полгода пластом, а тогда уже захочешь писать». Так и вышло. А я, прочитав эти строки, сразу вспомнил, как Бог сорок лет водил Богоизбранный народ по пустыне, прежде чем ввел их в Землю Обетованную… Очищал их души, готовил к вхождению… Вот и Нина Павлова не сама противилась благословению старца и потому «лежала пластом полгода», нет, не сама. Это Господь чистил ее Богоизбранную душу, готовил к вхождению в Землю Обетованную «Пасхи Красной»… Такое творчество выше меры человеческой!.. Потому я не дерзаю растолковывать его: это выше моей меры…

Скажу одно. И в наше время, когда тряпки еще сильнее застят людям глаза, являются миру святые мученики, о которых пишет Нина Павлова, ‑ оптинские о. Василий, о. Трофим, о. Ферапонт, ‑ строившие свой дом на камне, а не на песке, как несчастная героиня повести Федора Абрамова…

Дер. Старово-Смолино.

Февраль – июль 2019 г.

На фото: Архангельский театр драмы им. М.В. Ломоносова. Федор Абрамов «Пелагея и Алька» (режиссер заслуженная артистка РФ Людмила Бынова, худож. руководитель постановки Петр Орлов).