Алёна ДАЛЬ. Альпийская голубянка
Эссе-фантазия по мотивам рассказа
В. Набокова «Посещение музея»
Жизнь – только щель слабого света между двумя идеально чёрными вечностями.
Владимир Набоков, «Другие берега»
Оказавшись проездом на Женевской Ривьере, не могла отказать себе в удовольствии пройтись по набоковским местам: полюбоваться издали на неприступный Монтрё-палас, выпить чашку кофе с мятным пирожным в кондитерской «Захер», подняться на альпийский склон, где всё ещё бродит тень писателя-этимолога... Но где же бабочки? Не сезон? Или со смертью страстного русского коллекционера насекомые разлетелись по белу свету? (исключая тех, что навсегда пришпилены булавками к картонке). Таких пришпиленных немало – больше четырёх тысяч – и все они в каких-нибудь тридцати километрах от Монтрё, в Зоологическом музее Лозанны, куда я собираюсь наведаться, чтобы выполнить поручение дорогого моему сердцу, неутомимого набоковеда Ж.В. Ох уж эти обещания, данные сгоряча...
Однако довольно шумных стенаний. Никто за язык не тянул! Тсс-с-с! Тише!.. ещё тише. Вот так. Слышите? Нет, это не ветер. Это струится время... шёлковым шорохом песка в потемневших колбах мирозданья. Годы выворачиваются лентой Мебиуса, дни стекают в узкое горлышко вечности, плавятся циферблаты, мелькают часы, дробятся в пыль минуты... Набоков чувствовал это движение. Он ценил каждый миг – а потому не мог тратиться на беспечное общение, визиты вежливости и прочую светскую чепуху. Он верил во встречное течение веков, в тектоническое смещение временных пластов – подобным образом смещается земная твердь, являя миру жгучую правду магмы. Воспоминания о прошлом, туманные сигналы будущего неповторимо сходились в каждой точке жизни писателя и рождали пророчества. Единственная разрешённая самому себе слабость – бабочки. Здесь время останавливалось. Застывало...
Я стою перед фотопортретом Набокова: шорты, гольфы, недовольное лицо мизантропа... Ноги в выпуклых венах. Такие же вены на висках. Раздражённое нежелание позировать. Пренебрежение к позёрству вообще. Эта фотография и цветной каталог – «надземная» часть экспозиции. Сама коллекция – в запасниках. Изредка набоковские бабочки «выходят в свет» и путешествуют по миру – потом снова в подвал, в мрачное заточение. Иду по крутым ступеням вниз – и ледяное дыхание вечности шевелит волосы на затылке.
Мадам Бенуа, смотрительница музея, ведёт меня сквозь анфиладу подземных комнат, чтобы показать альпийскую голубянку, пойманную Набоковым в последний год жизни – предмет научного интереса Ж.В. и моего опрометчивого обещания. Мадам долго сверяется с каталогом, а я тем временем разглядываю спящих красавиц с затейливыми узорами на бархатных крыльях, тусклой позолотой и резными подкрылками. Бабочки занимают все стены узкой, необозримо длинной комнаты. Всё буйное разноцветье набоковской страсти здесь – систематизированное и пронумерованное. Наконец, мадам Бенуа находит нужный экспонат и знакомит нас с той самой голубянкой. Извинившись, отвлекается на телефонный звонок и цокая каблучками спешит наверх, где связь лучше. А я остаюсь наедине с бабочками.
