Александр ЩЕРБАКОВ. На медовой реке

Очерк

Помню, где-то на излёте советских времён беседовал с верхнекужебарким таёжным промысловиком Александром Грибановым в его просторном доме и всё поглядывал на мозаику разномерных фотографий, вправленных в единую вместительную раму. Она собрала под своё стекло представителей разных поколений грибановского рода – от бородатых дедов, исподлобья, будто с опаской смотрящих в фотоаппарат, до улыбчивых внучек с пышными бантами в косах и озорных внучат в кепчонках козырьками назад. А ещё привлекло внимание обилие цветных немецких открыток с изображением парков, городов и особенно одно, по-молодому пухловатое, но волевое, с выдающимся подбородком лицо, которое повторялось чаще других. На большинстве фотографий паренёк был одет в солдатскую форму. Высокая фуражка со звездой и строгий китель со знаками отличия ладно сидели на нём, явно шли ему.

– Кто это? – спросил я хозяина.

Александр Андреевич с некоторым недоумением повернул ко мне дублёное белобровое лицо и сверкнул голубинками глаз:

– Как кто? Сын мой, Лёнька. Леонид Грибанов.

– С какого он года?

– Сорок четвёртого…

– Значит, давно отслужил. А где живёт-работает?

– Здесь, на реке пчеловодит.

На выходные Александр Андреевич засобирался к сыну на пасеку в гости. Они, правда, виделись совсем недавно. Накануне Леонид приезжал в колхозное правление по своим пчеловодческим делам. Но Александра Андреевича, мастерового бондаря и штатного рыбака местного промхоза, тянуло побывать в верховьях Амыла, одолеть опасные петли уловистой Казачки, проплыть под утёсами Кузурсука, Воронка, Баданки, попытать рыбацкое счастье в устьице какой-нибудь речки Чёрной или Дионисихи, где стояла пасека сына. Манила река, рыбалка, да и хотелось разведать по старой привычке, чем богаты ныне таёжные кладовые, какая завязь у дикой малины, смородины, черники, богаты ли шишкой кедровники. Я попросился с ним в дорогу.

От Верхнего Кужебара до Дионисихи около семидесяти вёрст. И хотя лодочный мотор «Ветерок» катил нас вроде «с ветерком», усердно зундя, как комар, до места добрались мы за шесть часов с гаком. В верховьях прошли дожди. Вода поднялась. Амыл, и без того стремительный под стать горному потоку, теперь ещё неистовей бурлил и петлял, кольчугой сверкая на шиверах и порогах.

Встретил нас длинноволосый белокурый подросток. Он сидел на прибрежном валуне и грустно, как Алёнушка, глядел на воду. Однако, заметив, что мы подворачиваем к пасеке, проворно вскочил, оправил тельняшку и стал прохаживаться по берегу, щеголяя завёрнутыми голенищами высоких рыбацких сапог, которые делали его похожими на лохманогого петушка.

– Здорово живёшь, хозяин! – свойски крикнул ему Александр Андреевич, когда лодка наша ткнулась носом в зашуршавшую гальку. – Какие новости?

– Всё нормально, – сдержанно ответил паренёк, но следом спросил с ноткой нетерпения: – А дядя Лёня сегодня приедет?

– Должён, должён, – проворковал бондарь, с удовольствием выкладывая из лодки торбу, удилище, спальник.

Появились собаки, прозевавшие момент нашего прибытия. Две серые поджарые лайки забрехали с запоздалым энтузиазмом, а рыжая дворняжка, судя по коротким ногам, сродни таксе, стала весело пританцовывать на камушках и радостно взвизгивать, явно довольная появлением гостей.

Войдя в избушку пасечника (точнее сказать, это была нормальная пятистенная изба с крышей на два ската), я подивился чистоте и уюту, что царили в жилой комнате. Свежевыбеленные стены, занавески, до желтизны выскобленный деревянный стол, десятилинейная лампа со стеклом, отрывной календарь на стене, удобная вешалка, цепь гвоздей на которой завершалась развилкой козьих рожек. Правда, краска на полу местами слезла, но он тоже блистал субботней чистотой.

