Людмила ВЛАДИМИРОВА. «Без истины мне стыдно быть живым»
28 августа 2019 года исполнилось 120 лет со дня рождения Андрея Платоновича Платонова.
Под этим именем знаем мы его, не забывая и родовое имя – Андрей Платонович Климентов. Имя уникального русского советского писателя, поэта и публициста, драматурга, киносценариста, журналиста, военного корреспондента, участника Гражданской и Великой Отечественной войн.
Классика советской литературы, человека очень непростой, даже, – горькой судьбы. «Есть в жизни живущие и есть обреченные. Я обреченный», – сказал он о себе. Но – на что обречённый?
Думаю, – на сотворение мира. Помня о двояком значении этого слова в Русском языке, помня: «В каждом человеке есть обольщение собственной жизнью, и поэтому каждый день для него – сотворение мира. Этим люди и держатся».
Ну, а – нелюди? Тем паче, закамуфлированные под «действительных людей, которые числятся в государственном населении и ночуют на своих дворах», презирая «самодельных»? Исповедующих правду, добро, веру, надежду и вершину всего сущего – Любовь? Искренних, доверчивых, не предающих, не продающихся?
Что ж поделать: «Когда у человека ни добра, ни разума нету, так у него прынцып начинает бушевать», – не оспоришь старика из одного из военных рассказов Платонова («Среди народа»). И закономерно они – обделённые – «из прынцыпа» травят, уничтожают «обреченных»…
Как при жизни, уверяя, что в «самодельных людях» ума «не должно существовать – ум и оживлённое чувство могли быть только в тех людях, у которых имелся свободный запас тела и теплота покоя над головой»; не допуская, чтобы «самодельные» «жили слишком явно и счастливо».
Так и после ранней кончины, ведь прожил А.П. Платонов только 51 год, сраженный туберкулезом, которым заразился, ухаживая за сыном Платоном (1923-1943).
Платон в 15 лет был обвинен «ежовской жандармерией» «по статьям 58-1а (измена Родине), 17-58-8 (соучастие в террористическом акте) и 58-7 (контрреволюционная организационная деятельность) УК РСФСР», приговорен к 10 годам тюремного заключения с поражением в политических правах на 5 лет и конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества». Мальчика, спровоцированного на дурацкое письмо, удалось освободить, в том числе, благодаря неоднократным обращениям писателя к И.В. Сталину, падению Н.И. Ежова, помощи М.А. Шолохова.
Но «роковой для юноши стала задержка в лагере на зиму 1939–1940 года, когда вопрос о его освобождении был решен, но уехать из Норильского лагеря зимой было невозможно – Платон смог это сделать только весной, – вспоминала мать, Мария Александровна Платонова. – Платон сначала был возвращен из Норильского лагеря в Бутырскую тюрьму на доследование дела. Уже оттуда он был отпущен на свободу и вернулся домой в конце октября 1940 года».
Был отнят единственный сын, многие годы стремились отнять «…и звание писателя. Но моего творчества никто у меня не отнимет, – свидетельствует о словах писателя 15 февраля 1943 года оперуполномоченный секретно-политического отдела управления НКВД. – Они и теперь-то печатают меня, скрипя зубами. Но я человек упорный. Страдания меня только закаляют.
Я со своих позиций не сойду никуда и никогда. Все думают, что я против коммунистов. Нет, я против тех, кто губит нашу страну. Кто хочет затоптать наше русское, дорогое моему сердцу. А сердце мое болит. Ах, как болит! <...> вот сейчас я на фронте многое вижу и многое наблюдаю (Брянский фронт). Мое сердце разрывается от горя, крови и человеческих страданий».
Но еще в 20-е годы он писал: «Я знаю, что всё, что есть хорошего и бесценного (литература, любовь, искренняя идея), всё это вырастает на основании страдания и одиночества. (Из письма М.А. Платоновой, 1926). И – «Вообще, настоящий писатель это жертва и экспериментатор в одном лице. Но не нарочно это делается, а само собой так получается. Но это ничуть не облегчает личной судьбы писателя – он неминуемо исходит кровью» (Из письма М.А. Платоновой, 1927).
Как же нелепы, смешны наглые потуги нынешних бравых «антисоветчиков», всякой мрази, выползшей из нор, новоявленных «буржуев» присвоить себе Андрея Платонова!
* * *
Да, «Бывают времена, когда люди живут лишь надеждами и ожиданием перемены своей судьбы; бывает время, когда только воспоминание о прошлом утешает живущее поколение, и бывает счастливое время, когда историческое развитие мира совпадает в людях с движением их сердец».
