Ирина СОЛЯНАЯ. «Треугольник» и другие рассказы

Треугольник

Пенсионерка Людмила Михайловна Мельникова отдала школе тридцать лет. Из них двадцать лет она проработала завучем. Ученики запомнили её упрямый рот с тонкими губами, всегда плотно сжатыми, прямой пробор в седой причёске, слегка оттопыренные уши, которые она прятала под прядями прилизанных волос. Взгляд строгий, иногда с ехидцей. Сергей Николаевич Карпов сразу её узнал, хотя и давненько не видел. В старших классах ему туго давалась химия, особенно задачи. Людмила Михайловна преподносила материал чётко и скрупулезно, но также дотошно проверяла задачи на расчёт масс веществ, получаемых в результате химических реакций. И всегда у Серёжки Карпова были ошибки в расчётах.

И вот теперь старая женщина стояла перед ним, военкомом, теребя в руках беленький носовой платок. А он, вместо того, чтобы приосаниться и начальственным голосом спросить у неё, зачем, дескать, старушка, беспокоишь важного человека, вспоминал свои двойки и редкие тройки по химии. Откашлявшись, он поздоровался.

– Здравствуй, товарищ Серёжа, – по школьной своей привычке сказала Людмила Михайловна, – ты удивишься, с каким я вопросом к тебе.

Сергей Николаевич привык на своей должности к любым вопросам, поэтому его было сложно чем-то удивить.

– Я вас внимательно слушаю, – сказал он.

– Дочка моя, которая в Москве живет, на сайте «Подвиг народа» сведения нашла о моём отце. О Степане Порфирьевиче Степнове. Там написано...

– Постойте, Людмила Михайловна, – невежливо перебил её товарищ Серёжа, – как же об отце Степане, если вы по отчеству Михайловна?

– Да, так и есть. Отец у меня Степан был. Он в войну пропал без вести, мать получила извещение. Мне было четыре года. После войны мать вышла замуж за Михаила Никаноровича, а уж потом, когда мне было шестнадцать лет, отчим меня удочерил.

– Что ж ждал долго? – спросил не к месту товарищ Серёжа.

– Пенсию по потере кормильца получала мать на нас с братом. А потом сказала она, что мы живём неправильно. Вроде одной семьей, а вроде и не одной.

– А-а-а-... – протянул военком, начиная скучать.

– Так вот, на сайте «Подвиг народа» написано, что мой отец был награжден званием Героя Советского Союза. А мы этого не знали, и вручения награды не было, и мы... – Людмила Михайловна всхлипнула, поднесла платочек к лицу, но вскоре оправилась и продолжила, – это же мой отец, я бы хотела этот орден получить. Не затерялся же он где-то?

– Трудно сказать, – пожал плечами военком, – столько лет прошло...

– Я тут распечатку с сайта сделала, мне соседка помогла. Может, пригодится? Там всё совпадает: и имя, и отчество, и военкомат, с которого призывали. Только не пропал он без вести, погиб геройски.

Сергей Николаевич вздохнул и сказал, что надо написать заявление, а он уже запрос сделает. Под диктовку бывшего ученика растерянная старуха написала заявление и ушла.

Вечером за ужином «товарищ Серёжа» рассказал жене об учительнице и её просьбе.

– Делать ей нечего, – безапелляционно сказала Алина, протирая бокалы, – сколько ей лет? Семьдесят?

– Больше, я думаю, уже семьдесят пять...

– Столько лет жила себе спокойно, а теперь ей орден понадобился. Что ей, прибавка к пенсии будет? Или внукам хвастаться?

– Нет у неё внуков, – буркнул военком, – Ленка в Москве живёт, не замужем.

– Ничего не понимаю, – Алина со звяканьем водрузила бокалы на стеклянную полку шкафчика и плотно закрыла дверь, показывая, что разговор ей не интересен.

Через две недели пришёл ответ на запрос, Сергей Николаевич позвонил своей бывшей учительнице. Он уже и забыл, как набирать пятизначный номер домашнего телефона. Никто из его знакомых не пользовался такой связью. Через треск в трубке он услышал взволнованный голос Людмилы Михайловны. Она ждала звонка, но ничего не поняла из того, что ей рассказал её бывший ученик. Не откладывая на другой день, старая учительница пришла за известиями, а военком ей снова терпеливо объяснил, что орден ей не выдадут, потому что по существующим законом его могут вручить только самому герою, а ей как дочери героя могут вручить только орденскую книжку. Людмила Михайловна долго мотала головой, не соглашаясь с тем, как несправедливо собираются с ней поступить, но военком только пожимал плечами в ответ. Когда уже она было согласилась с порядком вещей, Сергей Николаевич снова её огорошил.

– Для получения орденской книжки нужно подтвердить ваше родство с героем. То есть представить копию свидетельства о рождении, о браке. Вы же понимаете...

– Ой, – спохватилась старушка и растерянно посмотрела в глаза военкому, – у меня же в свидетельстве о рождении записан мой отчим. Он же удочерил меня.

– Есть же первоначальные актовые записи, – пришёл на помощь военком, но Людмила Михайловна неожиданно расплакалась. «Товарищ Серёжа» усадил старушку на кожаный диванчик и похлопал успокаивающе по спине.

– Можно же получить справку с актовой записью, – уверенно сказал он.

– Нет, ничего не выйдет. Я в Джизаке родилась, это Узбекистан... – старушка всхлипывала, уже успокаиваясь, – я как-то пыталась по запросу получить оттуда копии документов, не вышло. Мы же после войны переехали в Воронежскую область, тут прожили почти всю жизнь. Тут мама замуж второй раз вышла, отчим меня удочерил и брата моего... усыновил.

– Дела... – протянул военком.

Старуха поплелась к юристу. Надежд особых не было, но всё-таки спросить было нужно. Молодая полная женщина постучала на клавиатуре компьютера, посмотрела в экран и сказала, что можно установить факт родственных отношений с умершим отцом. Это будет стоить триста рублей государственной пошлины и десять тысяч рублей за работу адвоката. Но обязательно нужны справки по списку и минимум два свидетеля, которые знали и её, и её отца и которые подтвердят родство с умершим. Людмила Михайловна, изучив список документов, вздохнула и расплатившись за консультацию, побрела домой.

Вечером ей позвонила дочь из Москвы. Дежурные звонки успокаивали Людмилу Михайловну и давали ей уверенность в том, что о ней ещё помнят, и её жизнью интересуются. В этот раз не стали обсуждать родившихся котят и непослушных соседских детей. Старуха сразу ввела дочь в курс дела. Описала все свои мытарства и безрезультатные похождения. Дочь сказала, что проверит информацию, тут в Москве, конечно, всё иначе. Это в провинции бюрократия процветает, а у них уже давно порядок навели, детей войны обижать никто не посмеет, она, если надо, до «верхов» дойдёт. Успокоенная Людмила Михайловна легла спать.

Прошли две недели, дочь ничего вразумительного не сообщила, каждый раз по телефону уклонялась от прямых ответов. Потом наконец сказала, что вроде бы всё верно, в военкомате не ошиблись. Нужны документы о родстве с погибшим воином. А вообще, бог с ними, с этими документами, прибавки к пенсии не будет, а о том, что её отец герой — мать и так знает. Чуть было не поссорились Лена и Людмила Михайловна. Они бы и поссорились, если бы Лена не сказала, что на сайте «Подвиг народа» она узнала о месте захоронения деда. Село Губкино Волосковского района Ленинградской области. И вроде бы там, в Волоскове, музей есть местный, где о погибшем деде есть информация. Лена продиктовала телефон музейного работника матери, и та сразу же бросилась звонить, даже не посмотрев, что уже вечернее время, когда все учреждения уже закрыты.

Ночью Людмила Михайловна спала плохо. Ей снился сон, детское отрывочное воспоминание. Она сидит на тёплом пригорке, в застиранной рубашоночке. Идёт к ней навстречу огромный бородатый мужик, хватает её подмышки, подкидывает над собой высоко и кричит басом:

– Неужели это Людка такая вымахала! А смотри, что твой дядька Никанор тебе привёз из Германии!

