Надежда КАЗАКОВА. Четыре селёдки, две буханки и два батона
Рассказ
Магазинчик был крохотный, с пустыми полками, которые высились за спинами продавщиц от пола до потолка. Перед богинями местной торговли были широкие деревянные прилавки, обитые клеёнкой. Время от времени появлялись на них эмалированные лотки с уложенными голова к голове селёдками, которые в народе называли ржавыми.
Они и впрямь казались проржавевшими: рыжеватые пятна на тощих боках говорили о том, что прежде чем попасть сюда, в порт последней приписки, рыбёшки сомнительного качества провели немало времени на складе, в недрах деревянных бочек, а потом ещё погрелись в складском дворе на солнце, и уже когда тяжёлый солёно-тёплый дух начинал пробиваться сквозь трещинки между дощечками и ободами, бочки грузили на телегу, запряжённую каурой кобылкой, и везли в магазинчик.
Во дворе возчик останавливал лошадёнку, привязывал поводья к деревянному столбу, прилаживал к заднику телеги доски, лежавшие у стены магазинчика, и скатывал бочку на землю. Потом те же дощечки он настилал на ступеньки и закатывал ёмкость с лакомством не первой свежести в магазин.
Продавщицы в накрахмаленных колпаках удалялись в подсобку. Невозможно понять, как этим усталым немолодым женщинам, одетым в засаленные от времени телогрейки, удавалось ТАК по-царски носить свои бабетты и халы, дополненные декором из белоснежного гипюра.
Стоял ранний тёплый октябрь, светило полуденное солнце. В магазинчике было зябко (печку ещё не топили, экономя дрова) и сумрачно, поскольку в помещении не было ни одного окна.
И вот они уплывали в подсобку, подписывали там какие-то бумаги, а потом возчик помогал труженицам прилавка открыть крышки на бочках и удалялся к своей кобылке, чтобы развозить селёдку в другие торговые точки города.
К тому моменту, когда лоток с ценником, воткнутым в хвост самой крупной селёдки, появлялся на прилавке, разноликая очередь уже выкрикивала правила торговли этим «деликатесом»:
– Больше килограмма в руки не давать!
Так великодушны были те, кто стоял в самом начале, те же, кто замыкал очередь, требовали:
– По две штуки в руки!
Торговки, поправив кургузые несвежие фартуки когда-то белого цвета, едва прикрывавшие их пышные животы в телогрейках, безмолвно брали металлические двузубые вилки в правые руки, левыми небрежно отправляли на чашу весов обрывок обёрточной бумаги и тут же прижимали его двумя селёдками. Они стояли рядом и действовали синхронно, монотонно, заученно: в магазинчик завезли три бочки ржавой селёдки с душком, шёл пятый час вечера, люди не разойдутся, пока бочки не станут пусты. Можно, конечно, каждому покупателю селёдки и по килограмму, и по два взвешивать, но те, кому солёных заморышей не достанется, поднимут скандал.
Вера боялась, что её случайно не заметят в очереди (в свои девять лет она была ростом чуть больше метра) или намеренно вытолкнут. Кто их, взрослых, разберёт? Но если она не купит эти две селёдки, то что они будут есть? Каша надоела, а картошку нельзя... Вот если бы к картошечке на тарелку положить котлету или сардельку, тогда, может, вред от картошки был бы не так уж и велик. Однако о котлетах, сардельках, сосисках и колбасе приходилось только мечтать: в магазинах было шаром покати.
В позапрошлом году, когда она была в старшей группе детского сада, стали появляться на голове болячки, которые распространялись с катастрофической скоростью, лопались, источая гной и склеивая льняные мягкие волосы. Мама остригла её наголо. Вечером, следуя предписанию врача, который носил странную фамилию Короткий, голову обмазывали мазью ядовито-зелёного цвета, оборачивали калькой или пергаментом, а сверху покрывали платком. Посреди ночи мама будила Веру и смывала мазь тёплым отваром череды. Уснуть удавалось после этой процедуры не всегда, но с рассветом она поднималась и бежала в школу.
Короткий говорил, что причина болезни в однообразном питании и нехватке витаминов. Он советовал есть больше молочного, морской рыбы, курятины и фруктов, картошку же категорически запретил.
– Эх, дядя Короткий, – мысленно обращалась к врачу Верочка, стоя в очереди за селёдкой, – где же взять молока и творога? Корову бабушка сдала в колхоз – так велено председателем было, – а магазинное молоко невкусное, да и привозят его мало и не каждый день, застать ещё надо.