– Молодец, Дмитрий, – сказал я юному «хозяину», с которым мы успели познакомиться. Парнишка оказался сыном Леонидова приятеля.

– Да это не я, это дядя Лёня. Он любит, чтоб везде порядок был, – ответил Димка смущённо.

Первым о том, что на подходе Леонид, сообщил Александр Андреевич, когда ещё не только не было видно никакой лодки на реке, но, казалось, ни единый посторонний звук не нарушал ровного шума тайги, тонкого птичьего посвиста и приплеска волн у берега.

– О, голосок подаёт! – кивнул он в речную даль. – Это Лёнькин «Вихрь» поднимается.

Ничего не услышав, я предположил, что, может быть, Андреича «подвёл» шмель, которых здесь с гудом шныряет немало. Видимо, не уловил мотора и Димка, ибо с сомнением проговорил:

– Да ведь своего «Вихря» он потопил недавно…

– Ну и что? Я знаю звук и его колхозного «Вихря».

Вдруг забеспокоились собаки. Лая и взвизгивая, они бросились к берегу, потом шарахнулись к лесу – вниз по течению реки.

– Вот и собаки учуяли хозяина, – пояснил их порыв Андреич.

И на самом деле, в далёкой излучине, где ивняк сливался с полосой воды, вскоре обозначилась чёрная движущаяся точка. Донёсся более отчётливый гул мотора. Точка на виду приближалась и росла, всё четче обретая форму лодки с круто высунутым носом из воды. Поверх её бортов возвышались какие-то бочки, доски, узлы, так что человек, сидевший на корме возле мотора, казался маленьким, еле заметным. Но когда лодка пристала к берегу, на гравийный откос сошёл крепкий, довольно высокий мужчина, с шеей борца и тяжеловатым подбородком, придававшим лицу мужественное выражение. Однако светло-голубые, как у отца, глаза его глядели мягко и добродушно. Он молча кивнул всем нам, принял у Димки рапорт, что на пасеке всё в порядке, и стал разгружать лодку. Собаки ходили вокруг него хороводом, а рыжая дворняжка всё порывалась послужить, вставая на задние лапы и преданно заглядывая в глаза долгожданному хозяину.

Ужинали под открытым небом, за длинным столом, который служил также верстаком для поделки сотовых рамок. Рыбацкое счастье пока не улыбалось нам с Андреичем, потому варили свинину, предусмотрительно купленную в сельском магазине. Леонид сел за стол последним, предварительно обойдя своё пасечное хозяйство. Поодаль у леса ровными рядами стояли пасечные ульи, словно дачные домики. За ними возвышались амбар и омшаник. Потянувшись за ложкой, Леонид заметил пчелу, присевшую на скамейку и сонно сложившую крылья. Он взял её и осторожно зажал в руке.

– Примёрзла немного, вечера-то всё ещё прохладные, сейчас согреется и полетит.

И действительно, когда через полминутки он раскрыл ладонь, пчела бодро взлетела и с весёлым гудом направилась к ульям.

– Они дядю Лёню не кусают, – сказал Димка с завистью. – А меня одна так долбанула, что шея вспухла. Вот посмотрите…

За ужином разговорились. Хотя Леонид не отличался словоохотливостью, мне удалось поближе познакомиться ним. Он был из тех мастеровых людей, о которых говорят: от скуки – на все руки. Имея несколько профессий: тракториста, комбайнера, слесаря, сварщика, токаря, – прежде работал механизатором в верхнекубарском колхозе. Ходил в передовиках на жатве хлебов. Намолачивал по четыре с лишним тысяч центнеров зерна за сезон, что по здешним таёжным местам бывало почти рекордом. Но потом вдруг решил уйти в пчеловоды. Причина? Как сказать… Каких-то особых причин не было, кроме, разве, желания освоить новое интересное дело, пожить в тайге да, может, с помощью пчёл подлечить ранний ревматизм, нажитый на механизаторстве.