Дядька начинает вытаскивать из котомки моток белого парашютного шёлка. Он трепещет на ветру. А Людка плачет. Никакого она дядьку Никанора не помнит. И зачем он привёз ей эту ткань? И почему он радостно хохочет и хватает её на руки, сажает себе на плече и с гиканьем бежит с пригорка домой? Почему мать плачет и обнимает Никанора, шепчет ему: «Братушка, братушка мой. Живой... Вернулся...» Может, и папка Люды был такой высокий и широкоплечий богатырь, как дядька Никанор?

Едва дождавшись десяти часов утра, Людмила Михайловна стала звонить по номеру, который ей дала Лена. Ей ответила молодая сотрудница – Таня Зуева. Она долго и обстоятельно рассказывала Людмиле Михайловне о музее, о поисковом отряде «Зарница», который нашёл почти десять лет назад захоронение павших бойцов в деревне Губкино. Людмила Михайловна торопливо записывала всё, что ей рассказывала Таня, и пообещала приехать, как только сможет собрать деньги.

Начались походы за материальной помощью. Глава администрации района почтительно выслушал пожилую учительницу и, покивав головой, сказал, что денег в бюджете нет, но вот Совет ветеранов чем-нибудь да поможет ей. Посещение Совета ветеранов ничего не дало, его председатель с двумя юбилейными медалями на груди посетовал, что у него самого пенсия небольшая, а в Совете денег нет, потому что они готовят выпуск «Книги памяти» о воинах, кто был призван из Калачовского сельского совета. Жаль, что её отец был призван из Узбекистана. Ничем, дескать, помочь не можем, хотя «лишний» Герой Советского Союза не помешал бы нашему району, честь-то какая была бы...

Людмила Михайловна поняла, что слёз не хватит на каждый отказ чиновника, и продолжала свои походы упорно. За три дня она обошла Пенсионный Фонд, райсобес, попала на приём местных депутатов, пришла к директору агрофирмы, которого на месте не застала. Везде качали головой и ссылались на нехватку денег. Дважды за эти дни она заходила к военкому просто потому, что ей больше не с кем было поделиться новостями. И хотя бывшая учительница видела, что ему порядком надоели её визиты, не могла успокоиться, и решила перед отъездом снова к нему заглянуть. Она как раз получила пенсию и понимала, что денег ей хватит на дорогу только в один конец, а обратно она заедет к дочери в Москву. А там видно будет.

Из Калачово Людмила Михайловна не выезжала более двадцати лет, в чем сама себе боялась признаться. Её страшили мысли о дальней дороге, вокзалах и пересадках, чужих городах и мошенниках, которыми кишат поезда и залы ожиданий. Старуха отнесла в оптику очки, где ей подремонтировали оправу, купила в дорогу три «бомж-пакета» лапши, переложила из банки соленые огурцы в пакетик, на случай, если её будет укачивать в дороге. Помыла несколько лежалых яблок из погреба. Билеты она решила покупать на местах прибытия-оправления, начертив в блокнотике схему: Калачово — Воронеж — Санкт-Петербург — Гатчина — Волосково. Удержать в голове расписание поездов, о которых ей говорили в предварительной кассе продажи билетов, она уже не могла. А ведь раньше помнила огромное количество формул, а учебники цитировала наизусть. За день до отъезда она созвонилась с Таней Зуевой и подтвердила, что приедет в самые ближайшие дни, а из Санкт-Петербурга позвонит точно. Дочери не сообщила ничего, скрывая даже сам факт поездки. Почему-то была уверена, что Лена не поймёт и не одобрит, будет отговаривать, и они непременно поссорятся. Сложив нехитрый дорожный скарб, Людмила Михайловна собралась было зайти к Карпову, как и решила раньше, но он сам заглянул к ней перед самой поездкой. «Товарищ Серёжа» привёз двадцать пять тысяч в конвертике. На её немой вопрос, стесняясь, пояснил, что деньги собрали он и его одноклассники, когда узнали, что Людмила Михайловна едет на могилу отца-фронтовика, да ещё Героя Советского Союза. Учительница долго отнекивалась, но потом со старческими слезами сунула деньги между вещами в сумке и позволила отвезти себя на автовокзал.

В дороге старушку не ограбили, не обидели. Она с удивлением знакомилась с новыми людьми. Ехали они кто куда. В автобусе до Воронежа заплаканная девчушка везла собаку к ветеринару, псина негромко скулила и вздыхала, но большую часть дороги мирно проспала. Воронежский вокзал сильно изменился с последнего посещения его Людмилой Михайловной. Сначала она растерялась, не понимая, что сумку нужно поставить на специальное приспособление, чтобы её проверили насчёт взрывчатых вещей и оружия. Затем она заблудилась между залами, ожидая посадки на поезд, но благополучно села в свой плацкартный вагон, благо помог какой-то волосатый парень в грязной куртке. Как оказалось, этот попутчик тоже ехал до Питера, как он выразился, на концерт какого-то БэГэ. Всю дорогу в плацкарте она весело проболтала с соседкой и её двумя неспокойными близнецами. Пенсионерка угостила пацанов солёными огурцами, а они её — йогуртом. Она им рассказала смешные стишки про химические элементы и перечислила, какие элементы находятся в вагоне поезда. А они рассказали Людмиле Ивановне о любимой игре «Майнкрафт» и о том, как в ней добывать руду и пищу.

В Санкт-Петербурге она позвонила музейщице Тане, переехала на такси с вокзала на вокзал. Но когда таксист назвал ей сумму, она испугалась и сказала, что за такую сумму она бы два раза съездила из Калачово в Волосково. Узнав, что старуха едет к отцу-фронтовику на могилу, толстый таксист взял с неё только пятьсот рублей и подарил на память георгиевскую ленточку, которых у него был полный бардачок.

Электричка до Гатчины шла недолго. В окнах мелькали деревья, покрытые майской листвой, весёлые белые заборчики возле полустанков. По вагонам ходили проводники и предлагали кофе и мороженое, газеты и лотерейные билеты. Людмила Михайловна последний раз ездила в электричке, когда училась в пединституте. Тогда скамейки были деревянными, вагоны расшатанными. По вагонам ходили инвалиды и выпрашивали «копеечку».

«А ещё говорят, что плохо живем», – подумала Людмила Михайловна и купила себе эскимо. Правда, эскимо теперь было совсем другим. Трансжиры, заменители вкуса. Людмила Михайловна не могла забыть вкус своего первого эскимо, когда она впервые в 1956 году приехала в Москву с делегацией отличников сельской школы. Не запомнила ни Красной площади, ни Воробьёвых гор. Только жёлтый строгий профиль Ленина и его скорбно поджатые губы, да мороженое-эскимо.

В Гатчине она вышла на заполненный народом перрон.

«Популярная станция», – подумала Людмила Михайловна. Поддерживая двумя руками сумку, она оглядывалась по сторонам. Невдалеке она заметила молодого мужчину, державшему плакат с крупной надписью «Мельникова». Это её встречал поисковик Алёша. С радостью, пересказывая перипетии поездки, Людмила Михайловна села в его раздолбанную пятидверную «Ниву», и они сразу поехали в Губкино.

– Вы проголодались? – спросил Алёша.

– Нет, нет, что вы. Уж какая еда! – засмеялась Людмила Михайловна.

Алексей протянул ей завёрнутые в фольгу бутерброды и термос с горячим чёрным чаем.

– Жена собрала в дорогу, – пояснил он, – до Губкино час ехать по такой дороге. Там покажу могилу. Потом в Волосково поедем в музей.

