Наталья МОЛОВЦЕВА. На отшибе
Рассказ
Махал Махалыч – звали его в селе. Без юмору, без смешинки народу скучно, особенно в нынешнее сумеречное время. Колхоз давно прихлопнули, какого-то управляющего вместо председателя привезли. Да ладно бы мужика – бабу. Утром она приезжает из райцентра на машине, вечером таким же макаром уезжает. Это как – чтобы председатель, ну пусть и управляющий по-теперешнему, жил не в селе, вместе с народом, которым руководить приставлен, а где-то на стороне? Это все равно, как не мать, а мачеха в доме. Чужая.
Ну, да где ему разобраться во всех этих новых порядках. Тут с собой – и то не все ясно. Хоть то же имя взять: в детстве был Мишкой, в женихах – Михаилом. А как зажил семейной жизнью, да попер на колхозной работе в передовиках – так и в Михаила Михайловича произвели.
А потом всему – крах. Колхозу, привычной жизни. Да и семейной тоже. Выросшие дети разъехались, жену схоронил. Сейчас ему даже говорить с сельчанами – и то не больно охота. Он и взял манеру: спросят о чем – поглядит недоуменно, да и махнет рукой. Ну, и как тут было народу не воспользоваться моментом, Махал Махалычем не наречь? Сказать честно, он и не обижается на это то ли имя, то ли прозвище: пускай тешатся, от него не убудет. Хотя где-то глубоко внутри себя… Народ ведь какой: за глаза – Махал Махалыч, а как в водонапорной башне поломка, как пересохнет в колонке вода – так и идут во двор к нему, к его колодцу, и тут уж если не полной регалией, так хотя бы Михалычем назовут.
Колодец Михалыч соорудил по двум причинам. Первая – живет на отшибе, на самом краю села, и когда строили водопровод, при советском еще времени, то ли труб не хватило, то ли еще чего, но до его дома линию не довели.
А второе – не больно ему водопроводная вода и нравится. Потому как железом отдает. Ржавчиной. Вот он и почистил заброшенный, вырытый в огороде еще дедом, колодец, подновил сруб, крышу над ним поставил. Еще и красочкой синенькой прошелся по ней – пусть веселее глядится. Цепку крепкую в райцентре купил. Ну, и стал пользоваться своей персональной водой, еще и односельчан время от времени выручает.
Но вот однажды зашла в его двор женщина совсем незнакомая. И мало того, что незнакомая, еще и всем видом не своя, не деревенская. Местные бабенки больше в байковых халатах ходят, а эта в цветастом сарафане; местные повязывают платок узлом под подбородком, а у этой платок – чудное дело – жгутом перекручен, и концы его отведены назад. Получается, голова как венком опоясана. Кто такая?
Вышел Михалыч по такому случаю на крыльцо.
– Здравствуйте. Говорят, у вас колодец есть. Можно, я водички наберу? – спросила незнакомка.
Тут уж не отмахнешься, пришлось отвечать:
– Чего же нельзя. Для того и сделано.
Тем же вечером пришел за водой Василий, давний Михалычев дружок, с которым они вместе когда-то и пахали, и сеяли. Присели на крылечко, закурили.
– Ты подумай, Михалыч, совсем народу работы не стало. На посевную своих людей из района привезла. Управляющая-то. Убирать, говорит, они же будут. Объясняет: у них техника такая, что вы в ней не сообразите.
Михалыч, по привычке, молчал. А Василий шел дальше:
– И чем теперь местному народу заниматься? Только и остается – самогон гнать.
В ответ опять – молчок. Дружок осерчал:
– Ты совсем немтырем становишься. Женился бы, что ли. Вон и невеста в селе объявилась.
– Кто такая? – отверз, наконец, уста Михалыч.
– А-а, интересно все же… Бабенка вполне справная, стала на квартиру в пустой Дунькин дом. Говорят, картины рисует. Ненашенское, конечно, занятие, и потому непонятно, чего она в нашем селе забыла. Ну, да у всякого свои причины. Так что заказывай, Михылыч, картину.
Михалыч, опять свое прозвище оправдывая, только рукой махнул: зачем ему?
А перед сном, поужинав хлебом с кружкой молока, вдруг задумался: а чего бы ему и вправду не завести в доме картину? Стена-то над диваном все равно пустая. Над кроватью – тут всегда ковер висел. Пока жива была матушка, это была картина с крутошеими лебедями, плавающими в пруду, и девицами вдоль по бережку – пышноволосыми, глазастыми, с красными, что тебе яблоки, щеками – тоже, видно, какой-то художник нарисовал. Они с женой завели уже настоящий ковер, фабричного производства, с цветными узорами да разводами. Он и сейчас висит, и никакого другого, пожалуй, больше не предвидится. А вот над диваном…
И когда женщина в перевитой косынке пришла за водой в другой раз, он решил не отмахиваться, а поговорить с ней по-человечески. Для начала спросил имя-отчество. Она несмело представилась:
– Милана… Можно без отчества.