Как многие герои рассказов, повестей, романов Андрея Платонова, Назар Фомин из рассказа «Афродита» «был человеком счастливого времени своего народа, и вначале, как многие его сверстники и единомышленники, он думал, что наступила эпоха кроткой радости, мира, братства и блаженства, которая постепенно распространится по всей земле», «достаточно лишь строить и трудиться».
Разве не так думали и мы, большинство из нас, на заре нашей юности, уверенные, что живем в прекрасном, хоть и яростном мире?..
«Одному человеку нельзя понять смысла и цели своего существования, – понял Назар Фомин. – Когда же он приникает к народу, родившему его, и через него к природе и миру, к прошлому времени и будущей надежде, – тогда для души его открывается тот сокровенный источник, из которого должен питаться человек, чтобы иметь неистощимую силу своего деяния и крепость веры в необходимость своей жизни.
Советская Россия тогда только начала свою судьбу. Народ направился в великий, безвозвратный путь – в то историческое будущее, куда еще никто впереди него не шествовал; он пожелал найти исполнение всех своих надежд, добыть в труде и подвигах вечные ценности и достоинство человеческой жизни и поделиться ими с другими народами…»
Нелегкий, непростой путь прошел Назар Фомин, он «заведовал вначале сельским огнестойким строительством в районе; это считалось небольшой должностью. Но он воодушевился этой работой, он принял ее в свое сердце – не как службу, но как смысл своего существования – и смотрел страстными глазами на впервые изготовленное в кустарной мастерской черепичное изделие; он погладил тогда первую черепичную плитку, понюхал ее и унес к себе в комнату, где жил, чтобы вечером и наутро еще раз рассмотреть ее – действительно ли она вполне хороша и прочна, чтобы на долгие годы лечь вместо соломы в кровлю сельских хат и тем сберечь крестьянские жилища от пожаров».
Одно из деяний героя – строительство электрической станции. Но ее, построенную им с товарищами на средства народа, в том числе, – крестьянской девушки-сироты, которая «небольшое девическое придание» «без остатка внесла в свой пай и потом усерднее и охотнее многих работала как плотник второй руки на постройке здания станции», сжег, уничтожил преступник.
«Фомин вспомнил еще многих людей, работавших с ним тогда, – крестьян и крестьянок, слободских жителей, стариков и юношей. Они со всей искренностью и чистосердечием, изо всего своего уменья строили новый мир на земле: их затаенные, сдавленные способности объявились тогда наружу и начали развиваться в осмысленной, благодатной работе; их душа, их понимание жизни светлели и росли тогда, как растут растения из земли, с которой сняты каменные плиты. Станция еще не была вполне достроена и оборудована, а Фомин уже видел с удовлетворением, что ее строители – крестьяне, работавшие добровольно сверх своего хлебного труда на полях, – настолько углубились в дело и почувствовали через него интерес друг к другу и свою связь с рабочим классом, сделавшим машины для производства электричества, что убогое одиночество их сердец отошло от них и единолично-дворовое равнодушие ко всему незнакомому миру и страх перед ним также стали оставлять их.
Правда, в тайном замысле каждого человека есть желание уйти со своего двора, из своего одиночества, чтобы увидеть и пережить всю вселенную, но надо найти посильные и доступные для всех пути для того. Старый крестьянин Еремеев выразил тогда Фомину свою смутную мысль о том же: «Иль мы не чувствуем, Назар Иванович, что Советская власть нам рыск жизни дает: действуй, мол, радуйся и отвечай сам за добро и за лихо, ты, мол, теперь на земле не посторонний прохожий. А прежде-то какая жизнь была: у матери в утробе лежишь – себя не помнишь, наружу вышел – гнетет тебя горе и беда, живешь в избе, как в каземате, и света не видать, а помер – лежи смирно в гробу и забудь, что ты был. Повсюду нам было тесное место, Назар Иванович, – утроба, каземат да могила – и одно беспамятство. И ведь каждый всем мешал! А теперь каждый всем в помощь – вот она где, Советская власть и кооперация!»
