Валерий РОКОТОВ. Блиц
Рассказ
К. не мог вспомнить, когда это началось. Очевидно, в тот год, когда он ощутил особый вкус к блицу. С той поры, похоже, его и стал мучить этот кошмар. Ему снилось, что он играет с невидимым противником, что с другой стороны стола никого; пусто место. Пустота управляет фигурами и останавливает часы. Сам он ходит почти автоматически – одной рукой перебрасывает фигуру, другой нажимает на кнопку и всё равно опаздывает. Словно смеясь над ним, невидимка легко ускоряет темп. На долю секунды, на неуловимый миг, но он всегда впереди.
Тогда у него расстроился сон. К. боялся спать из-за того, что там, за границей реальности, в вязком омуте сна, где как-то странно и неизъяснимо шло время, он всегда оказывался проигравшим. Там он терял привычную власть над временем, и это пробуждало чувство беззащитности. Он был там никем, одной из миллионов теней, мелькающих в этом непостижимом пространстве. Чем были эти тени – тенями незаметных людей или грозных властителей мира? Не важно. Все они теперь были одно – хрупкие фрагменты некой единой сущности, которая то медленно притягивала их друг к другу, то вмиг рассыпала. Подчас, слившись, они казались то скалой, сверкающей отшлифованными холодными гранями, то складками гигантского плаща, развевающегося на беззвучном ветру. В одно мгновение сломав форму и разлетевшись вороньей стаей, они кружили завораживающим хороводом, в безмолвной торжественности раскачиваясь на волнах чьей-то великой воли.
Удивляло то, что в этих утомительных снах он никогда не помнил себя; не помнил ни своих побед, ни своей известности, словно там всё это не имело цены.
К. открыл глаза и вздохнул с облегчением. В больничном окне, заливая одинокую кровать у стены, бледно светило солнце. И глядя в выцветшее осеннее небо, он окончательно успокоился. Страх и бессилие, вызванные ночными видениями, освободили его.
Морфий ещё действовал. Боль, которую отогнали ночью, ещё не вернулась (она вернётся днём перед привычным визитом стальной медсестры, которая тут же от неё и избавит), и значит, на несколько блаженных часов можно было погрузиться в былое.
К. любил вспоминать свою жизнь, яркую, триумфальную, исполненную событий. Эти красочные воспоминания возвращали ему чувство гордости, истончившееся в последние годы, и уверенность в том, что всё возможное он исчерпал до дна.
Пряный аромат прошлого всеял волнение в слабое иссечённое сердце, пуская его в губительный бег, но К. не берёг его раньше и не желал это делать сейчас, потому что воспоминания теперь составляли для него всё. Это был мёд великого утешения.
В такие часы стены тесной палаты раздвигались, и кровать трогалась в путь. В тот день она забралась особенно далеко. Он вспомнил свой стремительный взлёт, когда уже в отрочестве его сравнили с Алёхиным. Всех изумляла игра, которую он навязывал противнику. Его магически влекла неизвестность, где, возможно, подстерегала беда, но всегда таились красоты дерзких решений. Необычность атаки заставляла противника поверить в то, что осуществляется какой-то дьявольски рассчитанный замысел, что ради этого отбрасывается логика и жертвуются фигуры. В нарастающем трепете тот начинал ошибаться, теряя понимание хода партии, остатки хладнокровия и надежду спастись от уже неминуемой катастрофы.
В дверь знакомо постучали, и в палату вошёл тот, кого хотелось видеть меньше всего на свете.
– Ну, как поживает наш чемпион? – сладко произнёс Мистер Современная Медицина.
К. привычно ответил, что поживает неплохо, и позволил врачу произвести свои фальшивые манипуляции: послушать сердце, ощупать шею, живот и спину. Он знал, что тот пришёл не за этим.
– Сразимся? – окончив осмотр, предложил доктор, пылким взглядом указав на подоконник, где скучала доска.
Играть не хотелось, но так было проще отделаться. Пять минут вялого внимания к движению на клетчатом поле, банальный мат и ссылка на утомлённость.
– Ну что ж, отдыхайте, – в очередной раз с очевидной обидой произнёс доктор.
На мгновение визитёр задержался на пороге, словно в намерении что-то сказать, но передумал и с радушной улыбкой закрыл за собой дверь.
