Андрей ШЕНДАКОВ. «В каждой капле звучит высота…»

* * *

Памяти моих болховских друзей:

С. Кавелину, Н. Кочереву, Д. Сорокину

Друзья мои, я вижу вас во сне

и наяву – так редко, – неизбывно:

вся жизнь звенит, как дождик по весне,

как медный рубль иль бронзовая гривна;

вся жизнь кипит, качается страна,

лихие ветры землю охватили, –

кто третий год живёт почти у дна,

а кто уже с десяток лет в могиле,

кого судьба в столицу занесла,

кого швырнула яро – до Находки,

а кто сидит у чёрного весла

и ждёт своей почти прогнившей лодки;

кто был бандитом – стал кладовщиком,

а кто в Чечне прошёл такую «ковку»,

что к тридцати стал чахлым стариком,

клянущим мир и в мире обстановку;

кто – водолаз, кто попросту – таксист,

кто и теперь – по следу русских мафий,

но я, чертя чернилами свой лист,

не сочиняю тусклых эпитафий,

а погружаюсь с головой в труды,

в свои раздумья – новые, живые –

и узнаю на плоскости воды

огни времён, как раны ножевые;

я узнаю средь ликов неземных,

среди чужих пылающих созвездий

своих друзей, по-болховски не злых

от роковых и пасмурных известий;

я узнаю себя среди травы,

среди зеркальных отзвуков излучин,

и признаю, что нет пока главы,

где целый век до капельки изучен;

я признаю смирение и гнев,

я признаю и Альфу, и Омегу

и мог бы дать сквозь сдержанный напев

простой совет былинному Олегу,

но кто теперь послушает меня,

кто отзовётся прочной сердцевиной?

Мои друзья, ни в чем вас не виня,

молчу, как луч над солнечной равниной…

СТАРАЯ УЛИЦА

Улица, старая улица!

Шум озорной детворы.

Сонно собака жмурится,

Глядя из конуры.

Возле столбов промоины,

Камни вокруг ракит...

Эти дома намолены:

Светел нехитрый быт.

Перед дождём – волнение,

После дождя – покой.

Ласковое свечение

Звёзд над ночной рекой.

* * *

Пахнет яблоками сад,

Над ветвями бересклетов

Луч на небе фиолетов –

Смуглым облаком объят.

Долетает шум лесной,

В поле лошадь машет гривой,

А рыбак под старой ивой

Окунька поймал блесной.

Август ливнем исцелён:

Просветлела даль земная.

Крону в небо окуная,

У дороги дремлет клён.

ЛИВЕНЬ

Капли, срываясь

к раскидистым кронам сирени,

падают гулко

с кленовой широкой листвы;

рядом проходят,

ложатся древесные тени

в зарево мокрой

прохладной июльской травы;

горлица где-то

заводит привычно беседу,

я вспоминаю

из детства две пары минут:

дед во дворе,

закурив, что-то бросил соседу,

запах осин

набежал на искрящийся пруд;

годы мелькают,

но годы, как птицы, витая,

всё повторяют –

рождённым, пришедшим, иным,

снова Вселенную

светом любви обретая,

снова вселяя

надежды в крыла молодым;

я же всё чаще,

о прошлом своём вспоминая,

предполагаю:

былое – ещё впереди;

где-то за полем

теряются отзвуки лая,

в пологе ливня

легко, словно в детстве, идти.

Ливень нахлынувший

ярок, глубок и безбрежен,

топок и гулок,

как сердце размокшей земли;

тропка усыпана

горстками диких черешен,

тропка, которая

завтра вся будет в пыли…

Летние зарисовки

(лирические этюды)

I.

Пьянящий запах скошенной травы

и лип июньских жгучее цветенье,

протяжный крик невидимой совы

и первых звёзд волнистое теченье,

к которым сонно льются лозняки

над пристанью сырого косогора

и вдалеке, над просинью реки,

слетает блеск разрозненного взора –

косые вспышки северных зарниц

ревниво бродят, всматриваясь в лица,

и по дорогам заплутавших птиц

бежит с небес упавшая крупица;

земная пыль густа и солона,

там, где свисая сочно, у обочин

горит поток жемчужного зерна

и старый столб у леса обесточен;

где свет давно, не зная проводов,

струится – из глубин, из поднебесья,

как будто песня деревенских вдов

в глухих ложбинах русского полесья;

то встретится поникшая изба

с чугунным цветом съёжившейся дранки,

то из крапивы встанет городьба,

неся свои трухлявые останки,

то вдруг, как вихрь, серпы чужих подков

прорубят путь по заводям полыни,

невольно вздыбив поступи веков,

и пропадут в курганной тёплой сини;

контраст, огонь… упадок или боль –

я, словно свет, к России не ревную,

а может, есть какой-нибудь пароль,

чтоб осознать всю сущность неземную,

а может, есть… гадай иль не гадай

о вечных днях и зареве высоком –

свою судьбу неловкую верстай

к иным мирам и золотистым токам,

чтоб разглядеть ночные васильки

на берегах, где сумерки отлоги:

в протоках млечно-огненной реки

лежат пути, лежат пути-дороги…

II.