А через 7 дней после пуска станции «Назар Фомин стоял возле своих умерших машин, глядевших на него слепыми отверстиями выгоревших нежных частей, и плакал. Ненастный ветер уныло гремел железными листами на полу, свернувшимися от пережитого ими жара. Фомин поглядел в тот грустный час своей жизни на небо; поверху шли темные облака осени, гонимые угрюмой непогодой; там было скучно и не было сочувствия человеку, потому что вся природа, хоть она и большая, она вся одинокая, не знающая ничего, кроме себя. Лишь здесь, что сгорело в огне, было иное; тут был мир, созданный людьми в сочувствии друг другу, здесь в малом виде исполнилась надежда на высшую жизнь, на изменение и оживление в будущем всей тягостной, гнетущей самое себя природы, – надежда, существующая, возможно, во всей вселенной только в сердце и сознании человека, и не всякого человека, а того лишь, который первым в жертве, в работе и в революции пробился к такому пониманию своей судьбы. Как мала еще, стало быть, эта благая сила в размерах огромного мира и как ее надо беречь».
А что же преступник? Он «на вид показался ему обыкновенным человеком, и о действии своем не сожалел. В словах его Фомин почувствовал неудовлетворенную ненависть, ею преступник и под арестом питал свой дух». Фомин «запомнил его нескрытую злобу перед ним, главным строителем уничтоженного народного создания, и его объяснение своего поступка как действия, необходимого для удовлетворения его разума и совести. Фомин молча выслушал тогда преступника и понял, что переубедить его словом нельзя, а переубедить делом можно, но только он никогда не даст возможности совершить дело до конца, он постоянно будет разрушать и уничтожать еще вначале построенное не им.
Фомин увидел существо, о котором он предполагал, что его либо вовсе нет на свете, либо оно после революции живет уже в немощном и безвредном состоянии. На самом же деле это существо жило яростной жизнью и даже имело свой разум, в истину которого оно верило. И тогда вера Фомина в близкое блаженство на всей земле была нарушена сомнением; вся картина светлого будущего перед его умственным взором словно отдалилась в туманный горизонт, а под его ногами опять стлалась серая, жесткая, непроходимая земля, по которой надо еще долго идти до того сияющего мира, который казался столь близким и достижимым».
Но крестьяне-пайщики «положили себе общей заботой построить станцию во второй раз. "Электричество потухло, – сказал кустарь по бочарному делу Евтухов, – а мы и впредь будем жить неугасимо!"»
…Как хотите, но тут вот ком в горле перекрыл дыхание и оплошала бы, не удержав «соленой влаги», но такие славные «тернии» выдал автор, приведя дословно речь «кустаря по бочарному делу»! Вспомнился Саша Дванов из «Чевенгура», поправлявший: «термины». Пришлось улыбнуться…
Хотя как же безмерно тяжко быть свидетелем и… невольным участником сожжения не сельской крохотной электростанции, но – целого и цельного Мира! Участником – в силу бессилия! Можно ли так сказать, нет ли – не вникаю, но, напоённая как живой водою уникальным, прекрасным, образным – «неправильным»! – словом Андрея Платоновича, – не правлю.
Зато вспоминаю: «Равнодушие может быть страшнее боязливости – оно выпаривает из человека душу, как воду медленный огонь, и когда очнешься – останется от сердца одно сухое место» («Сокровенный человек»). И – размышление хроменького Игнатия Мошонкова («Чевенгур»): «что такое душа – жалобное сердце или ум в голове»? А – толку ли в размышлении, коль бесполезен сам себе, потому как «не с кем удовлетворять и расходовать постоянно скапливающуюся душу»?
Вот и пишу, по мере сил спешу искупить невольную, но жгучую вину, зная: «В старости душа не заживает, она долго мучается памятью» («Любовь к родине, или Путешествие воробья»); «…что настоящая охота жить только и приходит в старости, а в молодых годах этого понятия нет, тогда человек живет без памяти...» («Июльская гроза»). Стремясь заслужить смерть: «…смерть даром не дается, её тоже надо заслужить, а зря к чему же со света уходить!» («Среди народа»).
А главное, зная: «Немец всю Россию завоевать хотел, да неуправка у него вышла. А хотя бы и завоевал он нас, всю Россию, так опять же всё ему стало бы ни к чему и впрок бы не пошло, и он бы сам вскорости уморился от нас, потому что хоть ты и завоюешь нас, так, обратно, совладать с нами никому нельзя. У нас уж такое устройство во внутренности есть – пока живешь, все будешь неприятелю поперек делать, а потом, глядишь, либо он умрет от тебя, либо ему постыло и жутко станет у нас, и он сам уйдет ночью назад на свое отечество, и еще в самую середину его укроется, чтобы дальше от нас быть…»
Но зная и то, что «…негодному человеку всегда весь мир поперек стоит. Оно и понятно – старательно он жить не может, людей ведь много, и с каждым в соревнование надо вступить, делом, стало быть, нужно показать, что ты лучше его. А по делу он негодный и не поспеет, а жить ему хочется больше годного, удовольствие свое ему надо иметь скорее всех! Вот негодный и нашел себе план: опростать землю от людей, чтоб их малость осталось, и те тогда напуганные будут и унижение почувствуют, а всю землю с нажитым добром под себя покорить. Тогда живи себе как попало и как хочется: раз весь мир под тобой – тебе стеснения нету, ты сразу лучше всех, и душа покойна, и пузо довольно…» («Среди народа», 1944 г. – не мнится ли: до чего же современно, актуально?!.)