Губкино находилось в сорока километрах от Гатчины. Как выразился бы директор сельской школы, в которой проработала Людмила Михайловна, тут не ступала нога добросовестного человека и гражданина. Старые просёлочные дороги с остатками асфальта, покосившиеся дома. Алексей рассказал, что в селе осталось всего около трёхсот человек жителей, все старики, но за обелиском ухаживают. Людмила Михайловна без труда нашла фамилию отца на плите обелиска. Вокруг бетонной стеллы был газон и стояли две скамейки. Людмила Михайловна присела на одну из них и почувствовала себя нехорошо. Алексей продолжал рассказывать, как он ещё был школьником, когда поисковый отряд нашёл ещё одно захоронение. Там было пятьдесят человек, по-видимому, солдат. Только двенадцать из них удалось идентифицировать сразу по солдатским жетонам. А при Степане Степнове была книга, бережно завернутая в целлофан. Томик стихов Лермонтова, пожелтевший, испорченный. А внутри было письмо, солдатский треугольник, тронутый плесенью и тленом, местами чернила расплылись, местами сохранились. Этот треугольник лежит в музее.

Людмила Михайловна спохватилась. Как же так... Она не привезла с собой никакого букета. Хотела на вокзале купить, да растерялась. И горсти родной земли у неё не было, отец призывался из далекого Джизака. Не найдя ничего лучше, она просто перекрестила памятник.

Алексей и старушка сели в машину и двинулись в Волосково. Людмила Михайловна не могла поверить, что она увидит письмо отца. Кому он писал, что говорил? Как он писал этот текст: сидя в окопе перед боем, отдыхая на привале после длинного перехода или в землянке после ужина? Как он называл её, мать, Петьку? Дома не сохранилось ни одного письма. Отчим не любил, когда вспоминали без вести пропавшего Степана. Он часто говорил матери: «Кто воспитывает, кормит — тот и отец». Постепенно память об отце стиралась у Люды и Петьки. Оставались только крепкие деревянные ложки, которые перед войной отец выточил из липы. Потемневшие, но крепкие. Потом выбросили и их.

За такими раздумьями Людмила Михайловна не заметила, как они доехали до музея. Обеденное солнце припекало, с трудом открыв дверцу машины, старушка грузно вылезла из прогретого салона и подошла с Алексеем к одноэтажному деревянному зданию, видавшему лучшие времена. В музее было пусто, полумрак. Вышедшая к посетителям экскурсовод Таня Зуева включила свет и радушно поприветствовала издалека приехавшую гостью. Людмила Михайловна хотела из вежливости посмотреть на экспонаты, но её неудержимо влекло туда, где лежал томик Лермонтова и заветное письмо, так и не дошедшее до её семьи. Таня и Алексей с пониманием переглянулись и привели старушку к стеклянной витрине. Там она увидела и письмо, и томик стихов, и погоны чьей-то гимнастёрки, и целую россыпь медалей, которые были найдены на гимнастёрках убитых солдат.

– Можно мне подержать письмо? – робко спросила старушка.

Таня и Алексей посмотрели друг на друга.

– Вообще-то это не положено, – начала Татьяна, – тут есть текст расшифрованный, напечатанный на машинке. Текст письма, я имею в виду. Вот читайте рядом: «Милая моя жёнушка Катерина, детки Петюня и Люлька. Сегодня будет полевая почта, я шлю вам свой горячий фронтовой привет...» Ну и так далее.

Людмила Михайловна прочла текст письма, утирая слёзы. Сил их сдерживать уже не было. Таня подвинула стул, а старая учительница опустилась на него, вздыхая и всхлипывая.

– Мы думали, что он без вести пропал, матери не приходила похоронка, только извещение, – причитала старушка, – я бы ходила по селу не как дочь одноглазого счетовода Михаила, я бы была дочь Героя Советского Союза. Совсем другая жизнь была бы у нас! А мне даже орденскую книжку не вручат, я по документам Михайловна, а не Степановна. Хорошо, что хотя бы сюда приехала. Хотя бы увидела, что у меня отец был. Если есть могила, значит, и он был. Если письмо есть, значит, и меня он любил.

Голос старушки становился всё глуше, а рыдания всё тише.

Таня виновато посмотрела на Алексея и открыла ключиком стеклянную крышку витрины.

– Я схожу за фотоаппаратом, сфотографирую письмо. Потом сделаем фото, будет у Мельниковой письмо отца.

– Я думаю, это можно, – кивнул Алексей, – только заведующей не говори, орать будет.

Таня выскользнула из комнаты в кабинет за фотоаппаратом, Алексей пошёл за стаканом с водой. Когда они вернулись, то Людмилы Михайловны не было. В открытой витрине оставались на своих местах медали, погоны и даже томик стихов. А жёлтый выцветший треугольник пропал.

Ругая свою беспечность на чём свет стоит, Таня выбежала на поиски. Алексей ринулся за ней, в другую сторону. Старушка как сквозь землю провалилась. Нашли они её только через час, в скверике на скамейке. Она не дошла до вокзала буквально пятьсот метров. Тяжело дыша, с закрытыми глазами Людмила Михайловна сидела на скамейке, крепко сжав в руке треугольник солдатского письма.

– Меня заведующая убьёт, – прошептала, округлив глаза Таня, пытаясь вырвать ценный экспонат из рук воровки.

– Дура ты! – крикнул Алёша, – нужно «скорую» вызывать.

Через час они вернулись в музей. На спинке стула висела старая сумка Людмилы Михайловны. В ней верещал сотовый телефон. Неубиваемая кнопочная «Нокия». Заплаканная Таня посмотрела на Алёшу, тот кивнул. Она порылась в сумочке и достала телефон.

– Алё! Алё! – кричал мужской голос. – Людмила Михайловна! Это я, военком Карпов. У меня хорошие новости! Я нашёл в архиве приказ о прекращении вам выплаты пенсии по потере кормильца — фронтовика Степана Степнова. В связи с тем, что вы удочерены Михаилом Мельниковым. Есть бумага, есть! Теперь мы её вышлем с другими документами по инстанциям, и вам выдадут как наследнице орденскую книжку Героя Советского Союза! Алё. Алё! Вы меня слышите? Вы когда домой-то приедете?

– Не приедет она, военком Карпов, – сказала срывающимся голосом Таня Зуева, – не приедет уже.

Осенняя бабочка

А если так, то что есть красота,

И почему её обожествляют люди.

Сосуд она, в котором пустота,

Или огонь, мерцающий в сосуде?

Николай Заболоцкий

«Интересно, почему бражники налетели? Ни разу не видела их осенью. Может быть потому, что от пруда поднимается туман и гонит бабочек в тепло. Вчера в коридоре музыкальной школы всё было усеяно бабочками. Они облепили стены и, распластав коричневые крылья, похожие на жёваную бумагу, грелись, пока мальчишки не поснимали их всех. Сережка и Игорь бегали за девчонками и тыкали им в лицо толстых безобидных бражников. Девчонки, понятно, визжали. За мной почему-то никто с бражником не гонялся», – такие мысли вертелись в голове десятилетней Вали Аксененко. Она шла по привычной дороге, обутая в новые лаковые туфли, купленные в Ленинграде этим летом. На голове красный берет, а в руках папка для нот. Хотя сегодня на музлитературе ноты были ей не нужны, но с папкой Валя самой себе нравилась больше.

Что ещё нужно для хорошего настроения? Солнышко пригревает совсем по-летнему, каблучки цокают по асфальту, лужи блестят празднично. Вдоль домов пасутся беленькие козы. На улицах не видно никого -– все на работе, только случайные бабульки на лавочках провожают взглядом такую городскую девочку.

Вот Валя и на пороге музыкальной школы. Толкнула рукой дверь -– не открывается. «Ага!» – Валя заметила в боковом окне ухмыляющегося Серёжку. «Он дверь изнутри держит и наверняка толстую бабочку в кулаке спрятал», – подумала Валя. «Я знаю, как ему отомстить. Я не буду дергать дверь, а подожду. Когда-то же ему надоест держать дверь изнутри, и он выскочит на крыльцо. Вот и надо ему в нос сунуть толстого бражника. Вот если бы только не было противно их брать в руки», – Валя в ожидании потопталась на крыльце, оглянулась по сторонам. Из-за двери слышалось приглушенное хихиканье и возня. «Приличная девочка, отличница, похулиганить в музыкальной школе -– ни боже мой, ведь портрет на доске почёта покраснеет», – промелькнуло у Вали в мыслях.