– Иные рассуждают, что ушёл в пчеловоды – всё равно, что ушёл на пенсию, – говорил неторопливо Леонид. – Но ведь это не так. Здесь тоже работёнки хватает, да и опыт, и знания нужны.

– Хэх, ещё бы! – подхватил Димка. – Когда пчёлы роились, мы с дядей Лёней крутились, как заведённые. И еду забросили, и сон. Зато теперь план по росту пчелосемей выполнен.

Леонид добродушно улыбнулся его словам. Ему было приятно, что парнишка с любовью приобщается к его делу, ловит на лету каждое слово.

У Леонида был ранее взрослый помощник, верней – напарник, но его в пчеловодстве интересовала в основном медовуха. Пришлось расстаться с ним. Пусть одному труднее, зато надёжней, рассудил он. Однако принять юного гостя не отказался, с ним жилось веселее и помогал неплохо. Была мысль и о том, чтобы заинтересовать паренька медовым промыслом. Авось, со временем займётся им. В пчеловодстве тоже нужны молодые руки. На таёжных пасеках остались в основном. Среди молодёжи всё меньше охотников торчать в такой глухомани, куда ведёт единственная дорога – река, мелеющая год от года, но по-прежнему привередливая и опасная. Неопытному человеку на ней делать нечего.

Запомнился случай, рассказанный Леонидом. Поднимались они по Амылу с бригадиром Владимиром Цветковым. Шли с грузом для пасеки. После половодья река упала, все порожки обнажились, знай, смотри в оба. Владимир так и сидел на носу с шестом в руках, чтобы, где надо, «Вихрю» на помощь прийти. Благополучно миновали Казачку, в петлях которой завалы голого топляка торчат, как кости мамонта. И вдруг чуть выше Казачки, где быстрина сваливает к лесистому берегу, увидел Леонид, что прямо перед лодкой падает шлагбаумом огромная пихта, толщиной этак с молочную флягу. Поддал он, было, оборотов «Вихрю», да поздно. Только и успел крикнуть: «Берегись!». Пихта грохнулась аккурат посередине лодки, разломив её надвое, как соломинку. Цветков, верно, не растерялся, сумел пойматься за ту же пихту, и его вместе с нею завернуло течением к берегу. А Леонида на обломке лодки отбросило назад, но он тоже смог уцепиться за какую-то колодину. Так и «висели» они, томительно ждали, пока не пришли на помощь случайно проплывавшие мимо люди. Ну, а груз, конечно, ушёл, попробуй найди его в завалах топляка, в которые река бьёт с бешеной силой.

– Так бы ничего, но запас вощины жалко и новый мотор. Ох, и мотор был – зверь! – закончил рассказ Леонид.

Между прочим, падающие с берега деревья на Амыле не редкость. И падающие прямо на лодки – тоже не исключение. О подобных случаях приходилось слышать, к примеру, Ширыштыке. Но там дело заканчивалось куда трагичнее.

Когда я назавтра, после утреннего клёва, явился на пасеку, Леонид уже соорудил целый агрегат: на тагане стояла огромная железная бочка, от неё – труба в длинный ящик на высоких ногах.

– Самогонный аппарат? – пошутил я.

– Не, решил воскотопку соорудить, – деловито пояснил Леонид. – Правда, заводская есть, да у той производительность больно мала – лишь десяток рамок вмещает. А сюда все сто заложить можно. Ведь на воск у нас тоже план.

– Вы и зимуете здесь? – кивнул я на избушку.

– Не, ухожу поздней осенью, по белотропу, можно сказать.

– То есть, как уходите?

– Пешком. Река уже в шуге, на лодке не пройти. Вот и шагаю тайгой.

