Елена СУПРАНОВА. Два рассказа

Елисей, Ерёма и Асия

Рассказ

Елисей и Ерёма. Складно. Куда Ерёма, туда и Елисей. Ладно. И Асия тут как тут. Лишняя. Это как сказать: она – за ними или они – за ней?

– Аська! Ну, Аська! Вон твои кавалеры уже пошли, а ты чего ж отстаёшь?!

– Успею, – выгнула тонкую бровь. – Они меня на повороте обещали подождать.

Ждут. Ерёма ножичек складной подбрасывает и ловит. Надоело. Уселись у обочины, ботинки скинули, брючины закатали, ноги в канаву опустили – на майском солнце вода чуть не закипает. И сами кипят: Асию ждать долго. У неё норов крутой, не подступись. А если в школу опоздают, Павел Петрович выругается некрасиво:

– Черти длинноногие! Чтоб вас холера взяла опаздывать! Матерям напишу, чтоб на собрании были. Прогульщики несусветные!

Асия пришла, не запыхалась даже. Стоит себе на высоких каблуках, плечами потрясывает. Темно-русые волосы по плечам струятся, нетерпеливо ногами-карандашиками кренделя выписывает, но сама близко не подходит. Поднялись друзья споро с земли.

– Пошли, что ли, к ней! – позвал друга Елисей.

Он мягче Еремеева, голову набок клонит – от застенчивости.

– Ась, а в кино вечером пойдёшь? – Еремеев спросил, тряхнул черными кудрями и рукой приобнял за плечи; Елисей – уже её сумку взял, чтоб легче шагалось.

– Пойду, Ерёма, а как же! – легко откликнулась она, скинув его руку, и быстро оглянулась на шагающего позади Елисея. – С Елисеем пойдем. Да?

Елисей слышит, но молчит. Смотрит себе под ноги.

Молчит и Еремеев, будто и не его спрашивают. Хара́ктерный человек.

– Ну, само собой, – вдруг произносит, после большущей паузы.

– У меня каблук шатается, может, я и вовсе не пойду, – словами играет Асия, подливает маслица, чтоб парней разговорить.

– А мы его – гвоздочками, гвоздочками. – Миг – и рядом уже Елисей, сразу же предлагает помощь.

Посмотришь: пара они.

– Давай-давай! – поддерживает Еремеев и белозубо улыбается, широко и открыто, глазами угольными сверкает.

Только ведь ему охота плечом друга оттеснить, и он в пару к ней просится, неужели она не замечает?

Сабантуй. Праздничная улица зудит, тут к каждому присматриваются. Вон Асия идёт. С ней двое. Как всегда – не одна.

– Остановилась бы, Асенька, на одном. Да хоть на Елисее. Или уж на Еремееве.

– Что вы, рано мне, – беззастенчиво откликается.

Сама же – цепь рук разомкнула, в круг вплыла. Тихо-тихо пошла, с носочка на пятку – так-так, так-так… Головой покачивает, серьгами-подвесками поигрывает, кисточкой калфака помахивает, плечами в такт мелодии передергивает. Шажки легкие, каблучки стучат: тук-тук, тук-тук…

Так пляшет Апипе,

Что под нею пол гудит.

Так пляшет Апипе,

Что под нею пол гудит!..[1]

А музыка быстрее… Она на гармониста глянула – это ведь татарская Апипе, кивнула ему – играй громче! И пошла потеха! Народ качнулся от столов со сладостями – Асию смотреть. Такое там веселье!.. Кудесница. Откуда? Да оттуда. Ещё школьница, девчонка веснушчатая. Ой ли?.. Вы смотрите на неё да не сглазьте. Э-эй, парень, не пяль глаза, не твоя! Твоя-то рядом, вот и не…

Ты пляши, девчонка, пуще,

На тебя жених глядит,

Ты пляши, девчонка, пуще,

На тебя жених глядит…

Пристукивает Асия каблуками по дощатому настилу: та-та, та-та-та… Не слышит шипения вспенившихся жёнок, не оглядывается на мужские жгучие глаза.

Отплясала. Елисей улыбается, у Еремеева щёки горят – нагляделся.

Выпускной отгуляли, оттанцевались, в парке накатались на качелях-каруселях. Елисей высоко-высоко взлетал, Асию до небес рас-ка-чи-вал! Она хохотала и улыбалась ему, а больше – от переполнявшего чувства. Маленькое её сердце уже не вмещалось в груди, ещё чуть-чуть – вырвалось бы и унеслось птицей в небо! Еремеев стоял внизу, исподлобья глядел на них: самому бы так. С ней.

Потом втроём гуляли по-над речкой Раздольной – широкой и мутной после дождя. Впереди пара, позади – две. Неинтересно.