Да вот – «беда»: «Нигде человеку конца не найдёшь и масштабной карты души его составить нельзя» («Сокровенный человек»). И немец ли, иной какой вражина, что «думает – всю мудрость он постиг», никак все ж «другого человека он не знает, и ни одного человека он не может понять, и от того самого он и погибнет весь без остатка…» («Среди народа»).
* * *
Позволю себе вспомнить и Оленьку из рассказа «На заре туманной юности». В 14 лет она осталась круглой сиротой: «в одну ночь» от тифа умерли и отец, и мама. Но схоронив их, прибравшись, она «сказала: "Опять надо жить!" – так часто говорила её мать».
«И опять надо жить!» – сколько же раз приходилось повторять эти, поистине, – крылатые слова! Живя уже во «время, когда только воспоминание о прошлом утешает живущее поколение». Не всё, конечно, ибо – раздроблено, не спаяно общей долей. Но, смею думать, – не худшее из пока живущего. Не истощившего свое сердце: «Не всякое горе можно утешить; есть горе, которое кончается лишь после истощения сердца, в долгом забвении или в рассеянности среди текущих житейских забот («Река Потудань»).
Однако не теряю надежды на перемены судьбы. Если не своей, то хотя бы сына, племянников, внучатых племянников, всей молодой поросли народов моей Родины. С неистовым, отчаянным пожеланием знать, любить Отечество, его истинную историю, его великую литературу. Любить – человека! Живого, страдающего, своего родного! Ведь «Люди умирают потому, что они болеют одни и некому их любить («Чевенгур»). Писать, исполнять родные песни: «…ведер и паровозов можно наделать сколько угодно, а песню и волнение сделать нарочно нельзя. Песня дороже вещей, она человека к человеку приближает. А это трудней и нужнее всего («Усомнившийся Макар»).
Не дать, не позволить одурачивать себя, не принимать по-рабьи навязываемого времени!
Вспоминаю из Записных книжек (1931-1932 гг.) А.П. Платонова: «Настанет время, когда за элементарную ныне порядочность, за простейшую грошевую доброту, – люди будут объявляться величайшими сердцами, гениями и т. п., настолько можно пробюрократить, закомбинировать, зажульничать, замучить обыденную жизнь».
…Об Оленьке упомянула недавно, пытаясь вразумить одного из «жоржиков», «прописавшегося» на писательском сайте, отравленного и отравляющего своими «выделениями» читателей.
Сирота из рассказа Платонова, не найдя приюта у родных (тетка её прям-таки чуточку не «дотянула» до шолоховской Макарчихи), встретила понимание и поддержку и у механика паровоза, и красноармейцев, и у служащих канцелярии университета, заведующего, и у старика-сторожа. Стала учиться на «курсах подготовки младших железнодорожных агентов», жить в общежитии.
«Тревога и грусть перед жизнью, вызванные в Ольге смертью родителей, ночлегом у тетки и сознанием, что все люди обходятся без нее и она никому не нужна, теперь в ней прекратились. Ольга понимала, что она теперь дорога и любима, потому что ей давали одежду, деньги и пропитание, точно родители ее воскресли и она опять жила у них в доме. Значит, все люди, вся Советская власть считают ее необходимой для себя, и без нее им будет хуже.
И Ольга училась с прилежным усердием, чувствуя в себе спокойное, счастливое сердце…»
Невольно думается: а что сегодня сталось бы с 14-летней осиротевшей девочкой в её скитаниях?..
«Жоржикам», конечно, и не понять, и не принять истинности:
«Ольга посмотрела на портрет Ленина: "Он уже старый, – подумала она, – как мой отец; мы много хлеба едим и одежду скоро носим, а вчера на курсы пять возов дров привезли, – нам надо скорее учиться и вырастать, чтоб самим работать". Она была мала ростом и несильная в теле, и сама это знала. "Как бы не помереть, – еще озаботилась она. – Недавно тиф и грипп ходили, а то на нас Ленин потратит последнее, а мы вдруг помрем от болезни и ничего не сделаем, и даже его никогда не увидим".