Когда-нибудь он его зарежет. К. даже догадывался, когда именно – в дни завершения диссертации и подведения итогов мучительного пути, полного неразрешимых загадок. Этот путь затянулся непозволительно. Исследуемый больной упрямо выживал, опровергая прогнозы учёного, теряющего свою непоколебимую веру в науку. Точкой в диссертации, безобразно распухшей за прошедшие годы, должно было стать вскрытие. Мечта доктора была очевидна – основательно порыться в его внутренностях. Тогда бы всё окончательно разъяснилось. Тогда бы он, наконец, стал свободен и ощутил себя победителем. Но для этого был необходим труп. Труп, которым пациент упрямо не желал становиться.
К. отогнал мысли о докторе, и кровать снова полезла в щель между временами. Его опять залили краски блаженных воспоминаний.
Очень рано, ещё в скромном отрочестве, стало ясно, что ничего другого не существует. Есть только шахматы – как страсть, как ступени, как дорога в мечту. Тогда каждая победа, каждый сделанный шаг отзывались в душе ликованием. А потом, когда в вихре непочтительной юности вознесло на вершину, он с захватывающей дух высоты разглядел в шахматах нечто большее, чем привык в них предполагать. И это прозрение открыло иные дали.
Увенчанный короной, он легко её отдал, словно она уже была не нужна. Его зачаровал блиц. Поначалу К. играл для развлечения, но как-то быстро втянулся. В мелькании рук над шахматной доской, когда тонкие пальцы ежесекундно останавливали часы, вдруг увиделось сокровенное. Игра вселяла ощущение власти над отпущенным временем, наполняя душу небывалым азартом.
Тогда он и начал уплотнять свою жизнь. Слава позволила ему многое. Он мог выбирать из того, что само плыло в руки. Не упуская возможностей, К. насыщался, чувствуя, как его переполняет энергия, как в тело неизвестно откуда вливается странный, яростный дух.
И всегда как-то резко и сразу цветные путешествия обрывала Мария. Стоило подумать о ней, как мёд терял сладость и свербящее чувство растекалось в душе – то ли стыда, то ли раскаяния.
Иногда он её ненавидел. Ненавидел за многое – за эту улыбку ребёнка, за отсутствие осуждений, за кроткую верность, которая связывала его, за готовность прийти, когда позовёшь. А ещё за нежелание мчаться и влезать в авантюры, за вечное стремление улизнуть из компании, за отказ разделять его эстетические пристрастия. Как он ни старался, но так и не смог убедить её в гениальности Бродского. Но главное – он ненавидел её за то, что она абсолютно ясно его понимала, и её тихая любовь к нему была щедро сдобрена жалостью.
К. много раз гнал её от себя – рвал резко и грубо, но вскоре звонил, оправдывался, ссылался на нервы. Он не мог её потерять. Маша была другой. Только рядом с ней он способен был отдышаться, прийти в себя от безумной гонки, осознав, на каком свете находится.
Однажды в жажде переубеждения К. познакомил её с любимым поэтом. Тот, как всегда, был прекрасно рассеян и звучал музыкой слов. Сходу прочёл им новое, ещё не читанное никому, а потом они втроём натянуто о чём-то беседовали.
Под занавес Бродский, со странной надеждой взглянув в глаза собеседницы, спросил: нравятся ли ей его стихи?
Она ответила, что если отбросить графоманство, то от его поэзии останется тонкая книжка по-своему прекрасных стихов, от которых холодит душу. Стихов об одиночестве и жажде его.
– Суть вашей поэзии: я одинок, я ни к чему не привязан, и слава Богу, и не надо иной судьбы, – объяснила Маша. – Ваша поэзия полна смертной истомы.
И это было сказано кумиру! К. тогда залился краской, но прежде, чем он успел одернуть её, она напророчила:
– Вы скоро уедете. Вы ищете полного одиночества, а здесь вы его не найдёте. Здесь вас будут жалеть, стучать в дверь, лезть в душу. Вам же нужна звенящая тоска и обжигающий холод. Они диктуют вам стихи.
Бродский рассмеялся и ответил, сквозь едкий ресторанный дым глядя на бегущую за стеклом улицу:
– Нет, я никогда не уеду.
Он уехал через год. Официально – его изгнали, но он этому не слишком противился.