– Под сотню вёрст, по тайге, без дороги, пешим ходом?

– Ну да. За два дня дохожу. А зимой попроще: по льду на санях ездим, если надо проведать пчёл в омшанике.

Многие из нас жизнь и работу на пасеке представляют спокойной, вольготной, чем-то вроде курорта. Вдали от городской суеты, в стороне от больших дорог, у тихого леса на солнечной полянке среди цветущих трав аккуратные улья домики, напоминающие игрушечный, почти сказочный городок. Неподалёку журчит светлая речка. Между ульями ходит старик с бородой, похожий на лесного ведуна, древний, как и само его занятие – пчеловодство, дошедшее до нас из глубины веков.

Даже имя у деда непременно такое, от которого веет ветхозаветной стариной, отшельническими скитами, бортничеством. Положим, Нектарий.

В руках у деда-всеведа чёрный дымарь с кожаными мехами. Он то и дело пофукивает им, обволакивая себя дымным облаком, приподнимает крышки ульев, вынимает увесистые рамки с медовыми сотами, оборачивает их к солнцу, чтобы лучше рассмотреть содержимое и решить, не пора ли им в медогонку. Между пчёлами и дедом Нектарием существует чёткое «разделение труда». Они от восхода до заката без устали собирают с цветов «полевую дань», а он получает дань с них, с каждого их жилища. Так сказать, за постой.

Но это только с виду труд пчеловода незатейлив и лёгок. На самом же деле он весьма сложен и беспокоен. О тонкостях его написаны тома и тома исследований и наблюдений. Над тайнами жизни и деятельности пчёл бьются целые коллективы учёных, особые институты. И это, может быть, действительно самые загадочные насекомые на нашей планете. Сорок миллионов лет летают они над землёй, собирая сладкий нектар и перенося пыльцу с цветка на цветок, чтобы тысячи трав и деревьев необозримого растительного мира вынашивали новые семена и продолжали свой бесконечный род в новых и новых поколениях.

Все мы, конечно, слышали о любопытной иерархии, существующей в пчелиной семье, о строгой «организации труда» и бытования в ней – о

о родительнице-матке, о тощих рабочих пчёлах и толстых бездельниках трутнях. Но пчеловоду мало об этом слышать. Он должен вникнуть во все детали и строить работу на точных знаниях о том, когда выставлять улья из омшаника и открывать летки, выпуская ослабевших за зиму пчёл на первый облёт-«пройгру»; когда отделять отроившихся пчёл с молодой маткой как новую самостоятельную семью, когда начинать качание мёда…

Если на последней фразе иной читатель скептически усмехнётся (уж тут-то, мол, и дураку ясно), то совершенно напрасно. Помню, в одной из бесед я спросил Леонида, отчего иногда свежий мёд долго остаётся жидким, а то и вообще не затвердевает и даже начинает пузыриться?

Леонид ответил уклончиво:

– Тут может быть много причин. Надо увидеть тот мёд, чтобы правильно оценить.

– Ну, а всё же? – настаивал я, пока не услышал обстоятельное объяснение.

– Скорей всего потому, что его рано откачали. Поспешили вынуть соты, заполненные мёдом. Не дали пчёлам высушить их. Они обязательно делают это: усердно машут крыльями над сотами, выветривают влагу и лишь потом запечатывают ячейки, готовые к длительному хранению. Пчеловод может по незнанию, а то и нарочно, чтоб получить пусть пожиже, но побольше медку, запустить в медогонку не высушенные соты. Покупатель, мол, не разберётся.

Ну, а ещё чаще жидким мёд, оказывается, делают не на пасеках, а на пунктах расфасовки. С густым-то работать несподручно. И вот нерадивые люди в нарушение технологии нагревают его чуть не до сотни градусов и, словно сок, разливают по банкам. Просто и удобно. Однако удобство это выходит боком нам, потребителям. Дело в том, что нельзя поднимать температуру мёда выше сорока одного градуса, иначе он теряет такие достоинства, как аромат, целебные ферменты и витамины.