Поздняя сирень за забором. Пахнет как!..

– Сирень где-то – запах, запах какой! – воскликнула Асия. – Хочу сирени! Чтобы целое море! – подошла близко к Еремееву.

Тот с готовностью метнулся за сиренью на чужой двор.

Ночь идёт… уличные фонари бессовестно яркие… за-зыв-ные.

Асия за руку Елисея дёрнула – и за угол продмага, целоваться! Ох, и здорово же! Первый раз. Здорово! Мурашки по телу – волна за волной! Каждая жилочка в комочек сворачивается от выжданных поцелуев, а потом пружиной – вжик! – разворачивается и стреляет в самое сердчишко. А оно: тук, тук… тук, тук, тук… – зачастило. Сердце есть у каждого, пришло время – и у них застучало. Вот-вот выпрыгнет из груди. Не вме-ща-ет-ся. А говорила: рано ещё. Не рано, самое то.

«Люблю, – шепчет Елисей Асие. – Люблю, люблю…» – без конца повторяет.

Вдруг её за руку схватил, к своему дому потянул… На чердак, по лесенке, быстрее, быстрее!

Корова Зорька внизу жует сено. Спокойно жуёт, с удовольствием, часто фыркает и вздыхает. Их стук сердец слышит: парно стучат.

Ошалели оба от спорых чувств, от дум коротких, отрывочных: «Ишь, любовь уже у нас… Ерёме и не снилось про это… За сиренью ушёл… А я-то молодец… Ну, и повезло мне…», «Ой, мамонька… Ведь девчонки говорили… рассказывали…» С сеновала – прыг друг за дружкой – и уже на улице.

Улица всё видит, от улицы не скроешься. Потом улица своё скажет, все и узнают, что к чему. Про всех, про всё.

Вернулся Еремеев. Притащил охапку сирени – от молодого рясного куста: бери! Отпрянула Асия от Елисея, а тот губы, балденя, вытирает… Бесхитростный какой… Раз-ру-мя-нил-ся… Листик клевера в рыжих волосах застрял. Асии за шиворот травинка сухая попала, колется. Она плечами вздёргивает, пытается от неё освободиться. Еремеев всматривается в их отчаянные глаза. Соображает.

Сирень одурманила всех ещё больше.

Ночь пришла, накрыла село беззвёздным куполом: тёмная-претёмная, томная, оглушающая тишиной… Словно в жизни этой – последняя.

– Купаться! – крикнула неугомонная Асия.

И откуда только народец взялся… Визгу, визгу…

Холодная вода после дождя… Холодная и нерадостная. Муть. Сирень Асия выпустила в воду, поплыла сирень, закружило ее водоворотом, вытолкнуло… Уплыла, не зацепилась за камыш. Зря она загадала, чтоб зацепилась за камыш, это значило бы: выйдет замуж. Не выйдет?! А как же тогда…

– Тогда погуляем! – снова крикнула Асия и свернула к леску, потянув за руку Еремеева; Елисей отстал.

– Елисей, иди с нами! – крикнула – и запропал голос.

Лес кончился быстро, навстречу – лужок прибрежный, сырой, кочкастый. Трава стегает по ногам, ярится. И край месяца молодого показался… И Елисей отстал…

– Не пошёл за нами… – вздохнула девушка. – Ну, Ерёма, тогда давай вернёмся!

– Вот ещё! – услышала у самого уха его глухой голос; ножичек малюсенький сверкнул у самых глаз – близко-близко. – Зря я, что ли, за сиренью – на чужой двор?! – хрипло выговорил Еремеев.

Сердце, разгоряченное бегом, стучит-выпрыгивает из груди… Как бьётся… по-воробьиному испуганно. Ах, оно!.. Асия прижала ладошки к груди – унять стук. А по плечам, по шее, спине – цепкие руки, Еремеева…

– Ты что, Ерёма!? – почти крикнула она, резко скинув его руки, отступила назад.

Дёрнул платье у выреза, поддел ножичком – вжик – платье с плеч. Луна, как выкатится!.. И Асия… она… почти голая… Голая!.. Остолбенел.

Луна выкатилась, Асию осветила: живот белый-белый, груди с пуговками ежевичных сосков…

Ножичек нацелил в неё. Страшно. Налетел, повалил, тесно сжал, больно скрутил...

– Ерёма… – вскрикнула она, хотела спросить: зачем это ты? Но не успела.

«И пускай так…» – подумал последнее Еремеев.

Идут себе домой. Возвращаются. Не рядом и не поврозь. Бредут. Плетутся, в общем. С кочки на кочку уныло перепрыгивают. Уже улицей идут. Вместе или поврозь? Улицей!.. Широка или узка улица – им места мало, мешают друг другу, отталкиваются, ноги заплетают нехотя. Улица не спит под луной: калитка громко хлопнула, и ещё раз; собака залаяла; колодезная цепь глухо звякнула. Где-то звучит баян… Апипе дождалась… Поморщилась Асия: виски ломит от боли.