Но тут прозвенел звонок на урок. Валя толкнула изо всех сил дверь и влетела в коридор. «Фу-у-у! Чуть не упала, хорошо, что Серёжки нет, убежал уже на урок. И хорошо, что никто меня тут не видит!» – подумала Валя, отряхивая форму.

Она хлопотливо разделась в коридоре и забежала в класс. Музлитература у всегда проводилась в хоровом кабинете. Таловская музыкальная школа была маленькой и ветхой. Раньше, до революции в этом доме был постоялый двор, а в хоровом зале вряд ли пели хором. Но теперь в здесь проходят и уроки хора, и оркестра, и занятия для сводных групп.

Когда Валя забежала в класс, то увидела, что её место было занято. «Суркова расселась, по плечам банты разложила. Свободно место только с Серёжкой, вот он и ухмыляется. Бражника, небось, в кулаке держит», – неожиданно зло подумала Валя, которой пришлось сесть рядом. Со вздохом она опустилась на стул и увидела перед собой за учительским столом незнакомую белокурую женщину, слегка сутулую, склонившуюся над тетрадью. Она не заметила Валиного опоздания.

«Здравствуйте, дети!» – голос у учительницы был глухой и мягкий. Она встала и подошла к первому ряду. Хрупкая, маленького роста, совсем некрасивая, в нелепом обвисшем свитере домашней вязки. Глаза большие, подслеповатые, ресницы и брови совсем белые. Валя заметила, что учительница смешно складывает губы дудочкой, когда молчит. «Да... – подумалось Вале, – такому персонажу тут будет нелегко».

– Я буду преподавать у вас уроки музлитературы. Меня зовут Елена Георгиевна Быкова.

По классу прокатился смешок.

– Разве я сказала что-то смешное, не понимаю... – губы учительницы смешно вытянулись дудочкой.

– Да нет, извините. Просто в нашей школе все фамилии как на подбор – Козлова, Петухова, Коровкина, а вот теперь и Быкова, – со смехом ответил Серёжка.

– Ну, значит, я пришлась ко двору – губы снова вытянулись дудочкой.

Елена Георгиевна начала перекличку, называя ученика по тетрадке. Странно, что она не улыбнулась ни разу, лишь молчала и называя фамилию и имя ученика, лишь внимательно смотрела в лицо каждому. Когда учительница произнесла «Аксененко Валя», то Валя встала и демонстративно отвернулась лицом к окну и стала смотреть вверх через голову Серёжки. Учительница не сделала ей замечания, но Валя уголком глаза заметила её лёгкую усмешку. Когда все угомонились, Елена Георгиевна сказала: «Учебники вам на уроке не понадобятся, вы можете почитать их дома. Здесь мы будем просто слушать музыку. Слушать и думать».

Тут уже все посмотрели на учительницу с интересом.

«Дети, мы должны понять и почувствовать, что такое музыка», – тихо произнесла учительница. Но тут её прервал стук. Судя по всему, Серёжке стало надоедать сидеть смирно, и он стал отстукивать каблуками ботинок барабанную дробь. Наверное, ему было интересно, как поведёт себя новая училка. Сзади захихикали, а Валя подумала: «Ведь этого фрукта только тронь».

– Мальчик, а ты знаешь, что самым древним музыкальным инструментом был барабан? – обратилась к нему учительница.

– Не знаю, я на контрабасе играю, – нахально ответил ей Серёжка.

– Жаль, что такой талант пропадает. Надо бы тебя за барабаны пересадить в оркестре, скажу Козловой Галине Михайловне, – отметила учительница.

Барабанить стало не интересно. Серёжка сел ровно, и даже Валю перестал в бок локтем толкать.

Елена Георгиевна обвела глазами класс и сказала тихо: «Музыка везде, она вокруг нас. Мы просто не умеем слышать её. Если никуда не торопиться, а просто тихонько замереть на месте, то можно услышать прекрасные звуки полёта бабочки, шелеста листьев, звон капель дождя. Эти звуки будоражили воображение всех композиторов, но далеко не каждому удавалось передать их в своих произведениях. В этом году мы отмечаем сто сорок пять лет со дня рождения великого русского композитора Петра Ильича Чайковского. Одним из его известнейших циклов произведений является сборник «Времена года». Сейчас сентябрь, вот мы и послушаем, как передал звуки природы Пётр Ильич».

Елена Георгиевна включила проигрыватель, тихонько зашипела иголочка, и плавные печальные аккорды наполнили пространство. Сводчатый потолок хорового класса гулко отражал малейшие полутона мелодии. У Вали невольно закрылись глаза, и она увидела осенний лес в дымке и летящую листву, почувствовала прикосновение мокрой ветки к щеке.

Словно издалека до неё донёсся голос учительницы: «А теперь я хочу показать вам контраст отражения осени в музыке, которую создал великий итальянский композитор Антонио Вивальди. Слушайте внимательно и скажите мне, что же вам ближе, что больше понравилось».

Елена Георгиевна снова взяла пластинку. Пластинки стояли в картонных пакетах в полках под замком. Это были настоящие сокровища, и купить их было просто негде. Да и сам проигрыватель включали только на октябрьские праздники, а на уроках – лишь изредка. Когда бурные звуки Вивальди стихли, Елена Георгиевна спросила весело: «Ну, что скажете? Вот ты, например, Стасик, что ты заметил?»

Когда к нему обращались, Стасик слегка краснел. Он заерзал на месте и, не вставая со стула, ответил: «У Чайковского музыка похожа на бусинки дождя, а у Вивальди как будто вертолёт пролетел над лесом».

В классе зашумели и задвигали стульями. Кто-то хихикал, а кто-то повторял «бусинки», «вертолёт». Валя просто молчала, задумавшись над его словами.

– А ты, Валя, как думаешь? – подошла к ней учительница.

– Я не могу описать словами, но если бы я рисовала, то музыку Чайковского я бы нарисовала в серо-голубых тонах, а Вивальди – в багряных.

– Прекрасная идея, – подхватила Елена Георгиевна. – Давайте попробуем нарисовать музыку. Только красок у нас нет, но может быть на следующем уроке вы принесете карандаши и альбомы, и у нас что-то получится.

После урока дети, перешептываясь, вышли из класса. Всех удивила новая учительница. «Народники» отошли в сторонку и оживленно обсуждали урок. «Пианисты» надевали плащи и куртки и выходили на улицу, у них больше не было занятий.

На следующий день Валя снова пришла в музыкальную школу, она разделась в коридоре и подошла к двери своего класса. Из-за двери она услышала голос Коровкиной Любови Петровны, преподававшей специальность. Она довольно громко «проводила воспитательную работу» с кем-то в классе, и Валя постеснялась войти. Девочка осталась за дверью и прислушалась.

«Дорогая Елена Георгиевна! – проникновенным голосом говорила Любовь Петровна. – Чайковский – программный композитор, в его творчестве присутствуют предвестники революции. А Вивальди, простите меня, певец буржуазности. На своем уроке вы уделили ему целых пятнадцать минут. На Чайковского у Вас отведено всего два программных часа. На Глинку один. Вы Глинку повторяли?»

– Нет, – уныло пролепетала Елена Георгиевна.

– Вот!– торжествующе произнесла Любовь Петровна. – А повторение – мать учения.

«Представляю, как бы она кричала, если бы узнала про альбомы и карандаши», – подумала Валя.

– Милая Елена Георгиевна! – продолжала Коровкина. – У Вас так мало опыта, а я всю жизнь отдала искусству, детям. Вы бы пришли разок на мои уроки, на уроки Галины Михайловны. Там есть, что почерпнуть. Вот вы что кончали?