Гаснет тихое солнце июля,

горстку света к стеклу обронив,

и сквозь ленты волнистого тюля

льётся запах нескошенных нив;

за окном, в серебре мелководья,

хлипкий мостик рогозом овит,

деревянных домишек угодья

тонут в зелени тонких ракит;

видно всё: над холмистой ладонью

небо россыпью звёздной соля,

ветер ивы уводит к раздолью

и волнует едва тополя;

к серым стенам гимназии-школы

свален зимний строительный хлам,

в переулках пронзительно голы

строчки тропок, бегущих к домам;

к островкам и полоскам тимьяна

чуть заметно струится дымок,

где заря золотисто-румяна

и журавль над колодцем высок;

весь пейзаж по-земному печален

и по-летнему красно-лилов,

а из сумерек сводов и спален

снова слышен стрекочущий зов,

зов земли – необычен и редок, –

словно, судьбы незримо верша,

в глубине нависающих веток

замирает чужая душа;

словно тайно, над вскинутым звуком,

в бликах огненно-солнечных сит

чей-то ангел с приподнятым луком

у порога Вселенной стоит;

и разверзнуты горние выси,

невесом ярко-пепельный лён,

словно к млечной, возвышенной ризе

я горячей щекой прислонён;

словно вдруг, ухватив ту цепочку,

на неведомом, новом пути

покидает душа оболочку,

чтоб навеки её обрести…

III.

Пахнет морем над крышей подворья,

заметает тропинку жасмин:

это ветры средиземноморья

долетают до русских равнин –

из нескошенных трав и расщелин,

из едва обозримых высот,

из лугов, где по склонам расстелен

родниковый прохладный осот;

из-за поля, где рвы мелководны

под высоким ольховым шатром,

а на стылые старые копны

набегает редеющий гром;

глина липнет к теплеющим пяткам:

скинув обувь, иду босиком

к топким лужам, наполненным кадкам

за прозрачно-воздушным леском,

где так много ещё позолоты –

напорхавшей с дождями пыльцы –

и в кувшинки, как в полные соты,

смотрят с берега листья-мальцы;

где смыкают бока косогоры,

замедляя раскатистый бег,

и скрипят одиноко рессоры

заплутавших нездешних телег;

где игренево, с хрипом, задорно

кони-лошади рвут из травы

то ли чьи-то упавшие зёрна,

то ли блеск голубой тетивы,

водянисто натянутой к дугам

из цветастых полос-лоскутов:

над проснувшимся солнечным лугом

свет небес бирюзово-медов,

словно луч, забелённый в затоне,

дни вместивший за четверть часа, –

и срываются огненно кони,

над холмами качая леса,

громко хлопая крыльями ставней,

обрывая хозяйский аркан

и дорогой исхоженной, давней

уносясь в неземной океан…

IV.

Моя тоска – обыденна, слепа,

но так ли слепы русские напевы?.

Остановлюсь у серого столба,

войду в ночные тёплые посевы,

пересчитаю лики-огоньки

далёких хат и поднебесных строчек

и вдруг услышу голос у реки,

у камышей и одиноких кочек:

«…Открыт весь мир, его прими таким,

каким он был почти от сотворенья,

ведь мы, поэт, уже давно летим

вокруг живого млечного теченья,

где всё тобою впитано с росой

и молоком багряно-синих склонов,

под золотисто-блеклой полосой –

на уровне распавшихся фотонов,

на уровне свершившихся начал

и отголосков пепельной Омеги;

где примет всех пустеющий причал

и вознесут нездешние побеги

к иным светилам, ярким, голубым,

кроваво-красным – огненно и гордо;

где поглотит любых скитальцев дым

за леденящим облаком Оорта*;

для Бога все, для Бога все равны:

певец, служитель или же старатель,

вы все для Мира – вечные сыны,

как завещал воинственный Создатель…»

Лицо закрою – и открою вмиг,

пытаясь вновь приблизиться к виденью,

к густой траве, как будто в шорох книг, –

под восковой прозрачно-лунной сенью;

но тихо, тихо… словно голос тот

исчез в воде, где блики синеоки,

но вдруг спокойно – с пристальных высот,

с уставших губ – слетают эти строки.

О Муза! Ты по праву велика,

и оттого легки мои печали,

что тонет в лозах, в просини Ока,

а для меня – неведомые дали…

--------

*- космическое облако вокруг Солнечной системы.

* * *

Воздух полон богов на рассвете...

Ю. Кузнецов

(цитирует древних греков)

Тишина пред рассветом такая,

Что острее, чем бритва, душа:

Сквозь одежду, как луч, проникая,

В мир она вылетает, шурша

Невесомыми стайками веток,

Перламутровым лоном листа.

Этот миг удивительно редок:

В каждой капле звучит высота...

* * *

(далёкое)

...И пахнет дом оттаявшим бельём –

морозный дух струится бархатисто;

узоры окон вьют закат лучисто,

течёт над миром млечный окоём,

а рядом мама – штопает халат,

отец ружьё готовит для охоты,

в углу лежат истоптанные боты,

дым папиросный терпок и крылат:

дед прислонился боком к стояку,

над островками хлеба и посуды

сгорают все былые пересуды,

летя на свет, к ночному огоньку.

Крепчает ночь – кофейное зерно,

густеют звёзды – спутники скитаний:

с живой любовью вечных расставаний

проходит миг, ведь так заведено…