Насквозь проломишь пол –

Это вовсе не беда,

Насквозь проломишь пол –

Это вовсе не беда.

Пусть жених за доски платит,

Доски – это ерунда,

Пусть жених за доски платит,

Доски – это ерунда!

Да и ночь уже кончилась, заря занимается. Дошли. Доплелись. Каждый юркнул в свой двор.

Отец на пороге:

– Аська, тебя мать ищет, а ты… С ночи ищет она, задаст тебе, девка!

Обязательно мать задаст окаянной девчонке, гулёне беспутной.

– Мамонька, за что?..

– А чтоб с парнями не водилась до сроку, рано ещё тебе!..

Рано ли? Поздно хватилась. И отец поздно за ремень взялся.

– Зорька к мартовскому празднику должна отелиться…

– Так, Анна Мироновна, так. А там и Аське твоей вскорости рожать… Прости, Анна, не хотела я, ты же меня знаешь…

– Знаю. И ведь молчит, подлая, который из них – отец ребёнку.

Зима снегом пригнула еловый лапник у домов, улица стала видна – бела и безлюдна. Плющат носы в окошки Елисей и Еремеев: Асию выглядывают жадно. Оба. Дома сидит она, мать наказала: ни ногой на улицу! Дома чтоб – и никаких!

Елисей ласково жмурится, ждёт слова Асии, вспоминает, как она его ещё по первому октябрьскому снегу зазвала в лесополосу и тихо сказала, что ребеночек у них будет. Грустно сказала. Долго раздумывал: глупо это, не к месту. Ему лучше сделать вид: что к чему сказала – не понял.

– Ну, ты даёшь! – всё же выдавил из себя Елисей и замолчал.

Ждала-пожидала Асия ответа, носком сапожка круги чертила, проворачивала пушинки снега. Глаза-бусинки потемнели, вдруг часто заморгали, выплеснули крупные горошины слёз. Он услышал её всхлипывания, задел обидно:

– А не Ерёмы ли? – и отвернулся вдруг. От неё отвернулся.

Вздохнула от обиды Асия и убежала. Он был уверен: ещё придёт, ещё позовёт.

– Ерёма! – позвала Асия через забор. Он подошел, тогда она спросила: – Ребёночка хочешь?

– Ага, – тут же откликнулся Еремеев, – потом. Ну, когда взрослыми станем, ладно?

– Так взрослые уже мы. У нас и ребеночек скоро будет. Я посчитала: к концу марта, как раз.

Не поверил Ерёма, отмахнулся:

– От Елисея, небось. Была с ним? Была, была… Вся улица говорит. Я-то ни при чём, с одного раза лишь коровы брюхатят. У людей для этого нужна любовь. И брак совместный. Семья. Ещё и выучиться надо бы. Я лично в любовь так просто не поверю, тут время нужно. Да и любовь – это такое… такое…

– А разве нет у тебя ко мне этого?.. Любви этой, разве нет? – вздрогнула Асия, подобрала губы и крепко сжала. – Значит, позавидовал нам с Елисеем… Совсем запуталась я, – потом сказала, резко отвернулась и пошла домой, неуверенно по-журавлиному переставляя ноги. Словно слепая.

Загрустила Асия, но решилась, как отрезала прошлое, и уехала в город.

Там всякие руки были нужны. Ра-бо-чие. Пока взяли подсобницей на стройку, по направлению Трудоустройства, всё равно в декрет идти. Мести мусор на объекте – вроде бы лёгкий труд, пообещали потом поставить учётчицей. Вечера свободные, длинные-длинные. Раз так, то и учиться дальше подошла пора.

На заочное в Политехнический был добор, поступила легко, всё вспомнилось. Начала зубрить формулы, решать задачки, изучать историю партии. Как всё там было ясно и складно: вперёд, к победе коммунизма! Вперёд, вперёд! К по-бе-де.

А под сердцем новая жизнь набирала силу день ото дня. Трудно стало двигаться, отяжелела.

И ладно: вперёд, так вперёд, хоть малым шажком, что ли.

И ладно: был Елисей, был Еремеев.

И ладно: осталась Асия одна. Тя-жё-лая.

– Асия, назначьте дежурных из группы на субботник, снег убирать, по шесть человек от группы. Вам можно и не ходить. Скоро рожать-то, староста?

Скоро рожать, а к общежитию дорога снегом-льдом покрыта, «скорая» не взбирается, резина «лысая». Да никакие машины не взбираются в гололёд на горки-горочки сопки Орлиной! Сами, товарищи-граждане, давайте-давайте, сами: ножками, ножками…

– Ааа!.. Ой, мамочка!..