– Новосибирскую консерваторию.

– Н-да... – протянула Любовь Петровна словно неодобрительно. – Но опыт! Опыт! Вот что важно! И коллектив!

– Да. Да, – торопливо бормотала Елена Георгиевна.

Валя поспешила отойти от двери, ведь пионеркам не полагается подслушивать. Но что же делать, когда с человеком поступают так несправедливо. Валя села на расшатанный стул и оглядела унылые белёные стены. В коридорах висели портреты знаменитых композиторов. Среди них был Глинка, Чайковский, Гайдн и Штраус. Вивальди не было. Дверь открылась, из класса вышла Елена Георгиевна. Валя поспешно вскочила и поздоровалась. Елена Георгиевна внимательно посмотрела на девочку и неожиданно для Вали погладила её по голове. Ничего не сказав, учительница вышла на улицу.

Через неделю на музлитературу все принесли альбомы и карандаши. Ученики ёрзали и хихикали. Валя села рядом со Стасиком на боковую парту, откуда было видно весь класс, так как парты стояли полукругом. Все ученики были в приподнятом настроении, а у Вали словно камень лежал на душе. Она угрюмо ковыряла пальцем парту.

Елена Георгиевна держала в руках пластинку. Обращаясь к классу, она произнесла:

– Дети, мы сегодня побеседуем о композиторах второй половины девятнадцатого века Они оставили заметный след в мировой культуре. Это Балакирев, Мусоргский, Кюи, Бородин и Римский-Корсаков. Эти композиторы образовали своеобразный кружок, называвшийся современниками «могучая кучка». Владимир Ильич Ленин впоследствии сказал об их творчестве так...

– Елена Георгиевна! – прервав её, выкрикнул с места Серёжка. – А рисовать мы сегодня не будем?

– Да! Да! – Зашумели все вокруг.

Елена Георгиевна вздрогнула и внимательно посмотрела на учеников. «Нет, дети, музыка уже сама по себе прекрасный узор звуков, а у нас вряд ли что получится», – словно с усилием произнесла она. Дети стали перешептываться, некоторые строили возмущённые рожи. Елена Георгиевна устало села на учительский стул.

– Дети! Тихо! – сказала она. – Если вы хотите рисовать, то можете нарисовать дома то, что вы услышали в музыке, а мы потом можем сделать выставку в классе.

– Елена Георгиевна! – заглянула в класс студнеобразная Коровкина. – Как тут у вас?

– Всё отлично, Любовь Петровна. Мы сейчас будем «могучую кучку» разбирать, – ответила Быкова.

Дети сели ровно и на их лицах застыло приторное выражение, один Серёжка копался в портфеле, не замечая Коровкину. Любовь Петровна оглядела класс, удовлетворенно кивнула и закрыла дверь.

Валя встала с места и спросила: «Елена Георгиевна! А правда ли то, что Бородин был учёным-химиком?»

Елена Георгиевна удивленно взглянула на неё и улыбнулась: «Да, Валя. Бородин был известным профессором химии, Чайковский был юристом, Балакирев -– дирижёром. Но разве это важно теперь для нас? Бородин является основателем симфонии и квартета в России. Но занятие искусством часто не приносит средств, на жизнь он зарабатывал преподаванием химии в университете».

– Это потому, что раньше искусство принадлежало капиталистам, а теперь -– народу, – важно сказала Суркова Ира.

– Да, это так, – без улыбки ответила ей Елена Георгиевна.

Когда дети слушали симфоническую сюиту «Шахерезада», учительница стояла у окна и улыбалась. Она видела, что девочки рисуют в альбомах. После урока они подходили к столу учительницы и робко оставляли ей свои рисунки. Валя ничего не нарисовала, не взяв из дома карандашей, поэтому она испытывала досаду. Валя просто попрощалась с учительницей и пошла домой.

Через несколько дней, после урока сольфеджио Валя сидела в коридоре. Шёл дождь, а зонтик она, как всегда, забыла дома и теперь ждала отца, который на служебной машине обещал её забрать после уроков. Через открытую дверь учительской Валя случайно стала свидетелем разговора. Валя услышала бормотание, которое становилось всё громче. Через настойчивые повторения унылой хроматической гаммы в соседнем кабинете Валя услышала из учительской голос Веры Степановны.

– Ну, что ты решила? Уезжаешь или остаёшься?

В ответ молчание.

– А что тут решать, Ленок? Соглашайся. Тут-то что ловить? Механизаторы, трактористы, ну в лучшем случае сержант милиции, – ласково сказала Галина Михайловна.

– В лучшем ли? – невесело усмехнулась Елена Георгиевна.

– Посуди сама, что тут в деревне делать? Учеников в школе всего-то пятьдесят. Когда они поют «Мы огромный хор, мы всемирный хор – дружба дирижёр", так смех разбирает. И ведь уровень-то у деток откровенно слаб. С ними не растёшь -– тупеешь.

– Ну не правда! Не правда! С ними мы просто мало общаемся, программа чудовищно упрощена. Мы им почти ничего не можем дать, – запротестовала Елена Георгиевна. – Я смотрела за ними, исподтишка наблюдала. Есть, конечно, дети слабые, есть безразличные. Но есть такие глазёнки, словно светятся изнутри.

– Ну кто, скажи, у кого светятся эти глазенки? Да они отбывают тут наказание. Родители записали их сюда «для общего развития». Если ребёнок ходит в музыкалку, то значит и семья порядочная, интеллигентная. Так ведь рассуждают. А до седьмого класса доходит едва ли треть.

– Ну, Валя Аксененко, например, Киселёв Стасик тоже... Максим Бережной... – неуверенно сказала Елена Георгиевна.

– Валя? – удивилась Галина Михайловна. – Да она просто притворяется. Играет в хорошую девочку, разве ты не видишь. Сама она хитренькая, а оценки отличные из-за папы получает. У тебя просто опыта мало, вот ты и веришь в эти глазенки, в бусинки, в ниточки.

Тут неожиданно громыхнули отодвигающимся стулом. В дверном проёме появилась сутулая фигура Быковой. Она сказала глухо и жёстко: «Я пойду. Меня уже дома ждут». Выходя из учительской, она увидела Валю.

– А ты, что тут делаешь? – неожиданно строго и громко спросила она.

– Так, ничего, я тут папу жду. Я только что подошла.

– А... Ну, до свиданья.

По пути домой в машине Валя кусала губу и думала, кто же разболтал учителям про бусинки, про ниточки и куда уезжает Елена Георгиевна. В горле клокотало, было обидно до слёз от слов Галины Михайловны. «В кого же это я играю, интересно, – думала Валя. – А если я не играю, не притворяюсь хорошей, то почему им кажется, что играю?»

– Валя, почему у тебя настроение плохое, двойку получила? – спросил папа.

– Нет. Я же хорошая девочка, таким двоек не ставят, – с горечью сказала Валя.

– Я бы за поведение тебе поставил двойку, – сказал папа с укоризной в голосе.

– Извини, – сказала Валя и стала смотреть в окно. Ей было стыдно, что она нагрубила папе. Ей хотелось рассказать о том, что происходит в её школе, но папа уже уткнулся в блокнот и делал в нём какие-то пометки.

Через месяц Елена Георгиевна провела последний урок. Все в школе уже знали, что она уезжает в Таллин и выходит замуж за моряка. Вале очень хотелось попрощаться с Еленой Георгиевной, но она почему-то не могла к ней подойти. После уроков Валя стояла у расписания и заметила, что вместо Быковой Елены Георгиевны в нём уже значится Васильева Людмила Ивановна. Валя чуть не задохнулась от возмущения: «Как же так, ведь Быкова ещё не уехала, почему же её вычеркнули?» Валя забежала в класс. Елена Георгиевна складывала пластинки в шкафу. Она обернулась и, увидев расстроенное лицо Вали, спросила: «Валя? Что случилось?» Валя плюхнулась на стул и сказала горько: «Вас вычеркнули из расписания, это несправедливо». Елена Георгиевна засмеялась, подошла к Вале и спросила лукаво: «Валя Аксененко! Ты любишь подслушивать под дверью и ещё говоришь о справедливости?» Не дожидаясь ответа от Вали, Елена Георгиевна сказала: «Помоги мне убраться в шкафу с пластинками». И Валя принялась протирать пыль с полок, поглядывая на учительницу. Но та была задумчива и ничего не сказала Вале на прощанье.