Он удивился про себя: Милана? Это еще что за имя? Маланьи в их краях – да, водились, но ведь это когда было-то. Сейчас имена другие пошли. А Милана… это почти что милая. Это же выговорить невозможно! И зачем выдумывать такие трудные имена?!
В общем, обошелся без имени. И когда эта… Милана… шла уже назад, от колодца, остановил ее вопросом:
– Вы, говорят, картины рисуете? Я бы, пожалуй, приобрел одну.
– А вы приходите ко мне. Посмотрите, может, какая и понравится.
И на другой день они пошли к ней вместе. Ведро с водой нес он, Михалыч. Ну, а как же? Не пойдешь же рядом с нагруженной женщиной порожняком.
Дунькин дом – известное дело – не дом, а домишко. Хозяйка давно умерла, и никто не подправлял рассохшиеся полы, не подновлял обсыпающуюся штукатурку. И все в доме было, как при хозяйке – по старинке: стол, лавки вокруг стола, кровать у стены. А вот картины, на полу вдоль стены расставленные – это внове. Стал разглядывать. Девчонка сидит на лавке, голыми ногами болтает – ну, это он и без картины каждый день может увидеть. Мальчонка белоголовый… В их селе, после того, как сюда повалили откуда-то из своих краев армяне, больше черноголовые да черноглазенькие бегают. Он, Михалыч, с советских времен привык все национальности равными считать, и против армян ничего не имеет: раз там, на родине, стало вам плохо, живите у нас, земли на всех хватит. А все-таки обидно, что светленьких-то голов среди играющей на улице пацанвы почти не стало. И имена… Ашотик, Гарик, Левон – кличут по вечерам женщины, созывая ребятишек домой. И не слышно знакомого: Иван, Вовка, Петька… да тот же Мишка, в конце концов…
Однако он пришел сюда не за тем, чтобы об именах размышлять. Он пришел за картиной. И вот, кажется, та, которую он унесет домой. Совсем простенькая картинка – букет цветов. И все они такие знакомые-раззнакомые: ромашки да васильки, да желтая кашка, да ржаные колоски среди них. Лето красное минет, а они у него над диваном так и будут цвести – глаз радовать, душу греть.
– Вот, эту возьму. Говорите цену.
– Да вы можете и не платить ничего. А лучше наделали бы мне рамочек. Рамочек мне не хватает.
С тех пор так и повелось: то она к нему за водой, то он к ней с рамочками. Народ, конечно, все это наблюдал, делал прогнозы. Озвучил их тот же Василий:
– А что, Михалыч, не пора ли тебе в сам-деле… У вас ведь уже кооператив образовался: она рисует, ты рамочки мастеришь. Вы бы ладком, мирком – да за свадебку…
Михалыч не стал отмахиваться, ответил словами:
– Людей на старости лет смешить?
А сам тем же утром, когда она пришла за водой, вдруг взял да сказал:
– И чего мы ходим туда-сюда? Оставайся у меня насовсем.
Ее, кажется, не обидело, что он без согласования с ней на «ты» перешел. Дружелюбно, даже с улыбкой, ответила:
– Хорошо, Михаил.
У него по сердцу как ангел пробежал: Михаилом назвала. Именем, от которого он почти отвык.
Старенький чемоданишко – все, что она принесла вечером. «О-о-о» – пропела уважительно, оглядев его дом и сравнив с Дунькиными «хоромами».
Свадьба – какая уж там свадьба. Но стол они, уже вместе, собрали, друг напротив дружки сели. Михалыч наполнил рюмочки взятой по такому случаю беленькой. Без лишних, ненужных слов, чокнулись. Выпили. Потянулись вилками к салату.
Михалычу и от одной рюмки хорошо стало. А она – заметил он – была не прочь еще выпить, только сказать не решалась. Так он и не стал ждать никаких слов, взял да налил по новой. После второй вдруг и разговорился: стал рассказывать про то, что жили они с женой ладно, и детей вырастили вроде неплохих – все в городе теперь живут, работают, детей, то есть внуков его, растят, да уж больно редко навещают. Скучно им в сельской, как они говорят, глуши, а ему скучно одному. Но вот теперь, когда они будут вместе…
Милана сама вдруг потянулась к бутылке, налила и ему, и себе, вот только ждать его на этот раз не стала – опрокинула рюмашку первая, а, выпив, посмотрела на него туманно и даже как бы с легкой усмешечкой.
– Ладно жили, говоришь? Это хорошо. Это просто замечательно. А вот у меня ладно никогда не было. Никогда! Даже в детстве. Отец пил, мать пила. Школу кое-как кончила – что дальше? Учительница по рисованию говорит: у тебя талант, развивать надо, а… на какие шиши? Родителям не до меня… В общем, ушла я из дома.
Михалыч слушал, сочувствуя гостье всей душой.
– Ну и – как же ты дальше?