Ночью, укрывшись в одеяло с головой, Ольга начала думать о своей и всеобщей жизни; она представила Ленина, как живого, главного отца для себя и для всех бедных, хороших людей, – и от этой мысли она почувствовала ясное, верное счастье в своем сердце, как будто вся смутная земля стала освещенной и чистой перед нею, и жалкий страх ее утратить хлеб и жилище прошел, потому что разве Ленин может ее обидеть или оставить опять одну без надежды и без родства на свете?.. Ольга любила правильное устройство мира, чтобы все было в нем уместно и понятно, – так было ей лучше думать о нем и счастливее жить».
Но вот «через несколько месяцев, к весне, их столовой вдруг вовсе перестали выдавать продукты, а всем учащимся курсантам задержали выдачу стипендий. После оказалось, что в этом деле были повинны белые офицеры, служившие в губпродкоме и финотделе, и те, кто им доверил советскую службу».
Ольга, не оставляя учебы, стала работать. Служа приходящей няней полуторагодовалого Юшки, потерявшего мать, чрезвычайно привязалась к ребенку. Спасла ценою своей жизни состав с красноармейцами, лошадьми, орудиями 18-летняя практикантка, помощница машиниста паровоза Ольга. Умирая, на вопрос «Кого вы хотите увидеть», ответила: «Юшку. А больше никого не надо, пусть за меня все люди на свете живут».
Автор пожалел нас, он закончил рассказ, написанный в 1938 году, словами: «Ольга долго и терпеливо болела, но выздоровела, стала жить и живет до сих пор».
Посмейтесь, неодухотворенные, но я верю: «…живет до сих пор»! Примите, родные, эту веру.
Потому что: «Смерти нет!», «смерть – она полагается только неприятелю, а нам – нету смерти!» («Рассказ о мертвом старике»). Хотя, конечно, правда и то, что «Такие люди долго не держатся на свете, а свет на них стоит вечно» («Одухотворенные люди. Рассказ о небольшом сражении под Севастополем»).
Потому что: «Женщина – искупление безумия вселенной».
Потому что: «Своею пламенной любовью, которую она и сама никогда не понимала и не ценила, своим никогда не утихающим сердцем она в вечном труде творчества тайно идущей жизни, в вечном рождении, в вечной страсти материнства – и в этом ее высшее сознание, сознание всеобщности своей жизни, сознание необходимости делать то, что уже делает, сознание ценности себя и окружающего – любовь».
* * *
Примите же, вместо заключения моих слабых заметок, в которых и десятой доли желаемого я не сказала, статью Андрея Платоновича Платонова «Душа мира». Она была опубликована в газете «Красная деревня», 18 июля 1920 года. Сопровождалась публикация текстом:
«От редакции: Несмотря на трудность усвоения мысли (не слога, а мысли, ибо слог прост) товарища Платонова и некоторую сложность взглядов его на роль женщины в будущем и в революции, – редакция находит возможным дать данной статье рабочего Платонова место на страницах своей крестьянской газеты, ибо крестьянину, смотрящему на женщину как на доходную статью своего хозяйства, статья эта будет поучительна».
Приятия, правды, добра и счастья вам! – ведь «Даже для обыкновенного, несложного труда человеку необходимо внутреннее счастье» (А. Платонов, «Третий сын»).
24-28 августа 2019, Одесса
На фото: А.П. Платонов, конец 30-х
Душа мира
Женщина и мужчина — два лица одного существа — человека; ребенок же является их общей вечной надеждой.
Некому, кроме ребенка, передавать человеку свои мечты и стремления; некому отдать для конечного завершения свою великую обрывающуюся жизнь. Некому, кроме ребенка. И потому дитя — владыка человечества, ибо в жизни всегда господствует грядущая, ожидаемая, еще не рожденная чистая мысль, трепет которой мы чувствуем в груди, сила которой заставляет кипеть нашу жизнь.
Женщина осуществляет ребенка, своею кровью и плотью она питает человечество. Она сводит небо на землю, совершенствуя человека, поднимая его, очищая сменой поколений его горящую душу.