– Вот ты говоришь, что рыба мне нужна морская, – продолжала девочка, – только моря у нас рядом нет. Хорошо, что селёдка к нам "заплыла". Сейчас мама придёт, встанет ко мне в очередь, мы с ней четыре селёдки купим! И хлеба ещё, два батона и две буханки чёрного.
Скопившиеся в магазинчике люди нервно переругивались, выражая своё недовольство тем, что кто-то пытался протиснуться к прилавку без очереди или взять на одну селёдку или буханку хлеба больше. Норм отпуска товара в магазинах не было, но существовали неписаные правила об одном батоне и одной буханке в руки, и если кому-то приходила в голову мысль эти "законы выживания" нарушить, очередь свирепела.
Занятая своим воображаемым разговором с Коротким, Вера не заметила, что шум вокруг стал громче, наконец она сообразила, что это её маму не пропускали, дёргали за рукава, тянули за полы пальто, укоряли:
– Вроде приличная женщина, а всё туда же, без очереди! Вон, погляди, девочка стоит с портфелем, дома ещё, поди, не была, из школы – и в очередь! И не стыдно тебе!
Люди расступились и принялись показывать Вериной маме саму Веру, как "вещественное доказательство" долготерпения маленькой девочки и вероломной наглости этой "прощелыги".
– Это мама моя! – закричала Вера и бросилась к маме, обхватила её крепко руками и горько разрыдалась.
Она плакала не от того, что устала, и не от того, что была голодна, а от того, что какие-то чужие люди называли её маму непонятным ей, но по всей вероятности, нехорошим словом "прощелыга".
Успокоившись, Вера негромко сказала притихшей очереди:
– Мы вдвоём живём. Мама работает до четырёх часов, а я заканчиваю школу в двенадцать. Через день иду сюда сразу после уроков за хлебом, а позже мама приходит. На двоих-то две буханки и два батона дают! Никакая она не прощелыга, она МАМА!
Мама взяла у Верочки портфель (почему он такой тяжёлый у её отличницы?), обняла её, и они продолжали уже вдвоём коротать время в очереди. Через час-другой они были первыми у прилавка, расплатились и получили заветные четыре селёдки, две буханки чёрного хлеба и два батона. Верочка сложила покупки в авоську, и они стали прокладывать себе путь к выходу через густой лес человеческих рук-ног-лиц-тел. Мама несла синий портфель своей отличницы, а Вера – авоську с продуктами.
Когда они выбрались наконец на крыльцо магазинчика, Вера радостно подумала о том, как она сильно окрепла: "Несу авоську с продуктами, а тяжести не чувствую". И в тот же миг она увидела: в правой кулачке её руки были зажаты лишь заплетённые шёлковые ручки-косички от авоськи. Саму авоську кто-то срезал острым ножичком или бритвой, пока они протискивались от прилавка к двери.
…Шёл двадцатый год без войны.
Наши космические корабли уже вовсю бороздили безвоздушное пространство вселенной. На той территории страны, где прежде колосилась рожь или пшеница, произрастала кукуруза – царица полей. Жители городов уже пять лет не имели права содержать домашний скот, у сельчан его насильственно отобрали. Советские люди «широкой столбовой дорогой» шли к победе коммунизма, который на шестой части планеты Земля обещано было построить к 1980 году.
Учебник "Рассказы по истории СССР" для учащихся 4 класса начальной школы об этом сообщал одноклассникам Веры и всем тем, кто родился во второй половине пятидесятых годов ХХ века. Неизвестно, верили ли в торжество коммунизма ровесники Веры из других городов и деревень, но им, жившим в городе, где по плану ГОЭЛРО была построена одна из первых в стране ГРЭС, слова о том, что "коммунизм – это есть советская власть плюс электрификация всей страны" были знакомы с детства, близки и понятны.
И своим маленьким сердечком Верочка угадывала, что надо потерпеть, пережить эти перебои с продуктами и многочасовые очереди, тесноту шестиметровой комнатки (под лестницей, ведущей на второй этаж, с одним окошком на север, с печкой и фанерной входной дверью), где они с мамой жили, отсутствие денег на покупку велосипеда, лыж, коньков и многого другого. Когда-нибудь всё изменится к лучшему. Просто путь к счастью не бывает коротким и лёгким. Он – как очередь, которая движется томительно, медленно, почти бесконечно… Не всегда при этом товара хватает на всех.