Когда Валя возвращалась домой, она пошла к пруду в центре посёлка. Он отливал серой рябью, порывистый ветер бился в ветках ив. Бражников уже не было ни на улице, ни возле пруда.

«Лети, осенняя бабочка, спеши прочь отсюда, – неожиданно для себя подумала Валя. – Лети туда, где музыка собирается бусинами на нитке дождя».

Бабочка-убийца

Такой посетитель на пороге детективного агентства «Свенсон, Барбер и сыновья» появился впервые. Бесси, печатавшая на новёхонькой электрической машинке отчёт для налоговой, удивлённо посмотрела на голубоглазую девчушку, которая вошла в приёмную и, пристально глядя на секретаря, уселась, аккуратно расправив платье на коленях.

– Фрекен, что вам угодно?

– Мне угодно увидеться с самым лучшим детективом.

– А где ваша матушка? С кем вы пришли? – уточнила Бесси.

– Моя матушка скончалась месяц назад, а пришла я сюда одна. Мой папа и его новая жена не знают о моем визите, – чопорно ответила посетительница.

Бесси вышла из-за стойки и направилась к шефу Свенсону доложить о странном клиенте. Девчушка осталась сидеть на стуле. Было видно, что ей хотелось поболтать ножками, но она себя сдерживала. Малышка лишь немного качнула голубыми туфельками, пытаясь достать кончиками носков до пола. Через полминуты толстый шеф Свенсон, почесывая лысину, вышел к девочке, присел на край стула напротив и спросил:

– Как вас зовут, юная леди?

– Вероника. А вы самый лучший детектив? – уточнила голубоглазка.

– Несомненно, – подтвердил шеф Свенсон.

– Вы – Хью Барбер, о котором писали в газетах? Это вы помогли признать невиновной Алису Гольдбах?

– Нет, – удивленно хмыкнул шеф Свенсон, не понимая, откуда девочке известна история об убийстве домработницы известной меценатки.

– Тогда я не буду с вами говорить.

Шеф засмеялся и крикнул Хью Барберу, чтобы тот вышел в приёмную.

Барбер поздоровался с девочкой и спросил, что ей угодно. Та встала со стула, взяла Хью за руку и повела в кабинет, из которого он вышел.

– У меня очень секретное дело, херр Барбер, – сказала девочка шёпотом, округлив глаза, – мой дедушка читал о вас в газете и очень хвалил ваш ум. Я могу вам довериться?

– Разумеется! Вы можете рассказать мне свой секретик, – со всей серьёзностью в голосе сказал Хью Барбер.

– Меня зовут Вероника Геттенбрейт. Моя мама умерла от того, что ей на нос села бабочка, – девочка вскинула голову, словно показывая, что ей и самой это кажется весьма странным.

Барбер не перебивал, внимательно слушая посетительницу и не выражая ей недоверия. Девочка, видя, что над ней не смеются, продолжила.

– Мне уже девять лет, и я всё отлично понимаю. Это может подтвердить и наш школьный психолог мифру Якобсон. Но я сама видела, как моей маме Грит на нос села бабочка. Это было во время обеда на нашей открытой террасе. Мама сильно закричала. Потом начала кашлять и задыхаться. А вечером она… умерла. Я сказала папе о том, что мама умерла из-за бабочки. Он меня отругал, назвал дурочкой и даже шлепнул. Но когда маму в больницу увозили, то я видела, что на носу и на щеках, – тут малышка показала на свой нос и щеки, – у неё проступило красное пятно, похожее на крылья бабочки.

– Чего же ты хочешь от меня, Вероника? – спросил Барбер.

– Я хочу, чтобы вы доказали мне, что моя мама умерла не от того, что ей на нос села бабочка.

– Ну, – впервые улыбнулся Барбер, – это же очевидно! Нужно просто посмотреть медицинское заключение о смерти, и там будет написана причина её наступления. Правильно?

– Вовсе нет, – возразила девочка, – в заключении написано, что смерть наступила от внезапной остановки сердца.

Малышка вытащила светокопию документа из детской сумочки.

– Это я у папы в столе нашла и украла, – сказала она шёпотом.

Барбер прочитал документ.

– Всякому известно, что если сердце остановилось, то человек умирает, – убежденно продолжила Вероника, – но вот почему оно остановилось? Не из-за бабочки же… Я прочитала в энциклопедии, что бабочки не ядовитые, и жалить не могут. Так что здесь есть какая-то тайна, а я не знаю, как мне с ней жить дальше.

Хью вернул документ посетительнице, она аккуратно его сложила и спрятала в сумочку с нарисованным лупоглазым котёнком.

– Я знаю, что вы берёте за работу деньги. За полгода я накопила пятьсот гульденов из карманных денег и подарков, хотела купить самокат. Самокат подождёт, – девочка положила кучку денег Барберу на стол и продолжила, – договора не надо, я вам доверяю. Я сейчас живу у бабушки с дедушкой, это папины родители. Если вы что-то узнаете – вот их адрес.

***

Шеф Свенсон насмехался над Барбером всю неделю, пока тот заканчивал другое расследование. Старый Свен дразнил Хью то нянькой, то ловцом бабочек. Особое удовольствие Свену доставляла демонстрация остроумия на тему размера гонорара. Где это видано, чтобы детектив работал за горсть пряников? Наконец, Барбер не выдержал и, купив на пятьсот гульденов конфет и печенья, разложил в кабинете шефа три громадных коробки со сластями.

– Съешьте и успокойтесь, – сказал он сердито.

– Ни одна блоха не плоха, – парировал ему шеф Свенсон, уплетая печенье.

В детективном агентстве было временное затишье. Почему бы и не заняться делом об ядовитой бабочке? Бесси поддержала Хью, напомнив развеселившемуся шефу о том, что их клиент в последнем расследовании в качестве аванса заложил свою скрипку. Хью обрадовался её поддержке, но высказал опасение, что расследование не обещает быть лёгким. Как вести расспросы тех же соседей и родственников, не возбуждая подозрений? Ведь в агентство обратился ребёнок, а это скрыть не так легко.

– Можно представиться учителями или социальными работниками, – предложила Бесси. С этой идеей согласился и Барбер.

– Надо разложить по полочкам факты, выстроить версию, а потом уже думать, как мы начнем сбор информации, – начал Свен Свенсон.

– Итак, что мы имеем? Я думаю, что в версию о бабочке-убийце никто не верит, и обсуждать её не стоит. Первое: мы имеем умершую маму и отца, который быстренько женился. Мы знаем, что девочка воспитывается с бабушкой и дедом. В семье она не нужна ни папе, ни его новой жене. Это подтверждает наличие возможного мотива у них обоих. Второе: смерть носит странный характер. А внезапная смерть всегда вызывает подозрения.

– Ты не Шерлока Холмса цитируешь? – съязвила вредная Бесси.

На это шеф Свенсон отреагировал молча, он просто ткнул пальцем в любимое изречение, напечатанное на мелованной бумаге и размещенное на стене в золоченой рамочке. Изречение гласило: «Самое неочевидное является самым очевидным».

– С вашего позволения, продолжу, – Свен прошелся по комнате.

– Если версия не подтвердится, то можно поискать мотивы в наследниках и имуществе умершей, в её возможных долгах и конфликтах. Это труднее. Нужно проверять обширный круг знакомых Грит Геттенбрейт. Меня это особенно печалит, учитывая щедрый гонорар…

Хью предпочёл не заметить колкостей шефа.