Хрупкая, с траурной каймой и фиолетовыми прожилками голубянка намагничивает мой взгляд, наливается густой альпийской синевой и... едва заметно вздрагивает. Тру пальцами уставшие от мертвенно-люминесцентного света глаза, а когда отвожу руки – вижу её сидящей на углу рамы. Усики заворачиваются спиралью и снова выпрямляются. Место между махаоном и пятнистым червонцем отчётливо пустует. На желтоватом картоне видны булавочные проколы и надпись под № 318 – Blue Alpine Butterfly. Но самого экземпляра нет. Протягиваю руку, чтобы убедиться в оптической иллюзорности происходящего, но голубая бабочка вспархивает и рваными зигзагами устремляется вглубь комнаты. Сдавив ладонями виски, спешу за ней – по бокам навязчивой пёстрой лентой мелькают рамы с насекомыми. Бабочек сменяют жуки, жуков – рептилии, панцири и окаменелости. Пыльный зверинец из чучел с потравленным временем мехом и стеклянным безразличием глаз. Немой оскал гиены. Вселенская скорбь филина с дырой вместо клюва. За поворотом – костяное царство из живописных берцовых громадин, архитектурно выгнутых позвоночников и сочленений... От тесноты и зуда ламп становится душно и мутно. Я застываю, но шелест шагов не смолкает. Шею обжигает чужое дыхание. Вытянутая тень, метнувшись, скрывается за аркой. Шарю глазами в поисках спасительной синей точки – вот же она! – бьётся в дальнем углу и резко меняет траекторию. Пробегаю вслед за голубянкой тоннель с безымянными полотнами, шкурами, рогами, уходящими в перспективу стеллажами, забитыми скучным хламом в картонных коробках... На мгновение бабочка прячется в лоснящихся складках исторического камзола, слившись с небесным бархатом, – и вновь взмывает под потолок. Кажется, я иду по кругу – так однообразно утомительны комнаты, так тревожен путь в музейном подземелье. Однако не могу не заметить, что пол приобрёл твёрдость и уклон, и теперь я будто взбираюсь в гору. Зыбкая круговерть получает логическое объяснение: подвальные хранилища имеют обыкновенно форму замкнутого круга, пандусы устраивают для того, чтобы сгружать в запасники крупногабаритные экспонаты. Значит – скоро выход!
Лавина света, хлынувшая навстречу, подтверждает догадку. Знойный, хмельной воздух бьёт в лицо. Но что-то неуловимо переменилось. Глаз ещё не привык к дневному свету, а слух уже ловит сухие щелчки кнута, лай собаки, отражённое эхо ребячьих голосов... Горы оплыли. Деревья сгустились и изумрудно зазеленели. Где сияющие вершины Альп? Куда делась сдержанная графика швейцарской зимы? Почему не видно домов? Открывшийся пейзаж волнует и тревожит – он слишком знаком и далёк одновременно, слишком несообразен месту и времени. Я ещё пытаюсь высмотреть на горизонте музейные башни сквозь плакучую вязь ветвей, ещё стараюсь поверить в существование дремучего парка в центре Лозанны, в неожиданную смену погоды... когда мальчик в матроске с сачком в руках едва не сшибает меня с ног. Он замирает в трёх шагах, в пятнистой тени берёз, и с восхищением разглядывает невесть откуда взявшуюся голубую бабочку с траурной каймой и фиолетовыми прожилками. Вокруг стрекочут кузнечики, другие бабочки с яркими крыльями-опахалами перелетают с цветка на цветок... но взгляд мальчугана прикован к синекрылой гостье. Он встаёт на цыпочки и перестаёт дышать, готовясь к решительному взмаху рампетки.
Р-р-раз! Эх – мимо! Голубянка взмахивает крыльями и скрывается в густой зелени леса.
– Володя! – раздаётся из-за бугра. – Обедать!
Мальчик вздыхает и идёт прочь по красноватой дороге к усадьбе на муравчатом холму.
Хмурый господин в старомодном костюме с тростью в руках стоит среди старых вётел и вместе со мной наблюдает за тающей фигурой мальчика. Кисти, сжимающие янтарный набалдашник, усыпаны коричневыми веснушками. Усмехнувшись, он произносит: «Всё так, как должно быть, ничто никогда не изменится, никто никогда не умрёт...» – и я мысленно с ним соглашаюсь, втискиваясь в лучезарную щель между прошлым и будущим...
На илл.: Владимир Набоков. Художник Наталия Сарандук (Романова), 2008.