– А как многие такие же… Общага… официантка в кафешке… по вечерам картинки малюю… кавалеров меняю, как перчатки…
Милана опять потянулась к бутылке, опять выпила, не дожидаясь его, и понесла совсем уж непотребное:
– Думаешь, обрадовал меня, осчастливил? Да я, если бы захотела, могла бы и в городе… не хуже, а лучше, чем в вашей дыре… у вас тут теперь даже молока не купишь – крестьяне, называются…
Он слушал ее, дивясь и не веря, что человек может так быстро перемениться: вот только тихой да кроткой была, вот только имя свое – Милана – оправдывала, и вдруг – на тебе…
Когда ее речи стали совсем уж дерзкими и путаными, он, сам того от себя не ожидая, стукнул кулаком по столу:
– А ну, марш на диван! Под свою картину…
Милана («да какая там «милая» – глаза бы не глядели!») упала на диван кулем, и всю-то ноченьку ворочалась, бормотала чего-то, вздыхала со стоном, будто кто ее душил, – ну да, с ней все понятно, а он-то чего в потолок глядит? Глядит, и костерит сам себя последними словами: красоты захотел, дурак? Ну, ешь теперь полной ложкой. Да запивай еще. Пример перед глазами…
Ругал Василия: ладно он, Михалыч, с краю села живет, а тот-то в самой середке – неужто за ней ничего не замечали? Чего ж не сказал, не упредил? Нет – «женился бы в сам-деле…»
А сам что – маленький? – обрушивался опять на себя. – Свою жену сызмальства знал, потому без ошибки и вышло. А тут… загорелось ему… одному, вишь, скучно… зато теперь больно весело стало…
Потом в его измученную горькими мыслями головушку пришла такая: да что – она одна, что ли, вот так-то? Как все перевернулось в стране, как пошла эта дурная перестройка, как пооставались люди без работы – многие стали находить утешение в бутылке. Где-то ведь ее отец работал до этого. И мать. Что не спросил?..
Да что спрашивать – у них в селе, что ли, не так? Василий правильно сказал: люди бесхозные остались, государству ненужные. А приезжающая управляющая – она сама человек подневольный. Что велят, то и делает. Велят работников из района везти – она и везет. А что местных оставили без работы…
Без работы человек дичает. Даже личным хозяйством – и то не хочет заниматься. Она, Миланка-то, верно сказала: только называемся крестьянами. Это же надо: молока в деревне теперь не найти! А если и купишь – то только у тех же армян. Они-то сразу поняли, что на чужой земле их никто кормить не будет, понастроили хлевов да сараев, завели скотину. Раньше, при колхозах, как весна – один колхозный трактор пашет все личные усады сразу – они так и шли за домами, один за другим, образуя одно поле. Людо-дорого было потом смотреть, как хозяева торят межи, восстанавливая границы своего усада, как дружно, все семейством, сажают картошку – основную крестьянскую еду. А теперь… Теперь на тех усадах, на той земельке, что кормила их, стоят армянские скотьи постройки, а где их нет – земля зарастает ивняком и чертополохом.
Милана с утра глядела искоса, обидчиво, но когда он позвал ее пить чай, сникла вдруг, опять стала тихой.
– Вот, теперь ты знаешь, какая я.
Не дождавшись в ответ ни звука, сказала еще:
– Пойду, наверно, в свой домок.
И опять он промолчал.
Так, молча, и допил чай, вышел на улицу. Сошел с крылечка, поднял голову к небу. Ах, хороший занимался денек! Такой уж светлый, такой благостный… И чего ей, заразе, надо?.. В хороший дом пришла. Мужик не пьет, не бьет. Становись к плите, свари щей, а потом рисуй, сколько твоей душеньке угодно.
Душенька-то вот только… больная. И признайся себе, Михалыч: залечить ее раны тебе не под силу. Тут какое-то особое снадобье требуется, а ты его рецепта не знаешь…
Оглянулся – а она уже стоит на крыльце со своим драным чемоданишкой. Стоит и стоит. И чего медлит? Вышла – так иди, не дли муку.
– Михаил… можно, я напоследок водички из твоего колодца попью?
Как и в тот, в первый раз, он сказал:
– Чего же нельзя. Для того и сделано.
Пошли в огород. Звякая цепкой, Михалыч опустил и вынул ведро. Она зачерпнула кружкой.
– Хорошая у тебя вода, Михаил.
И вот это «Михаил», сказанное дважды, так резануло по сердцу, что он вдруг разозлился и пошел на грубость:
– Хорошая, говоришь? Ты могла бы каждый день ее пить. Вместо белой-то отравы.
И отвернулся.
А когда обернулся, увидел, что она уходит прочь. И опять его резануло чувство, которому он и названья не знал. Боль? Жалость? Одинокость? Все вместе… Стало трудно дышать.
Сделав над собой усилие, он все же набрал в грудь воздуха и выдохнул в два приема:
– Ми… лана…
Она замедлила шаг.
– Не уходи… Ты мне вернула… имя. Кто еще и когда назовет меня Михаилом?
На илл.: фрагмент картины Григория Чайникова
