Владимир ПРОНСКИЙ. Заветная осень

От автора

Этому рассказу более полувека. Он о расставании с юностью недавнего школьника, и не только. К моменту его написания у меня уж было с десяток публикаций, в том числе и в центральной газете. С каждой новой работой я всё более вживался в глубину родных слов, прислушивался к их звучанию, и радость разливалась на душе. Мне это казалось волшебством, и слова все были волшебными. В ту пору я много читал, слушал радиопостановки – учился у классиков. И казалось, что никогда не сравняюсь с мастерами, отчего наплывало уныние, но потом вдруг пропитывался иным настроением и уж твёрдо знал, что новое сочинение будет удивительным по красоте и глубине. Я так составлю слова, так крепко сцеплю одно с другим, что дух захватит от удивления и восторга. Но когда появлялось что-то новое, то понимал: нет, не получается пока то, о чём мечтал и чего желал, что казалось легкодостижимым. Но это не могло повторяться бесконечно. С каждой новой работой приходило понимание таинственной писательской сути. Рассказ «Заветная осень» сочинился в армии, в редкие свободные минуты, которых так мало у молодого бойца. Он был опубликован в местной газете «Пронский рабочий», после демобилизации я дописал его, чувствуя незавершённость из-за спешки. И в таком виде долгие годы рассказ оставался без движения. Лишь в последнее время, когда всё чаще одолевала ностальгия, вспомнил о нём, перечитал, кое-что поправил (как без этого), но правил аккуратно, стараясь сохранить тогдашнее настроение и «воздух» минувших лет. Таких давних теперь, таких сказочных и, увы, неповторимых.

Сентябрь 2019 года

На фото: Владимир Пронский после окончания школы

Рассказ

1

На выгоне кто-то бил железом в лемех от плуга, и над Князевкой плыл бунящий металлический гул. «Набат» будоражил тишину погожего дня, заставлял людей, семьями убиравших картошку, озираться в недобром предчувствии. Я же копался на грядках один, так как мама и младший брат уехали в областную больницу. Хотел сегодня завершить работу и ни на что не обращал внимания. Но когда соседи один за другим сорвались и стреканули на дальний порядок, то побежал вместе со всеми, начиная понимать, что «горит» наша тётушка: это её крайняя усадьба за оврагом утонула в клубах жёлто-белёсого дыма от полыхавшего двора, крытого соломой.

Возле дома – суматоха, крики, чей-то плач. Вот у палисадника напротив пронзительно заржала лошадь водовоза Потапа, рванулась, будто ужаленная, испуганно оскалив ржавые зубы, и понеслась к пруду.

– Соседние дома спасайте! – подсказал Потап, силясь превозмочь грохот разболтанной телеги и подпрыгивающей бочки.

Студенты, приехавшие на «картошку», вытянулись живой цепочкой и вёдрами подавали воду от колодца, поливали соседские крыши, не позволяя огню полыхнуть по всему порядку, туда-сюда сновал Потап, но воды не хватало, а пламя уж перекинулось и гудело под железной крышей и, будто не ужившись, выплескивалось оттуда густыми и жирными малиновыми языками. Вернулся шофёр Василий, ездивший на ферму звонить о пожаре. Резко затормозив, крикнул:

– Пожарные выехали!

Отогнав машину в сторону, он растворился в дыму веранды – спасать скарб. Следом устремился и я, уже разгорячённый несколькими бросками.

Когда сгорели стропилы, и мятым блином провисла кровля, оголив печную трубу, чёрным столбом торчащую над кирпичной коробкой дома, когда на месте бревенчатого двора остался лишь обугленный дымящийся остов из дубовых подсох, а сарай чадил наполовину сгоревшим сеном, тогда, ревя сиреной, сверкая никелем и краской, из посёлка прикатил пожарный автомобиль. Тётушка, до этого безвольно восседавшая на ворохе спасённого добра, поднялась навстречу подъехавшей машине. Заправляя под платок седеющие растрёпанные волосы, всхлипывая, она стала о чём-то просить пожарных, но те её не слушали и занимались привычным делом. Через минуту водяная струя, вышибая оставшиеся стёкла, хлестала по вспыхнувшей веранде, била под крышу; попадая на закрытые ставни, вода превращалась в пушистые облачка пара, улетавшие в блёклую синеву убывающего сентябрьского дня.