– Да помогите же! Женщина поскользнулась… упала вот.

– Баба рожает!.. «Скорую» давай, «скорую»!..

– Сейчас укольчик сделаем. Во-от. Какая редкость: тройня! Вам, Харисова, исполком квартиру выделил. И в газете про вас тут и тут. В двух газетах сразу. Студенткам уж дают квартиры… Дожили! Хотя вы из строителей, у них есть возможности. Пишут, что двухкомнатную. Напишут, а потом… Обманут ведь… Я бы тоже тройню смогла… А мой ни в какую: нечего нищету плодить! Дурак он! Была бы и у нас сейчас квартира, а то в гостинке ютимся. А ещё врач!..

– Там женщину спрашивали, которая тройню родила в машине «скорой». Интересный такой… С чубом кудрявым.

– Ну, я это. А что? – быстро вытерла вроде бы счастливые слёзы Асия.

– Я говорю, вас один шофёр спрашивал… искал. Со «скорой». Вот апельсины и пирожки с повидлом. Апельсины нельзя вам, так я себе заберу, к ужину. Ладно?

– Спасибо.

– …Награждается двухкомнатной квартирой на пятом этаже Харисова Асия Агдамовна, родившая нашему любимому городу трёх богатырей. Спасибо вам, мамаша за такое… такое счастье! И труд. Редкость какая – тройня, товарищи! Ещё вот тут подарок от строительного профсоюза – набор посуды и щипцы для завивки. На сдачу, ха-ха! А от института вам дарят коляску! Ура, товарищи! Удружила наука. Жаль, что одноместную. Наша промышленность никак не угонится за таким… прогрессом, а ведь к коммунизму почти подошли – уж восемьдесят пятый год!

Ночь, а спать – не уснешь от дум. Спят детки, спят родимые. Много детей у одинокой Асии – трое пацанов. Григорий – в честь отца, Арсентий – по дедушке, и Толик у неё теперь есть. Так всегда и хотела. Думала-мечтала, трудно было в мечтах выбрать из трёх любимых имён – единственное. Выбор пал сразу на три имени. Три имени израсходованы. Мать и дети. Дети и мать. И всё же одна… Уснуть бы…

– Да какая она мать, если таких крошек отдала в ясли! Ведь говорила ей: вези, Аська, к нам сюда, в Раздольное. Тут тебе и сестра Людка, и баба Оля рядом… Да и мы с отцом помогли бы управиться. Вот не в меня она, хоть что мне говорите! Не в меня. Я своих двоих со свекрухой вырастила, пока ты в море болтался! Терпела. Мать у тебя была, скажу я!.. Но выходили, вырастили вот… Ерёма приезжал на каникулы, я – к нему. Мол, парень, колись тёще: был с ней?

– А он?

– Пожал плечами, а сам бочком, бочком – и в свои ворота. Так то. Убёг.

– Может, Елисея они?

– Может, может… Гриша, тогда выходит, что они этого. Учиться оба подались в город. А всё ж на Еремея больше мальцы походят… Хотя и рыжик есть. На лето всех себе возьмём, пускай доченька отдохнёт от них. Трудно ей.

Трудно Асии не было. Просто не хватало рук: обнять, приласкать, поплакаться, прижавшись сразу к трём головушкам. Сопят себе, со́ски жмут дёснами. Сейчас Асия на кухню молочную сбегает за кормёжкой. Хоть бы очереди не было…

– Ещё бы дольше спали, мамаша! Всё роздано!

– Так ведь я заказывала…

– Спали бы дольше!.. Пришли из больнички, я и отдала для отказников, не пропадать же такому добру.

– Но ведь ещё час до закрытия…

– А я почем знаю! Мне заведующая приказала отдать.

– Как же я… А мне как?

– А так. Кефир гастрономный пускай пьют. Многие на нём выросли. Или каши манной на молоке им наварите. Идите себе, мамаша, а то мыть полы пора: вон у нас график на стенке висит.

Кефир на Пушкинской в продмаге только с утра. И молоко. А в «Центральный» – времени нет, проснутся скоро пацаны.