Не менее важно для пчеловода знание медоносов. Здесь тоже существует целая наука. Среди обилия цветов пчела, движимая инстинктом, выбирает строго определённые, богатые самым полезным нектаром. Она заботится не только о количестве, но и о качестве продукта. Найдя ценный медонос, пчела-разведчица тотчас стремится сообщить о нём своим товаркам. Притом делает это с помощью языка танца, весьма характерного и выразительного. Пчёлы отлично понимают значение её «телодвижений» и никогда не ошибаются ни в направления полёта, ни в определении расстояния.

А умение защитить пчёл от многочисленных болезней и врагов, с которыми пчеловод ведёт постоянную борьбу! Не говоря уж о том, что пасечник должен быть мастером на все руки, поистине универсалом. Ему приходится быть и плотником, и столяром, и печником, и поваром. Ведь на нём держится всё пасечное хозяйство: дом, склад, омшаник, ульи. Нынешний пчеловод, особенно таёжный, немыслим и без умения управлять разной техникой: моторной лодкой, снегоходом, той же медогонкой и воскотопкой.

Помнится, когда мы, возвращаясь домой, спускались вниз по реке, я поделился этими мыслями с Александром Андреевичем.

– О, каждый пчеловод – это, брат, кружок «умелые руки», – согласился он. И добавил не без гордости: – Ленька наш деловой мужик. Ты бы двор его посмотрел: там и гараж с машиной, и пила-циркулярка, и стайки, и ладная банька – всё по первому классу. Хозяин. У него и жена такая. Работает на метеостанции, но и реку знает, лодкой правит и рыбачить может не хуже иного мужика.

Узнал я и такую неожиданную деталь: оказалось, «коренной таёжник» Леонид родился в… Германии. Притом – в фашистской, вблизи одного из лагерей смерти, в помещичьем свинарнике, где его родители, угнанные в годы войны из России, были подневольными рабами. Но Леонид об этом почти не помнил. Он помнил другую Германию, демократическую, дружественную нам, где служил советским солдатом в составе союзных войск. Так что немецкие открытке в раме, которые я видел в доме его отца, это память не о «родине», а о службе в армии, о боевых друзьях юности.

В послесоветские годы Леонид Грибанов «стоял» со своими ульями в другом месте, на одном из амыльских притоков – речке Каражуль. У него была новая пасека, и числилась она уже по другому ведомству – принадлежала подсобному хозяйству Норильского комбината. Предприимчивые северяне, подыскивая надёжного пчеловода, обратились к Леониду Грибанову. Не поскупились, чтобы создать мастеру медового цеха надлежащие условия. Тут у комбината возможностей больше, чем у колхоза

Построили добротное жильё, купили снегоход «Буран», лодки, моторы. Оснастили по первому разряду всё пасечное хозяйство. Только трудись да выдавай продукцию. Ну, а трудолюбия Леониду не занимать. И мёд он выдавал действительно отменный…

Впрочем, как и многие пасечники здесь, на медовой реке. Возможно, я пристрастен, но готов утверждать, что не доводилось мне встречать мёда, лучше нашего амыльского. Известны разные меды: липовые, малиновые, кипрейные, гречишные, донниковые. Главный медонос неизменно царствует в них, формируя цвет, и вкус, и аромат. Амыльский же мёд – статья особая. Он «собирательный» – со всего таежного разнотравья, которое в здешних местах чрезвычайно богато и многообразно. В нём все ароматы и нектары, все целебные силы светлой Саянской тайги. И, грешен, поныне, бывая в Каратузском районе, я обязательно покупаю баночку-другую золотого амыльского мёда – в местных магазинах или у частников, у пчеловодов-любителей. И всегда без осечки: всем медам мёд, скажу я вам.