К. пошевелился, сразу почувствовав боль, и тут же ясно всё вспомнил. Да, именно в эпоху увлечённости блицем тело стало предавать его. Проклятая боль отравила жизнь, которая так счастливо разгонялась, становясь сказочной.
Тогда он и угодил на больничную койку. Тогда и попал в лапы Мистера Современная Медицина, как он его окрестил за веру в могущество разума и новые, уникальные технологии.
Боль сковала тело. К. даже не думал, что такое возможно.
Врач прооперировал почку и властно всё ему запретил. Вскидывая жутковатые снимки и разгоняя яркую пыль, он разъяснял знаменитому пациенту (чьим поклонником себя числил) ход болезнетворных процессов, заявляя, что о многом теперь придётся забыть.
Маша помогла улизнуть из больницы и какими-то бабкиными отварами вернула к привычной жизни.
Вскоре после его исчезновения Мистер Современная Медицина увидел то, что был не в состоянии объяснить. К. сидел в клубах ресторанного дыма перед столом, заставленным смертоносными дня него блюдами, да ещё в изрядном подпитии и окружении женщин совсем не ангельской внешности.
– Я сейчас же доставлю вас в клинику, – грозно пообещал он.
К. сбежал, пока доктор вызванивал «скорую».
Он тогда особенно остро ощутил бег времени. Это испугало его, но вызов был принят. Начался какой-то неистовый блиц. К. побеждал. Время оказалось податливо, оно останавливалось – в метаниях по миру, турнирных баталиях, шумных компаниях, объятиях женщин. Тогда же у него появился забавный позыв. Если он видел часы с тонкой бегущей стрелкой, у него возникало желание остановить их – рука машинально тянулась к часам, чтобы нажать на кнопку.
Он упал в обморок прямо посреди улицы.
– Вот она, я же говорил! – сообщил занудливый доктор, очертив на снимке лёгкого маленькое страшное пятнышко. – Её просто не могло не быть при вашем образе жизни.
Дальше в восторге чёрного пророчества Мистер Современная Медицина обрисовал путь развития опухоли. В тот день он и двинулся в свой длительный путь.
– Я буду писать диссертацию. На вашем примере, – пообещал учёный человек. – Она будет называться «Так жить нельзя, или Организм в условиях интеллектуальных и гедонистических перегрузок».
Он снова вырвался из его лап на середине изматывающего курса лечения. И снова Маша, проплакав ночь, засуетилась, потащила К. в горы, где вынудила носиться по крутым склонам и плескаться в ручьях. Зачем-то заставляла его рисовать. К. не понимал, как можно часами рисовать какую-то кривую голую яблоню, одиноко торчащую посреди разлившейся майской зелени. Маша объясняла: «Видишь? Её ветви скручены и скривлены, словно в страдании. Она вся разнесчастная, жалкая, но день-другой, и она вспыхнет так, что не оторвёшь глаз. Она здесь единственная, кто плодоносит».
В отличие от него она вернулась из поездки ослабшей и катастрофически исхудалой.
Врач вскоре выследил его, арестовал и потащил на рентген.
– Этого не может быть, – твердил он, сличая снимки. – Этого просто не может быть.
В ту светлую пору К. обрёл человеческий сон, сразу проваливаясь в его блаженную пропасть. Но так продолжалось недолго. Потом всё вернулось – опять с приближением ночи стал накатывать страх, отодвигающий границу спасительного забытья. И опять среди сгустков теней он вёл мучительный поединок.
Вошла стальная медсестра со своим сверкающим жалом. Лицо, как всегда, совершенно невозмутимое. Приказ взглядом – лечь на кровать. Ощутимый укол. Ноль эмоций.
Раньше приходила другая, озорная, разговорчивая, пробуждающая аппетиты, но та оказалась избыточно чувственна, и вот прислали эту, железную. К. полагал, что она мать той, что являлась ранее. Теперь тоже, наверное, ожидает часа своего торжества.
Дневной сон оказался приятен и лёгок. К. приснились осенний Нью-Йорк и лавровый стихотворец, вдруг отделившийся от разнообразной толпы. Они сидели в кафе на берегу океана, откровенно блаженствуя.
– Как там Маша? – поинтересовался Бродский. – По-прежнему считает мою поэзию очковтирательством?