– Чего плачете?! Кефиру детям? Мой берите, гражданка. Обойдусь как-то. И молока добудем. На машине я, на «скорой», где-нибудь перехватим. Моя смена кончается, уже и врача высадил у дома. Постойте-постойте! Не вы ли под 8 Марта тройню у меня в машине родили? А я смотрю: вы! Только похудели очень. Я искал вас… поздравить! Значит, кефир есть, так чего же плакать?! Какой подъезд, какой этаж? Пятый! Я и довезу до дома, и на пятый этаж кефир доставлю, раз такое дело. И слёзки вытрем, и шапочку поправим…

Еремеев лихо рулил на новеньком «Урале»: зелёная блестящая птица-мотоцикл. Летел по улицам: Ленинской, Сибирцева… Долго кружил по дворам Пушкинской. Нашёлся дом Асии, пятый этаж, квартира двадцать. Никто не отвечал на звонки. Нужно подождать. Можно ножичком поиграть – побросать в забор. А можно по улицам поколесить в свое удовольствие.

Вечером вернулся к знакомому дому: свет в окошках пробивается сквозь шторы плотные. Открыл чубатый, в тапочках на босу ногу, по-домашнему. А за его спиной Асия: красивая, причёска новая – без чёлки. Взрослая.

– Чего тебе, Ерёма? – просто спросила, войти не позвала.

– Так… Наши говорят, квартиру тебе дали… Узнать хотел, как ты поживаешь. Дети – не болеют?

– Ты-то здесь причем? Хорошо мы поживаем, поели, поспали, теперь гуляем на одеяле, учимся ходить. Ступай себе, Ерёма, – и скрылась в комнате.

Чубатый лишь пожал плечами и закрыл дверь.

– Да не одна она, не одна, понимаешь?! – Еремеев говорил нехотя, подбрасывая и ловя ножичек перочинный – ма-хонь-кий.

– А с кем? – побледнел вдруг Елисей.

– Какая разница. Не со мной она. И не с тобой. Сказала, что мы ни при чём. Хорошо ей с ним, я сразу понял, – верхняя губа предательски дёрнулась; ножичек полетел далеко, в канаву.

– Всё ей нипочём, – ухмыльнулся Елисей. – А говорила…

Всё же в душе он надеялся, что она когда-нибудь ещё придёт к нему.

Река Раздольная после дождей могуча и мутна, своенравна. Мосты подмывает каждый раз, сносит гаражи и забытые у леска копёшки сена. После разлива на кочкастых лужках трава гуще и зеленее – косить её и косить, Зорьке на зиму заготавливать…

Но Асия в Раздольное со своей большой семьёй наезжает редко и реку любимую тоже редко видит. Только остались воспоминания. Куда от них денешься?..

Лето – три месяца

Рассказ

– Варенца, Роман Захарыч, варенца прислала вам Самсониха, – старушка в белом платочке протянула наполненную до краёв банку.

– А хлеба выпекли, баб Маня? – строгий голос Романа Захаровича привёл её как будто в трепет.

Она пожала маленькими плечиками и прошамкала:

– Пять булок есть.

– Мало. Сказал же вам: не меньше восьми выпекайте, чтобы всем по булке.

Он широко уселся на лавке и, запрокинув голову, стал пить варенец.

– Трудно месить на восемь то, – проговорила баба Маня, качая огорчённо головой. – Ещё на пять – куда ни шло, а на восемь – больно трудно заводить стряпню.

– Кто выпекал на этот раз? – Роман Захарыч опорожнил банку.

– Сама Самсониха взялась, да немочь напала – ноги отказали, разболелась она. А тут как раз внучок привёз ей сынка своего – Алёху, смышленый такой! Она ему всё забросила в кадку, он и вымесил. Ручки-то махонькие у него, тяжело ему было месить.

– Малец, ясное дело. А сколько ему?

– Дак одиннадцать только.

– Баб Маня, а ты давай пришли ко мне пацана!

После варенца Роман Захарович снова вытянулся на лавке и задремал. Старушка, спрятав руки под передник, долго смотрела на его по-детски пухлые губы, на веснушчатый нос…

Самсониха провожала Алёшу к Роману Захаровичу:

– Ты ж смотри, называй его Романом Захарычем, не обидь чем. Поживёшь – уедешь, а для нас Роман Захарыч – и за отца, и за мать останется. Чуть что – мы к нему бегём. Не бросает нас. Он-то помнит о нас, сиротах: где поможет словом, а где и силушку мужицкую применит. Один он и остался у нас тут – мужик. Там он, – махнула бабушка рукой в сторону бывшей конторы, – тебя дожидается.

– Я пришёл, – Алёшин голос разбудил Романа Захаровича.

– Вижу, – ответил тот, усаживаясь, и подвинулся на лавке, освобождая место. – Садись, – сказал и крепко пожал неуверенно протянутую руку. Алёшина рука была тонкой и вялой, но он похвалил: – Ого, ручища! Сам вымешивал квашню? Хвалю. Баба Валя-то твоя рада-радёшенька: правнук на помощь подоспел. Надолго к нам?

– До самой школы, – ответил Алёша, усаживаясь на краешек скамьи. – Ещё порыбачить хотел.