Возможно от помощи пожарных, возможно оттого, что гореть уж было нечему, но пламя незаметно обвисло, и люди стали расходится. Когда пригнали стадо, скотину погорельцев разместили соседи, но кур, оказалось, невозможно загнать в чужой двор, и они приютились в побуревшем от огня вишеннике.

Быстро темнело, и на деревню опустилась ночная свежесть. Я отправился домой сменить мокрую одежду и, переодевшись, вернулся на пожарище, при свете холодных звёзд растаскивал и заливал прогорклое ду́шное сено. В какой-то момент почудился плач, я прислушался, но ничего похожего не услышал и продолжил работу. Вскоре всхлипывания повторились. Тогда пошёл в темноту и прохладу сада, откуда они доносились, и около антоновки обнаружил тётушкиного внука. Павлик, верно, не ожидал меня увидеть и заревел ещё сильнее. Не зная причины слёз, не сразу успокоил его.

– Пойдём, у нас переночуешь, – заботливо предложил мальчишке, когда тот перестал всхлипывать, но он ничего не ответил, лишь прижался и дрожал так, что его дрожь передалась мне. Всегда он был словоохотлив, но сейчас молчал, сколько я ни просил рассказать, что случилось, а заговорил только тогда, когда собрался оставить одного.

– Это я случайно… поджёг, – еле слышно пролепетал он и вновь расплакался.

– Курил, наверное?

Он кивнул и сквозь слёзы попросил:

– Мамке не говори!

– Никому не скажу! – пообещал я. – Я ведь тоже иногда дымлю!

От доверительных слов, он мало-помалу успокоился. У меня много было вопросов, но ни один я не решился задать. Отвёл мальчишку к нам, уложил спать и ещё раз поклялся хранить тайну.

2

Утром у погорельцев собрались родичи, съехавшиеся из соседних сёл и деревень, и на какое-то время я забыл о Павлике. Мужчины сразу начали разбирать провисшее железо и счищать гарь с потолка, залитого раствором глины, а потому уцелевшего, женщины скребли затоптанный пол, смывали грязные потёки на стенах и потолке. К ним присоединилась мама, вернувшаяся из области, а брат-пятиклассник принялся чинить полуобгоревший велосипед Павлика.

Перед обедом появился тётушкин муж, ездивший в лесничество оформлять документы на строевой лес. Иван Алексеевич поездкой явно доволен. На вид он неповоротливый и медлительный, а теперь живо отдавал команды, готовый тотчас ехать на лесосеку, пока стоит ядрёная погода. Но всё-таки перед отъездом торопливо пообедали.

На телеге нас четверо. За вожжами сам Иван Алексеевич или Лексеич, как мы, племянники, называем его меж собой: аккуратный Владимир живёт в Рязани, работает электриком на заводе, приехал в родные места в отпуск; приземистый, по-деревенски загорелый Николай из соседнего села – обучает в школе ребятишек труду. Худой и высокий, нигде пока не устроенный после поселковой десятилетки, я замыкал нашу компанию. Чтобы не терять времени на разъезды, едем с ночёвкой и, кроме пил и топоров, везём два тулупа, одеяла. Не обижены и едой: горкой возвышаются сумки со съестными припасами и фляга с водой. Когда собирались, откуда-то появился хмурый Павлик. Он выразительно посмотрел на меня, и я понял его взгляд, потрепал по белокурым вихрам, нажал на кнопку курносого носа и потихоньку сказал: «Не переживай. Всё будет хорошо!» Он ничего не ответил, лишь благодарно вздохнул.

Лес у нас большой, но начинается не сразу: по склону сухого оврага разбежится корявый орешник, в сырой лощине спрячется хрупкий ольшаник – и лишь после такой своеобразной разведки начинается настоящее чернолесье. Из хвойных пород – лишь кое-где встречаются молодые посадки сосны. Мерин Буланчик, поначалу трусивший спокойной рысцой, приустав на вязком лесном просёлке, окончательно разленился.