– В любом случае, мы должны сначала точно знать, правильно ли установлен диагноз мифру Геттенбрейт, – и написал пункты плана расследования: посещение дедушки и бабушки, беседа с патологоанатом, посещение нотариуса. Их надо было опросить в первую очередь.

Шеф Свенсон сказал, что за пару бутылок хорошего бургундского нотариус шепнет о проблемах с наследством умершей Грит Геттенбрейт.

Бесси и Хью двинулись по адресу, написанному Вероникой. Херр и мифру Геттенбрейты встретили мнимых учителей с некоторой тревогой. Как могла Вероника так запустить учебу, что учителя посещают их на дому! Приглашенная для беседы Вероника с полувзгляда обо всем догадалась и приняла условия игры. Да, ведь она давно говорила бабушке, что ей не дается математика. Мифру Симмонс потренируется с ней в решении уравнений на дому. Бесси поднялась с Вероникой в её комнату на втором этаже, а Барбер остался с четой Геттенбрейт.

– Наша Вероника так переменилась после смерти матери, – сокрушалась бабушка, – она стала задумчивая и необщительная!

– Меня пугает то, что Вероника отказывается участвовать в уроках ботаники, которые мы проводим на природе, – врал напропалую Барбер, – она плачет.

Бабушка и дедушка переглянулись.

– Видите ли, – со вздохом сказал дедушка, – Вероника вбила себе в голову, что её мать умерла от яда бабочки. Она нам так и заявила сразу же после похорон Грит. И сколько мы её не убеждали, что бабочки не могут жалить, что они не ядовитые насекомые – всё без толку. Эту же ерунду она и в школе рассказывает…

Дед развёл руками, а бабушка грустно покивала, поддакивая.

–Отчего же умерла Грит? – спросил «в лоб» мнимый учитель.

– У неё было слабое здоровье, – промямлил дедушка.

– Она часто ездила на лечение в санатории, – тут же подхватила бабушка. – Мы не очень вникали, что с ней. Бирк, наш сын, говорил, что у неё слабое сердце. Денег на лечение не жалели, но… ничего не помогло.

– Я вас убедительно прошу поговорить с внучкой и объяснить ей, что занятия биологией совершенно не опасны, а ядовитые бабочки в нашем климате не водятся! – сказал Барбер со всей серьёзностью в голосе. – И ещё нас беспокоит тот факт, что дочь мало видится с отцом. Она уже пережила потерю матери, а теперь она просто вырвана из семьи. Возможно, потому и сочиняет эти неправдоподобные истории, чтобы привлечь его внимание. Психологи утверждают, что дети часто так манипулируют близкими.

– Да, – пробормотал херр Геттенбрейт, – мы говорили Бирку, но он… Он решил, что горе им лучше переживать отдельно.

– И потому он снова женился? – уточнил Барбер.

– Да, видимо, Вероника, многое рассказала вам, – с неудовольствием сказала бабушка.

– Дело в том, что социальные службы всегда интересуются такими случаями, если девочка и дальше не будет воспитываться отцом, то вопрос об отобрании опеки над ребёнком возникнет рано или поздно… – осторожно намекнул Барбер.

В таких беседах время течет быстро, а информация накапливается медленно. Барберу не удалось выудить, в каких клиниках лечилась покойная Грит. И он побоялся развивать эту тему. Тем временем, Бесси спустилась со второго этажа в сопровождении Вероники. Барбер понял, что аудиенция завершена, и более долгое пребывание в доме вызовет лишние вопросы. По дороге в офис Бесси в категоричной форме попросила Хью не вмешивать её в свои тёмные делишки, ведь она просто секретарша. Пусть нанимают себе помощницу для тайных обысков чужих особняков.

– Что же ты там нашла? – спросил Хью, предвкушая интересный рассказ.

– Поскольку я не знала, что именно будет иметь значение, то просмотрела документы, которые лежали в столе дедушки. Ты мне всего полчаса выделил на это дело, так уж извини – сфотографировала, что смогла.

– Не томи, – угрожающе сказал детектив.

–Я нашла там пачку квитанций, какие-то письма, и самое интересное – платежное поручение на двадцать тысяч крон от психиатрической клиники в Эйндховене.

– Может, это платежное поручение на имя психиатрической клиники? – уточнил Барбер.

– Ты хочешь сказать, что я веду пять лет вашу идиотскую бухгалтерию, сдаю налоговую отчетность и прячу ваши доходы, не зная, что пишут в графе «получатель средств» в банковском документе? – высокомерно спросила Бесси.

– И кто там был указан? – в животе Барбера колыхнулся холодок.

– Вероника Геттенбрейт, – торжествующе сообщила Бесси.

***

Барберу ничего не оставалось, как снова прибегнуть к услугам старого приятеля – профессора Губерта Зильберштейна. С момента последней с ним встречи прошло меньше года, но материальное положение опального психиатра значительно улучшилось, за что тот не уставал благодарить невесту Хью. Юджина Майер очень помогла в том, чтобы репутация Губерта Зильберштейна была восстановлена, поэтому Барбер бессовестно пользовался консультациями этого доктора по всем сложным вопросам.

– Знаете ли, я был практикантом в этой клинике, всего полгода, – ответил Губерт на вопрос Хью о клинке «Ховенринг». – Клиника получила свое название от знаменитого парящего моста. Прибежище самоубийц. И сам мост, и клиника. Увы. Мне там не нравились доктора и методы лечения.

– Вы можете узнать мне что-нибудь о пациентке Грит Геттенбрейт или о её малолетней дочери Веронике? – попросил Барбер.

– Эта ваша Грит умерла в клинике или убила кого-нибудь? – спросил доктор. – Просто так вы же не будете интересоваться!

– Нет, – засмеялся Барбер, – она либо её дочь могли там лечиться. Я просто хотел бы узнать об их пребывании в клинике. Все, что только удастся разведать.

– Я думаю, что смогу получить только самую общую информацию, – пожевал губами Губерт. – Очень уж там к документации относятся безобразно. Подчищают, подмазывают, а то и вовсе уничтожают. Лишь бы скрыть все возможные ошибки. Лицензию сложно получить, да и страховые компании не дремлют.

Пообещав связаться с Барбером на днях, доктор Зильберштейн продолжил приём пациентов, а Хью вернулся в контору.

***

Шеф Свенсон уже побывал у нотариуса семьи Геттенбрейт. Там его ждало разочарования. Ни долгов, ни особенного имущества у Грит не имелось. Наследниками являлись муж Бирк и дочь Вероника. От нотариуса шеф Свенсон направился в морг – беседу с патологоанатомом он решил взять на себя. Шеф беззастенчиво пользовался старыми полицейскими связями, а также не пренебрегал сунуть хрустящую бумажку в карман чиновнику. Размер вознаграждения зависел от наглости берущего, а патологоанатом Вернер Труус не был жадным. Распив с шефом Свенсоном бутылочку французского коньяка, Вернер подобрел настолько, что хрустящая бумажка не понадобилась.

– А какие мы дела раскрывали, друг мой… – сентиментально вспоминал былые времена херр Труус, – разве нынче преступники? Ни одного приличного маньяка за последние пять лет. А в деле Хоппена мы каждые три-четыре дня кого-то вскрывали да протоколировали. Орудовал пилой он, будь здоров! Привозят мне тело, а оно вспорото, что твоя свинья на бойне… А ты был следователем, ещё не лысый, ещё не пузатый…

– Да, помельчал преступник, что и говорить, зато мы посолиднели, – утёр непрошеную слезу Свен.

Херр Труус прокашлялся и полез в несгораемый шкаф за нужной папкой.

– Тут вскрытия за прошлый месяц, – похлопал он по корочке. – Что не понятно – спроси. Память у меня ещё светлая. Не все пропил. Хе-хе.