– Порыбачим. Я тебе такую рыбалочку закачу – помнить будешь всю жизнь Романа Захарыча! Только вот что, Алёха, у Кузьминичны крыша течёт. Мне в среду в район ехать, а крыша течёт. Может, мы с тобой поможем ей? Я – на крыше, а ты мне по лестнице туда-сюда, осторожненько, по черепичке натаскаешь. Тогда и дождь ей будет нипочём! А вернусь из района – сразу на рыбалку, на всю ночь. Люблю у костра посидеть. Ушица наваристая из пескарей да карасей … Люблю! А пока надевай, что похуже, и приходи, поработаем.

– Бабушка, у меня же нет ничего старого, мы в городе старьё сразу выбрасываем! – слёзы закипели в Алёшиных глазах, голос задрожал и сорвался на крик: – Бабушка, к Роману Захарычу мне нужно! Помогать!

– Ты не заходись слезами, соколик. Найдём тебе рубаху и штаны найдём. Ох, ноженьки мои!.. – Баба Валя заковыляла к комоду, долго искала и, наконец, вытащила стопу одежды. – Ещё отца твоего, Ванюшки. Приехали, побросали – уехали. А я всё выстирала, перечинила, разгладила и схоронила. Видишь, тебе и сгодилась чинёнка. Так и будет всегда: то, что дед твой, отец недоделали – тебе придётся. Потому что имя у тебя такое.

– Какое такое имя? – спросил Алёша, обряжаясь в старое.

– Святое имя. Тебе придётся за всех. И всегда так будет. – Она огладила его рабочую одежонку и незаметно перекрестила: – Теперь иди, помогай Роману Захарычу, тянись за ним.

Роман Захарович одобрительно кивнул Алёше, и зашагали товарищи к дому Кузьминичны по широкой улице, по краям заросшей ромашкой и полынью.

– Эй, Рыжик! – закричал Роман Захарыч, ещё издали увидев собачонку. – Пустобрёх ты наш, Ррыжинка! – Он погладил ласкающегося пёсика, приговаривая: – Ладно, ладно, не лижись, видишь, я к вам не один. Вдвоём мы сегодня с Алёхой. Ты не бойся его, погладь, если хочешь, – предложил он Алёше.

Тот протянул руку и несмело погладил вертлявую собачку.

– Кузьминична, выходь! – позвал Роман Захарович.

– Иду, иду! – Кузьминична вышла на крылечко к гостям и поклонилась: – Здравствуйте, Роман Захарыч, и Алёша, здравствуй! Я тут в погребок собралась прыгать, да голос послышался мне. Пришли, подумала. А вы тут уже. Гуляешь, Алёша, или как?

– Роман Захарыч позвал помочь ему на крыше.

– Что ж, начнём с Богом! – сказал тот. – Так, лестница вроде выдержит. – Он пошатал её. – Выдержит. Хорошо. Ну, а кваску наготовила, Кузьминична?

– Готов, готов квас, холодненький, с изюмом.

– Откуда изюм у тебя, ты ж в городе сто лет не была?

– А вот сберегла. Это меня ещё к Пасхе Митрофановна наделила. Для вас сберегла, Роман Захарыч.

– После работы попьём с Алёхой, – ответил тот уже с чердака.

Прошёл час, другой, третий… Вот-вот стемнеет. Алёша сновал челноком туда-сюда, Роман Захарович похваливал его, а сам стучал, стучал без передыху. Всё – есть работа! Они зашли уже потемну в хату к Кузьминичне, и она накормила их варениками с капустой и картошкой и подливала, подливала кваску.

– Ты, Алёха, на работу заводной, – сказал довольный Роман Захарович. – И стихов много знаешь. Интересно с тобой. Так вот, слушай. За старшего теперь ты здесь остаёшься, нельзя деревне без мужика. – Он посмотрел на Алёшу долгим взглядом. – Мне надо твоей бабе Вале пенсию выправить. Пишет она, пишет в собес, а ответа нет. Поеду в город, узнаю, чего это они там не шлют ей пенсию четвёртый месяц. Весной было: по радио сказали, что добавят пенсию всем, а Ольге Петровне не добавили. Несправедливо это. Поехал. Неделю толкался там по кабинетам. До суда дошел! А мне – ваш паспорт, говорят. А какой паспорт, когда шестнадцать мне только в июне стукнуло? Теперь вот он – паспорт, новенький. Если в суд – ерунда, паспорт есть. Пусть только попробуют бабе Вале пенсию не прислать. – Роман Захарович был разговорчив, но сытная еда сделала своё дело – клонило в сон. – Кузьминична, – обратился он к хозяйке, – буханку хлеба я заберу, а четыре – вам. Маловато, но ничего, продержитесь. Пусть баба Валя картошки подкопает, у неё начала сохнуть. Приеду – надо помаленьку копать её. Алёха, – он обнял за плечи друга, – до сентября ещё время есть. Покопаем всем сразу, а? Засадили мы с ними весной картошку под плужок, а копать – у них силы не хватает. Останется урожай в земле, если к старухам родные не приедут копать. Наша речка Белая с норовом: разольётся весной, отрежет нас на месяц от дорог – оголодают они без картошки.

