Светлана ПЕШКОВА. Дорога домой

Письмо брату

Привет, Артём. У нас всё хорошо.

Вчера похолодало, снег пошёл,

с утра телёнка в сени запустили.

Отец не пьёт, из дома ни ногой,

всё ждёт тебя. Да, ты ж у нас какой,

родней семьи – то джунгли, то пустыни.

Ты снился мне: обрыв, тропинка вниз,

бежишь по ней, кричу тебе: «Вернись!»

и падаю в траву, теряя силы.

Вдруг лес зашевелился, стал живым,

а ты ему командуешь: «Бежим!» –

и вздрогнули берёзы и осины,

послушно побежали за тобой,

попарно, в одиночку и гурьбой,

но замерли внезапно у границы –

в их кронах загорелся стыд и страх,

и плакали в беспомощных руках

привыкшие к родному месту птицы.

Потом я вынимала из золы

обугленные мёртвые стволы

и красила зелёным, чтоб не броско.

Приснится же такое, ну дела!

…Твоя Полина снова запила,

вчера весь день стояла у киоска.

Я снова без копейки – третий год.

Весной поеду в город, на завод,

сбегу из-под родительской опеки.

Ещё про сон… я стала хоронить

стволы… чудно, конечно… но они

давали тут же новые побеги.

***

Цвела джида, журчал степной арык –

Я помню это место, где зарыт

Мой детский клад – секретик мой заветный.

Под выпуклым бутылочным стеклом

Лежало голубиное перо

На смятой золотинке от конфеты.

Земля была покорна и легка,

Как гречневая мамина мука.

Её так много – всем на свете хватит

Лугов, полей и маковых степей.

Я знала, что могу доверить ей

И стёклышко, и пёрышко, и фантик.

Я помню осень. Сад. Горит листва,

Ползёт позёмкой пепел от костра,

Ложась на оперенье мёртвой птицы.

И хрупкий мир, что не был мной спасён,

Послушно лёг в голодный чернозём

И в кукольной коробке уместился.

Не в Ташкенте

Саид, в суровом сборище сугробов,

стоит среди зимы, разинув рот…

А снег ещё настойчивей идёт,

пятная мандаринность новой робы.

Невиданная щедрость русских зим

как чуждый перевёртыш жизни бывшей –

в Ташкенте осыпались с неба вишни,

черешня, абрикосы и кизил...

Сочится рыбный запах из столовой

и вкусно оседает на бульвар.

А в съёмной неуютности Гюльнар

баранину разделала для плова,

промыла рис и села у плиты.

Её страшит чужая жизнь и стужа.

А этот снег – разнузданный, ненужный,

как будто прямо в сердце ей летит.

Девушка из Ельца

Любушка, Любушка, девушка из Ельца,

Локон ковыльный треплется на ветру.

Мать причитала, мол, воду не пить с лица,

Женщину красят скромность и честный труд.

Любушка, Любушка, мама была права:

Больно густы ресницы, изящна бровь,

Губы припухлые – ими бы целовать,

Ими шептать в ночи: «Я любовь, любовь...»

Любушка, Любушка. Каждый в тебя влюблён.

Место ли розе там, где растёт бурьян?

Хочется туфли, колечко, духи, бельё,

Хочется всё… Но муж постоянно пьян.

Любушка, Любушка. Бог приказал терпеть.

Счастье – в тебе, не надо его искать.

В синих глазах – бесконечный простор степей.

Что же так манят эти шесть букв – Москва?

Любочка, Люба… Машины, поток огней,

Город зажат в тиски четырёх колец.

В грязном кювете за МКАДом лежит пять дней

Люба... Любовь с билетом «Москва – Елец».

***

Из века в век течёт моя Ока,

Кисельная, хоть хлеб в неё макай,

А хочешь, зачерпни и пей с ладони –

Закат, стрижей, стрекоз и облака,

Которые упали и не тонут.

Несёт их неуёмная вода

Вдоль берега неведомо куда.

Вдоль берега неведомо куда

Плывёт моя покорная судьба,

Как лёгкий листик ивы по теченью.

Летит детей весёлая гурьба,

Рождается в траве туман вечерний,

Разносит эхо дальнее «ку-ку».

А солнце красит золотом Оку.

Ничей

Спеют, словно вишни, в небе звёзды.

Ты присядь с дороги и остынь.

Вытряхни из сумки горький воздух

Жадных и безжалостных пустынь.

Выпей нашей северной прохлады,

Вспомни ежевичный вкус ночей.

Знаешь сам – для счастья мало надо,

Если ты давно уже ничей.

Здесь как прежде всё: уклад старинный,

Снег – зимой, по осени – дожди.

Выйди в сад, поешь с куста малины,

Берегом к источнику сходи.

У реки на мостике дощатом

Эхо передразнивает шаг.

В этот час голодные щурята

Ищут живность в чёрных камышах.

Сонный лещ, наевшись звёздных ягод,

Тычет лбом в купальщицу-луну,

А луна ныряет под корягу

И не собирается тонуть.

Скоро полоснёт крылом зарница,

Выклюет небесное зерно.