Если дитя — владыка мира, то женщина — мать этого владыки, и смысл ее существования — в сыне, своей радостной надежде, творимой сыном. Т. е. смысл ее жизни такой же, как и у всего человечества, — в будущем, в приближении родного и желаемого. И поэтому в женщине живет высшая форма человеческого сознания — сознание непригодности существующей вселенной, влюбленность в далекий образ совершенного существа — в сына, которого нет, но который будет, которого она уже носит в себе, зачатого совестью погибающего мира, виновного и кающегося.
Женщина перегоняет через свою кровь безобразие и ужас земли. Своею пламенной любовью, которую она и сама никогда не понимала и не ценила, своим никогда не утихающим сердцем она в вечном труде творчества тайно идущей жизни, в вечном рождении, в вечной страсти материнства — и в этом ее высшее сознание, сознание всеобщности своей жизни, сознание необходимости делать то, что уже делает, сознание ценности себя и окружающего — любовь.
Но что такое женщина? Она есть живое действенное воплощение сознания миром своего греха и преступности. Она есть его покаяние и жертва, его страдание и искупление. Кровавый крест пира со смеющейся, прекрасной жертвой. Это женщина, это ее тайное сокровенное существо. Она улыбается, истекая кровью, кричит от боли, когда рождает человека, а после любит без конца то, что ее мучило. Ее ребенок — высокий взлет ее нежной, творческой, сияющей души, проломленный путь в бесконечность, живая, теплая надежда, которую женщина держит в своих материнских ласковых руках.
Женщина — искупление безумия вселенной. Она — проснувшаяся совесть всего, что есть. И эта мука совести с судорожной страстью гонит и гонит все человечество вперед по пути к оправданию и искуплению. И в первом ряду человечества — его любовь и сердце — женщина, со стойкостью вождя пробивающаяся вперед, через горы греха и преступлений, с испуганными, наивными глазами ребенка, которые страшней всякого страха своей затаенной упорностью и неизменностью; перед этим взором улыбающейся матери отступает и бежит зверь.
Страсть тела, двигающего человека ближе к женщине, не то, что думают. Это не только наслаждение, но и молитва, тайный истинный труд жизни во имя надежды и возрождения, во имя пришествия света в страждущую распятую жизнь, во имя побед человека. Открытая нежность, живущая в приближении к женщине, — это прорыв каменных стен мировой косности и враждебности. Это величайший момент, когда всех черных змей земли накрывает лед смерти. В тишине засветившейся нежности матери-женщины погибают миры со своими солнцами. Восходит новый тихий свет единения и любви слившихся потоков всех жизней, всех просветившихся существ.
Безмолвие любви — последнее познание двух душ, что одно. И женщина знает, что мир и небо и она — одно, что она родила все, оттого у нее нет личности, оттого она такая неуловимая и непонятная, потому что отдалась всему, приобрела сердцем каждое дыхание.
Познав себя, женщина познала вселенную. Познав вселенную, она стала душой ее, возлюбленной мира, гордой гранитной надеждой. Она доведет страдающую жизнь до конца пути.
Женщина — тогда женщина, когда в ней живет вся совесть темного мира, его надежда стать совершенным, его смертная тоска.
Женщина тогда живет, когда желание муки и смерти в ней выше желания жизни. Ибо только смертью дышит, движется и зеленеет земля.
Не увидеть рай, а упасть мертвой у врат его — вот смысл женщины, а с нею и человечества.
Мыслитель Отто Вейнингер, вышедший из недр буржуазии, в своей книге «Пол и характер» проклял женщину. «Мужчина, представляющий собою олицетворение низости, стоит бесконечно выше наиболее возвышенной из женщин», — написал он и, развивая мысль, утверждал, что существование женщин — одна случайность и насмешка, и доказал это распространенностью сводничества среди женщин. Мужчинам Вейнингер отдал все, что отнял у женщины, но забыл, что если женщины — сводницы, то тогда мужчины — снохачи. Я бы мог опровергнуть его книгу от начала до конца, но сделаю это в другом месте. Нас эта книга интересует только как вопль погибающего, ибо, вынув душу из мира — женщину, Вейнингер зашатался и исчез в вихре безумия (он убил себя юношей). Прощение честному!
Революция дала в руки женщины все силы жизни, главенство над ее ростом и расцветом. Нет ничего в мире выше женщины, кроме ее ребенка. Это она знает и сама.
Ибо в конце концов женщина лишь подготовляет искупление вселенной. Свершит же это искупление ее дитя, рожденное совестью мира и кровью материнского сердца.
Да приблизится царство сына (будущего человечества) страдающей матери и засветится светом сына погибающая в муке родов душа ее.