– Давай, покопаем, – ответил Алёша сонным голосом. – Только я никогда не копал.

– Это просто. Главное, чтоб погода была. Что там с погодой, Кузьминична?

– Москва давала на всю Рассею. В наших краях обещали, а там – кто его знает.

Ореховка и в хорошие времена была небольшой – тридцать пять дворов, третье отделение совхоза «Победа». Молодёжь уезжала в город учиться, назад же никто не возвращался. Семейные давно перебрались на центральную усадьбу, ближе к сельмагу, бане, детскому саду и школе. Теперь только в восьми дворах мелькали вылинявшие на солнце платки старух. Почти не слышно стало собачьего лая.

Неделю оставался Алёша без Романа Захаровича. Намучился он с колодцем – не мог выкрутить тяжеленое ведро. Пришлось покумекать: нашёл в одном дворе ведро поменьше, но никак не раскрывался замок на колодезной цепи, чтобы поменять. Наконец, щёлкнул замок – и работа заспорилась: Алёша наполнял бачки́ и кадки восьми дворов. Ещё были трудности с дровами. Приедет Роман Захарыч, спросит: как там с дровами? Старался Алёша, приноравливался к топору. Нарубил всем дровишек на топку. А тут и Роман Захарыч вернулся.

– Ну, наслышан о тебе, – широко улыбнулся он Алёше. – Знал: не подведёшь. Гостинчик привёз от родных, все тебе кланяются. Обижались, баб Валя, – крикнул он глуховатой Самсонихе, – что не написала ты им про задержку с пенсией. – И снова обратился к Алёше: – Сестра твоя, Алёха, помогала мне там в городе. Ночевать оставили. Пожил у тебя, спал на твоей кровати. Хорошо-то как у вас дома! Мать ласковая у тебя, и отец добрый. А ты, баб Валя, бывала там у них? – крикнул он снова Самсонихе, суетящейся у печи. – Иди к нам чаёвничать, бросай работу!

– Ито, – ответила та, присаживаясь к столу. – А как же, бывала, раньше ещё! – Самсониха угощала ребят чаем со смородиновым вареньем. – А как болеть стали ноги – куда мне, не до поездок. Невестка уважительная, Валентиной Ивановной величает. Фартук мне новый сама пошила. Сколь языков знает!

– Книг у них много. Я только заикнулся, дали с собой. – Роман Захарыч достал из сумки свёрток, развернул газетку и прочитал название: – Гончаров. Путешествие вокруг света на «Коршуне». Сказали – хорошая. Я был записан в библиотеке, когда ещё школа здесь была. Жаль, что закрыли, книги увезли на центральную усадьбу. Хоть бы книги оставили… Нельзя, говорят, – инвентарь. Вот и Ольга Петровна без работы осталась.

– Алёху моего сморило, – Самсониха погладила правнука по плечу и продолжила разговор с Романом Захаровичем: – Ты не сумлевайся, твою бабу Груню мы кормили-поили, не обидишься за неё. И молоко носили, и оладьями часто угощали.

– А мука у вас – откуда?

– Машина вкатила прямо во двор к Мироновне! Городские её привезли муки, сахару – мешками. Мы их хотели угостить молочком, коза у Степаниды раздоилась, – даже не пригубили, нету времени у них. И куда они, городские, так спешат? Уж горевала, горевала Мироновна, что они даже молочка не отведали. Когда теперь к ней снова приедут?..

Утром начали копать картошку. За неделю она дошла вся: ботва посохла, дождей то не было почти месяц. Алёша с Романом Захаровичем нарабатывались так, что спали как убитые. Старушки – белые платочки – не знали, чем их и угостить. Каждая сберегла для такого случая то горсть изюму в полотняном мешочке, то жменю слипшихся конфет от городских гостинцев. А Мироновна пекла им блинчики, оладьи. Господи, как хорошо-то, когда есть чем угостить! Кашу гречневую варили в воскресенье у Степаниды и праздновали конец уборки. Хозяйка заливала всем кашу молоком и любовалась, как ели соседки и Алёша с Романом Захаровичем.

Алёша ещё спал, а на крылечке его уже поджидала Вера Васильевна с Первомайской:

– Пусть внучек твой, Валентина, посмотрит радио. Кручу-кручу ручку – а оно только трещит.