К. улыбнулся, мягко ответив, что она, увы, не эксперт в поэзии. И сразу вспомнил её чудовищный отзыв на свежую лирику мастера, привезённую из-за границы: «Его лира гремит, как оркестровые тарелки на похоронах». Такая оценка обозлила его. Да какое она, вообще, право имеет на такие суждения?! Кем она себя мыслит?!
Старый друг глубоко вдохнул и запел. В нерифмованных строках, которые трепал ветер, звенел триумф забытья. Это была прощальная песня души, уже освободившейся от всего, кроме бренного тела, уже ощутившей нездешнюю лёгкость и отлетающей в блаженный полёт. Это был гимн сознанию, достигшему совершенства.
Закончив, Бродский сообщил, что ему дали Нобелевскую премию.
– Тебе же уже давали, – удивился К., вспомнив, как Маша, прочтя его нобелевскую лекцию, сказала, что это написал конформист.
– Ну, дали ещё раз, – ответил тот.
К. понял, что так не бывает, и проснулся.
С улицы донёсся девичий смех, насыщенный ароматами жизни. Где-то неслась по жилам юная кровь. Больной встал, толкнул форточку и достал сигарету. Внизу зажёгся фонарь, оранжевым конусом осветивший газон по ту сторону забора больницы. По ту сторону снов.
Забор был высок. К. вдруг подумал, что эта клиника стала для него вторым домом. Он всё здесь знал. Он помнил её ещё желтоватым невзрачным зданием. Потом она перестроилась, перекрасилась в цвет смутной надежды, а вскоре стала стремительно разрастаться. Появились отделения урологии, онкологии, кардиологии, гастроэнтерологии, неврологии, реанимации, церковь и морг. Кроме церкви и морга, он побывал всюду. В урологии раньше работала субтропическая сиделка, чья страсть оказалась лучшим лекарством. Онкология запомнилась ночным покером в дымной палате. Кардиология – танцами с воздушными практикантками. В гастроэнтерологии жадно пили украденный где-то спирт. В неврологии от него прятали все часы, потому что он хватал их и разбивал об стену. В реанимации он пережил виртуальный роман, со своего смертного одра наблюдая за женщиной, живущей в доме напротив.
Из каждого отделения к Мистеру Современная Медицина стекался богатый материал. Тот алчно обрабатывал его и всё больше запутывался. Он уже явно проклинал своего почётного пациента, чей организм упрямо существовал за границей возможного. Вес, приобретённый в прошедшие годы, не позволял ему обходиться без докторской степени, а исследование всё ещё не было завершено.
Доктор вошёл без стука, и по его бледному лицу К. понял, что он решился.
– Не хотел вас огорчать, но операция неизбежна.
– Когда? – спросил К., поёжившись.
– В девять утра, – сообщил врач и тепло попрощался.
План бегства они давно разработали. Он должен был позвонить Маше и попросить привезти кубинские сигареты. Это был его SOS. Это значило, что нужно немедленно подогнать такси к той части забора, где старые липы больничного сквера создают полную темноту.
Позвонить дали не сразу. Странным образом телефоны на этажах не работали. Он устроил скандал, и исправный телефон отыскался. Он всё успел ей сказать и, вернувшись в палату, занял пост у окна.
Зажигая сигарету за сигаретой, К. представлял, как Маша выбегает из дома, как ловит такси, как торопит водителя, раздражая его подсказками. И впервые сконцентрировав на ней свои мысли, он, глупец, наконец-то, всё понял. Он осознал, кто она для него и почему он до сих пор жив. Видимо, то же понял и доктор.
Послышался короткий автомобильный сигнал. Выронив сигарету, К. огляделся, схватил книгу друга и шахматы и бросился к двери, за которой его ждали любовь, прощение, воздух новой судьбы.
Дверь распахнулась сама, и из-за порога повеяло холодом. Он не увидел его, но ясно понял, что перед ним – его незримый противник. К. не нужно было озираться по сторонам, чтобы обо всём догадаться: нет больше тесной палаты, измятой постели и недокуренной сигареты, нет оранжевого фонаря за забором и тёмной зовущей улицы, а есть единственная, окончательная реальность, где среди хоровода теней его ждёт шахматная доска и пустое место напротив, где как-то странно и неизъяснимо течёт время, и где, как он знает наверное, ему не суждено победить.