Свен полистал папку. Протокол вскрытия Грит Геттенбрейт нашёлся сразу. Беглый просмотр документа не пролил свет на причастность бабочки к смерти Грит Геттенбрейт. Херр Труус описал, что Грит Геттенбрейт умерла от внезапной остановки сердца, коей предшествовал инфаркт левого желудочка.

– Скажи, Вернер, а могла Грит перед смертью кашлять и ощущать одышку?

– Разумеется. Это один из признаков инфаркта, мы называем его «непродуктивным кашлем», – со знанием дела отвечал приятель, выуживая из металлической баночки крупную оливку, закусывая выпитое.

– Я ожидал, что причиной смерти будет отравление ядом, – разочарованно протянул Свенсон.

– Нет, таких признаков не было, – сказал уверенно патологоанатом.

– А могло у Грит быть покраснение лица перед смертью?

Херр Труус покачал головой.

– Только наши предположения. Могло или не могло. Если давление поднялось – могло быть. Могло быть покраснение от лекарственных препаратов. При вскрытии я ничего не видел. Никаких изменений кожных покровов.

Свен продолжал читать немногословный протокол. Он заметил, что в крови умершей были обнаружены нифедепин и атропин. Свенсон ткнул пальцем в заинтересовавшую его строчку.

– Нифедепин, – менторским тоном сказал патологоанатом, – это препарат для сердечников. Расслабляет сердечную мышцу, способствует устранению ишемии, снижает давление в лёгочной артерии

– А атропин? – спросил Свен, – я думал, что это капли такие глазные.

– Эх ты, – покачал головой Труус. – Это блокатор холинорецепторов. При брадикардии его назначают. Ну, тоже сердечникам. Кстати, он может вызвать покраснение лица при определенных дозах.

***

Свен довёл информацию до подчинённого, снабдив рассказ сильным запахом дорогого коньяка. Хью был недоволен, версия о насильственной смерти рассыпалась на глазах. Воздействие яда насекомого также исключалось. В эту картину прекрасно ложились и случайно залетевшая на террасу бабочка, и покрасневшее от лекарств лицо Грит перед смертью. Но перечисление крупной суммы из психиатрической клиники на счёт малышки не укладывалось в идиллическую картину. Оставалось дождаться информации от доктора Зильберштейна.

Знакомый психиатр не заставил ждать себя слишком долго и позвонил уже наутро. Хью примчался в его частную клинику, надеясь хоть на малейшие подробности, на какую-то зацепку.

– Скажу сразу, что Вероника Геттенбрейт никогда в клинике «Ховенринг» не лечилась, к тому же там вообще нет детского отделения. А вот её мать лечилась там четыре раза, первый раз после неудачного аборта, затем ещё трижды. Она страдала шизофренией, бредовым расстройством, виня себя в смерти нерожденного ребёнка. В общем, типичный случай.

– Женщина умерла от инфаркта, – сообщил Барбер удрученно, – никаких ядов не обнаружено. Только наличие в крови лекарственных препаратов, назначаемых при болезнях сердца. Какие-то нефидепин и атропин.

Доктор Зильберштейн хмыкнул и предложил Баберу чашку чая и карамельку из вазочки.

– А знаете ли вы, мой юный друг, – с видимым удовольствием на лице начал доктор, – что атропин не принимают для предотвращения инфаркта? Вернее, его приём возможен, например, при снижении частоты сердечных сокращений, то есть при брадикардии. Вам об этом лучше расскажет любой кардиолог. А вот в психиатрии атропин применяли… и это интереснейшая история.

Барбер весь обратился в слух.

– Лет пять назад был скандал с применением атропина в одной из антверпенских клиник. Польза от препарата незначительная – общее расслабление мышц, снижение давления, а вред – огромнейший. При постоянном приёме препаратов атропина изнашивается сердечная мышца, к тому же атропин плохо выводится из организма.

– Иными словами, атропин ухудшает состояние больного со слабым сердцем? – спросил Хью, видя радость доктора, нашедшего зацепку.

– Именно так! К тому же есть масса вредных последствий в виде непереносимости лекарства. Причем, непереносимость в малых дозах не так вредна. Ну, покраснеет кожа, ну… рвота. Крупные дозы могли быть опасными. В 1970 году психиатры повсеместно отказались от атропина, заменив его более дорогими и менее вредными препаратами. Об этом даже было соответствующее решение.

– А в клиниках, где контроль ослаблен, пациентов могли пичкать этим лекарством. Да ещё и дома лечение продолжалось… – предположил Барбер.

– Вполне возможно, – подтвердил доктор Густав, – больной спокоен, расслаблен, не опасен. Вполне может содержаться в домашних условиях.

***

Здесь было над чем подумать, но Хью Барбер уже сделал для себя выводы и пришел с ними к Бирку Геттенбрейту без приглашения.

Бирк работал инженером по строительству метрополитена. В рабочем графике Бирка лишней минуты не было, но Хью был настойчив. Он прямо изложил суть дела Бирку.

– Правильно ли я понимаю, что клиника «Ховенринг» пичкала вашу жену атропином, что привело в итоге к инфаркту, а вы обнаружили это и потребовали компенсации от клиники?

– Я не знаю, как вам удалось это раскопать, – устало ответил ему Бирк, – но я прошу оставить эту тему. Всё так. Вы правы. Поймите, моя дочь страдает, я страдаю… Сил устраивать публичный скандал с привлечением судебных экспертов у меня не было и нет.

– Если в суде доказать врачебную ошибку клиники «Ховенринг», то сумма компенсации будет гораздо больше, – начал Хью.

– Грит уже не вернешь, а мы погрузимся в пучину скандала. Состояние моей жены будет публично обсуждаться, репортеры станут снимать свои новостные ролики, дочь станет объектом всеобщего внимания, – Бирк закрыл лицо руками и сел в рабочее кресло.

Хью молчал.

– Сами понимаете, что и дочери я не рассказывал о психической болезни Грит. Веронике мы говорили, что мама уехала в санаторий, всякий раз, когда ремиссия заканчивалась. В период ремиссии Грит жила дома. К ее странностям все привыкли.

– А что это за история с бабочкой? – спросил Хью, давая понять, что другие темы для разговора исчерпаны.

– Грит считала, что в бабочках живут души умерших. Когда после аборта я заметил, что болезнь стала прогрессировать, я уже не мог убедить жену ни в чем. Она была уверена, что душа ее нерожденного сына вернется к нам в дом и заберет кого-то. Эту легенду Грит часто повторяла.

– Все-таки будет правильным рассказать дочери часть правды, чтобы она не считала вас заинтересованным в смерти жены. Ведь ваша недавняя женитьба говорит о том, что вы не так уж страдаете после смерти Грит.

Бирк помрачнел и поднялся:

– Не вам меня судить, вы не знаете, что это такое! Жить с женщиной, которая даже не понимает, что я – ее муж. Которая живет много лет в своих снах и видениях.

Хотя детектива Барбера было трудно смутить, но он покраснел и попрощался с инженером.

***

Вечером того же дня Барбер и Бесси пришел к Геттенбрейтам. Вероника качалась в саду на качелях. Бесси начала ворковать с бабушкой, обсуждая успеваемость Вероники. Хью подошел к девочке и сел рядом с ней на траву.

– Я провел расследование, Вероника, – серьезно сказал он.

– Что же ты узнал? – глаза малышки засверкали.

– Я узнал у докторов, что у твоей мамы было плохое здоровье и слабое сердце. Она боялась бабочек, веря в старую легенду. Поэтому ее испуга было достаточно для того, чтобы слабое сердечко твоей мамы не выдержало.

– Значит, во всем все-таки виновата бабочка? – удивленно спросила Вероника, округлив глаза. – Она пришла и забрала душу мамы?

– Да, моя милая.

– И что же будет дальше?

– Тебе не стоит бояться. Жестокая сказка закончена. Теперь всё будет хорошо.

На илл.: Бачевская-Беляева Прасковья Филипповна (1910-2006) Учительница.