Он выпивал кружку молока, хлеб – в карман, и сидел битый час, мороковал над приёмником. В городе – зачем самому уметь разбираться в этом? В городе есть мастерские. Вот бы найти в учебнике схему! Пошёл к Ольге Петровне, к учительнице. До вечера читал физику, старые журналы. Нашёл-таки, разобрался. Получите, Алёша, пачку жевательной резинки. Что – соскучился? А вот и нет. Отнёс её другу, протянул пластинку в яркой обёртке.

– Баловство это, жуй сам, – отмахнулся тот. – Хорошо, что пришёл. Пойдём отобьём косу у Прохоровны, а то смотрю: она тюкает новой косой, а та траву не берёт, мучение одно. Ну, там и по лопатам-тяпкам брусочком пройдёмся. Поможешь?

И снова сладеньким кормили их – пряниками, правда, засохли они немного, но если их размочить в чае, то будут мятного вкуса.

Вот и ещё неделя пролетела в заботах, родные пожаловали за сыном. Провожать Алёшу вышли всей деревней: восемь старушек, Роман Захарович да собака Рыжик. Старушки по очереди подходили пожать Алёше руку. Самсониха наготовила внуку два мешка картошки, ещё вилков десять капусты нарубила, зелени там всякой, петушка и пять десятков яиц, варенья смородинового. Набили полную машину.

– Пиши! – Роман Захарович сжал руку друга, постоял немного и, решившись, обнял по-мужски крепко.

На каждые три Алёшиных письма Роман Захарович отвечал одним. Писал, что крыша в эту осень у Кузьминичны не текла, а его баба Валя парит ноги в отваре корня лопуха – помогает; про Рыжика писал. И в конце каждого письма приписывал: приезжай, есть большая работа, без тебя не справлюсь, и рыбалка ждёт.

Весной Алёше пошёл тринадцатый год. Вдруг обнаружилось, что он с характером. Матери запретил утром вставать раньше его – готовить завтрак. Теперь всё сам. Рубахи донашивал до дыр, но и тогда их не выбрасывал, аккуратно сам накладывал латку – и в стопку, для работы в деревне. Мать пробовала плакать, причитала, мол, мы не нищие, можем позволить себе сына одеть в новое. На это Алёша только усмехался:

– Сестру одевайте, невеста уже, а мне наряжаться не пристало, не девчонка я, чтобы ходить во всём новом.

В школе он особенно стал налегать на физику и математику – а вдруг Роман Захарович задумал какую работу, пригодится. С мая только и разговоров в доме, что про отдых на море. Алёше эти разговоры – без интереса. Мать же умоляла ехать: языковая практика, чужая страна, интересные люди!..

– Учти, – наставлял отец, – на иностранные – конкурс, мы не дадим тебе засыпаться на экзаменах в институт!

В последний раз Алёша выслушал родителей, не перебивая, потом молча завязал рюкзак и уселся на него, держа в руках два спиннинга.

– Жаль, что ты делаешься толстокожим: мать до слёз довёл, – заключил отец и махнул рукой, соглашаясь с решением сына.

Пришлось им везти его в Ореховку.

Городских встречали торжественно: восемь старушек, все в белых платочках, собака Рыжик и Роман Захарович в новом, ярчайшем свитере – подарок Ольги Петровны. Его волосы были подстрижены и разделены косым пробором – готовился к встрече. Старушки по одной подходили к Алёше и к его родителям, совали, здороваясь, ладошки лодочкой.

Мать с отцом недолго побыли у бабы Вали, у них курорт. Самсониха по случаю приезда правнука устроили пир: борщ из петуха, блины на опаре, кисель вишнёвый. Потянулся неспешный разговор. Развеселились старушки, хохочут, песню затянули.

– Эх, и рыбалку мы завтра с тобой закатим! – обнял за плечи друга Роман Захарович. – На всю ночь пойдём. А с утра, может, Алексей Иваныч, – он оторвал от стола ладонь, старушки оборвали песню, – я говорю, может, мы конуру подправим Рыжику? Развалилась после дождей, язви её! А там – сенокос… Про большую работу писал тебе: столбы повалились у нас, подгнили, сидим без электричества с весны. Бывший председатель завёз брёвна, я уже ошкурил их. Он обещал прислать мужиков ставить столбы, ну, и мы с тобой.

Алексей Иванович залился краской, кинулся к своему рюкзаку, покопался и достал новую рулетку для обмеров.

– Я, Роман Захарыч, вам подарок привёз, за свои купил, правда-правда, мы почту разносили с ребятами зимой. А всем – пряники мятные, сам люблю такие.

Хорошо-то как в деревне – столько работы ждёт! А рыбалка, что ж, она никуда не денется: лето – целых три месяца!