Хочешь в старой лодке прокатиться

С кроткой предрассветной тишиной?

Спящая в тумане колокольня,

Заросли бушующей травы...

Снова оказаться в прошлом больно,

Если возвращаться не привык.

Где-то ждут нехоженые дали,

Манит неизвестность новых мест…

Ну а здесь родители заждались –

Сгнил и покосился мамин крест,

У отца заржа́вела ограда,

Холм размыли вешние ручьи.

Мало старикам для счастья надо,

Если старики уже ничьи.

Где-то там…

Ты уехал, а он остался – старый дом с голубым крыльцом,

и, укрывшись в тени акаций, словно ангел, хранит жильцов.

Город, улица, двор, соседи, ветхий стол и сухой фонтан –

это место в любой беседе ты теперь называешь «там».

«Там» зарыт под сухой корягой чей-то детский бесценный клад,

«там» сугробы зимой залягут у старинных витых оград,

и в квартирах запахнет хвоей, и повесят шары на ель,

как положено стол накроют: сыр, шампанское, оливье.

Дом тобой навсегда оставлен. Но тебя не оставил он.

О разлуке, дороге дальней шепчет вечером патефон.

По субботам в окне чердачном реют флаги ночных рубах

тёти Софы, а это значит, дом в её золотых руках.

Ты всегда был в одном уверен – он живой, он твоя родня.

То испуганно ахнут двери, то в трубе запоёт сквозняк,

то заноют к дождю ступени, то застонет чугун перил.

Дом старался хранить степенность, но весной иногда хандрил.

Помнишь тот непростой кирпичик? Вынимается, а за ним –

ключ чердачный, коробка спичек, сигареты. Ты свой тайник

«там» оставил, на всякий случай: вдруг вернёшься… Себе не ври!

Ты же знаешь, здесь климат лучше, ты почти изучил иврит,

дети рядом и днём, и ночью. «Там» умрёшь в нищете один.

Исцелили желудок, почки – но всё чаще саднит в груди.

Ты привыкнешь, тоску излечишь и полюбишь чужую речь.

Старый дом с голубым крылечком будет сердце твоё беречь.

Как река

Уйти… уйти, куда глаза глядят,

И жить, как безрассудное дитя,

Нуждаясь только в ангельской опеке.

Не ждать любви и от неё не бегать.

Найти простое дело для души

В какой-нибудь нехоженой глуши,

Где не болеют ревностью и корью,

Где иволга склевала слово «горе»,

Где жизнь весной сочится из коры,

А страх в сухом осиннике зарыт.

Сбежать… из родника воды глотнуть,

Неволе предпочесть тревожный путь,

А дому – берег кряжистый, высокий

И ветрено шуршащую осоку.

Прилечь под ветки ласковой ветлы

И вместе с облаками вдаль уплыть…

И, став ничьей, забыв слова и числа,

Другим нехитрым истинам учиться –

Прощать и никого не упрекать,

И жить непринужденно, как река.

Соборная площадь

Возвращаюсь всё чаще в былую страну,

где мы были моложе, свободнее, проще…

Если хочешь ушедшие дни помянуть,

приходи!

Приходи на Соборную площадь.

Там лежит под ногами граффити «Забей»,

и от этого слова коробит брусчатку.

Там Ильич возглавляет союз голубей

и двуглавых орлов костерит беспощадно.

Прихвати, как тогда, сигареты, вино,

никаких зажигалок – намокшие спички.

Если хочешь опять побрататься с весной,

то забудь, что сегодня считаешь логичным.

Где сирень бушевала – фонтанный каскад

театрально плюётся водой купоросной,

потому зеленеет с годами тоска

и становятся медными белые росы.

Мы считали тогда, в девяностом году,

что наш вид в сорок лет будет скорбен и жалок.

Поглядим…

Ты дождись, я на площадь приду –

сигареты, вино. Никаких зажигалок.

А мыльные пузырики летят…

Ей старший брат рассказывал вчера

О сахарной загадочной пустыне –

Там днём стоит ванильная жара,

И воздух пахнет сладкой спелой дыней,

Клубникой, абрикосом, крем-брюле…

Там ночью льётся с неба кока-кола,

А утром на песках лежит желе…

Ей брат сказал, что скоро бросит школу,

Угонит реактивный самолёт,

И улетит в пустыню – безвозвратно.

И, может быть, её с собой возьмёт,

Чтоб знала: он хороший и не жадный.

Ей пьяный дед всю ночь играл фокстрот

На стареньком фальшивом саксофоне...

Он махом заливал в беззубый рот

Стаканы самогонной мутной вони.

На кухне мать, нетрезво хохоча,

Соседа Юру щедро принимала.

Он выгнал две кастрюли первача,

Но на троих три литра – это мало,

А дед хотел ещё чуток бухнуть.

Сосед притих, уснул на кухне голым.

А девочка просила тишину,

Чтоб старший брат быстрее бросил школу.

Ей утром брат сказал: «Вставай скорей!

Иди во двор, а то своё получишь!»

И дал флакончик мыльных пузырей:

«Дождись меня, домой не суйся лучше!»

Она сидит. Вернётся скоро брат.

Ей хочется забрать с собой кастрюли –

В них можно кока-колу собирать

Для мамы, деда. Хватит даже Юре.

Она возьмёт и кошку, и котят,

Лоскутики, альбом и куклу Раю.

…А мыльные пузырики летят

И лопаются, брызгами сверкая…

Трансляция войны

Упасть в траву, как в детстве, и молчать…

Закрыть глаза и видеть даль за далью,

подслушивать, как шепчет молочай

признания в любви смущённой мальве,

как василёк колышется во ржи,

поёт ковыль, трезвонит колокольчик.

Прозрачный полдень кружит и жужжит,

звенит, порхает, льётся и стрекочет.

И запах детства…

Это только сны.

Повсюду скрежет ферросплавной массы.

Я слушаю трансляцию войны

машин с людьми.

Я жительница Марса.

Новый ковчег

С теми, кто хочет плыть, разговор короткий –

Нам никуда не деться с подводной лодки.

Полный вперёд! Но кажется путь обратным.

Каждый здесь – Божья тварь, без сестёр и братьев:

Звери по парам, люди – поодиночке.

Семь миллиардов нас, и ковчег не прочен.

Мне говорят: смириться, привыкнуть надо,

Мы уплываем в рай прямиком из ада,

Несколько лет терпи, обещаньям внемли,

Новые люди новые ищут земли.

Прежняя вера в душах давно остыла.

Это всё будет, или всё это было?

Кто-то стрижёт овец и руном торгует,

Кто-то открыл пекарню и мастерскую,

Кто-то – ломбарды, бары, ларьки, бордели.

Свежие люди в ветхозаветном теле

Снова полюбят Бога, потом забудут,

Снова придёт Христос и предаст Иуда.

Это всё было, или всё это будет?

Баю-баю

Баю-баю... снов не видит

Старый хутор по ночам.

По дворам, заросшим снытью,

Бродит лунная печаль.

То, вздохнув, уронит грушу,

То прольёт вишнёвый сок,

То из бурой вязкой лужи

Смачно сделает глоток.

То водой в колодце булькнет,

То возьмётся в окна дуть.

А устанет – ляжет в люльку,

Позабытую в саду.

Ветер люлечку качает,

Осторожный, словно вор.

За плетнями, нескончаем,

Стелет простыни простор.

Заглянула в люльку птица –

Ищет гнёздышко птенцам...

Седовласый пар клубится

У прогнившего крыльца.

Речка звёзды привечает,

Привечать чужих – не грех.

Над заброшенным причалом

Вьётся иволговый смех.

Волк, свернувшийся в калачик,

Спит у чёрного куста.

Баю-бай.

Никто не плачет.

Ночь.

И люлечка

пуста.

Дорога домой

В захолустном городишке всё, как прежде:

Сладким солнцем наливается черешня,

На бескрайних пустырях и огородах

Зреют травы и толстеют корнеплоды.

И не режут глаз усталым горожанам

Алкаши и лопухи за гаражами,

У ДК – портреты лидеров горкома.

…Я опять бегу домой из гастронома

С неизменными покупками в авоське,

Обгоняя и собаку, и повозку.

Я несу янтарный квас в стеклянной банке,

Колбасу и бородинского буханку.

В палисаде, рыжей наглости не пряча,

Ждёт еду блохастый выводок кошачий –

Палку ливерки съедают в два присеста.

И скрипит по-стариковски дверь подъезда,

Я вдыхаю запах браги, лука, фарша.

Пять ступенек, дверь налево – это наша.

У меня тяжелый ключ висит на шее.

Почему он с каждым вдохом тяжелее?

Отчего застряли звуки в горле комом

И подъезд уже не кажется знакомым?

…Выпадает из авоськи чёрный камень,

А из банки льётся небо с облаками.

Корни

Корни мои родные – косточки, позвонки –

воздух над вами стынет, травы плетут венки,

траурно ветер воет, лижет прохладу плит.

Наземь роняя хвою, рыжий сосняк гудит.

Насмерть укоренился сытый чертополох –

кормит его живица, делится влагой мох.

Словно из плоти сделан – он ни цветок, ни зверь,

мы корневой системой связаны с ним теперь.

Голубь – крылатый постник – землю, как хлеб, клюёт.

Всё тяжелей на кости давит гранитный гнёт.

Корни мои земные, светлые имена,

мёртвые, но живые, скоро врастут в меня…

12 июня

Июнь пропишет всех на дачах,

Весёлых дней наобещав.

Забрезжит свет, проснётся мальчик,

Пойдёт с отцом к реке рыбачить,

Поймает первого леща.

И этот день, счастливый самый,

Он будет помнить много лет:

Терраса, звонкий голос мамы,

Мажорный плеск фортепиано,

Уха, торжественный обед.

Отец похвалит, сядет рядом,

И младший брат не будет ныть,

И никуда спешить не надо…

Почти сто суток до блокады

И десять суток до войны.

г. Липецк

На илл.: картина Андрея Ремнёва