Лексеич и в обычной-то жизни не говорун, а сейчас и вовсе ни на что не обращал внимания: молчал и озабоченно мял прилипшую к губам цигарку. Понять его нетрудно: до снега всего ничего, а как зиму встречать без крыши над головой? В самом былой силы уж нет, жена в таких делах не помощница, а с дочери и внука какой спрос? Зять не ужился с Варварой, а, быть может, она не смогла семью наладить – попробуй, разберись теперь. Сын погиб в войну, а то бы первым помощником стал. Изредка, для вида более, Лексеич понукнёт прихрамывающего Буланчика, но на подъёмах жалеет его: сам спрыгивает с полка́ и нас сгоняет, приговаривая:

– Разомнитесь, племяши, чего мерина рвать!

Поднявшись на очередной взгорок, дядька вновь умолкал, о чём-то задумывался, а мы болтали кто о чём. Николай завёл с Владимиром разговор о дефицитном транзисторе, которого нет в районной мастерской, и который нигде не достать. При слове «достать» мне вспомнилась недавняя летняя неделя, которую я провёл в столице, сдавая экзамены в институт, и заодно пытался добыть дефицитные крышки для консервирования. Остановился я тогда у дальней родственницы, каждым летом приезжавшей к нам отдыхать. У нас она всегда казалась аккуратной, с хорошо уложенными волосами, накрашенными губами, хотя это никому было не нужно, а дома выглядела растрёпой. Муж у неё умер, сын постоянно мотался на Север, дочь жила у мужа, и она, работая посменно, одна занимала трёхкомнатную квартиру и не особенно страдала от одиночества, занимаясь в свободное время шитьём собачьих поддёвок и продавая их в сезон на Птичьем рынке. Антонина Фёдоровна на завтрак готовила омлет, нахваливая подарок от деревенских курочек. «Подарков» я привёз полное ведро, и хозяйка была готова кормить меня омлетами с утра до ночи, а яичница мне и дома приелась.

Побывав на экзамене, я возвращаться не спешил и бродил по центру Москвы, и она вскоре надоела суетой, вот только не могло надоесть мороженое в ГУМе. На последний экзамен и вовсе не пошёл, потому что предыдущие сдавал не лучшим образом, а с тройками об институте и думать нечего. Забрав документы, сообщил хозяйке о решении вернуться домой, чувствуя себя неуютно в большой квартире; мне казалось, что всё я делаю не так, неправильно, словно хожу по ровному месту и постоянно спотыкаюсь.

– И то верно. Поживи с матерью, трудно ей одной вас воспитывать, – сказала она, напомнив о моём недавно умершем отце.

На следующий день проводы были недолгими. Когда поезд тронулся, и замелькали приземистые привокзальные постройки, я почувствовал себя как никогда свободным. Не огорчало и то, что возвращался без нужных в хозяйстве крышек. О них я и не думал, а более радовался, что меня ждёт Оля из посёлка, перешедшая в десятый класс. Я вспоминал её зеленовато-серые глаза, пушистую косу, вспоминал, как она не хотела отпускать меня в Москву, и как теперь обрадуется, когда узнает, что в институт я не поступил.

3

Лесосека встретила стуком топоров, шумом падающих деревьев, горьким запахом осиновой коры и рассыпанных под ногами желудей. Из-за куч хвороста навстречу вышел лесник.

– Принимай гостей горемычных, Евгений Иванович, – остановив Буланчика, доложил леснику дядька.

– Слышал, слышал – угораздило вас. Ну да ничего, поможем, – успокоил сухой и поджарый Евгений Иванович, будто сделанный из витого корневища, и указал место валки.

Распрягли лошадь и, задав ей сена, сразу принялись за работу. Лексеич ходил по отведённому участку и придирчиво выбирал деревья, обстукивая каждое, чтобы не попалось с гнилью. Николай и Владимир тем временем начали валку. Николай мастерски определял, где сделать запил и подрубить, и, послушные его воле, деревья падали в одном направлении, не громоздясь. Я тоже без дела не сидел: раздвоённым шестом помогал направлять деревья. Когда подходил к очередному, становилось жалко его: невинное, оно едва трепетало чуткими листьями, не догадываясь о близкой кончине. И вдруг беспощадная пила, брызжа жёлто-лимонными опилками, стремительно утопала в податливом стволе. Проходила минута, и, обречённо крякнув, дерево спешило к земле, отчаянно оглашая лесосеку протяжным скрипом рвущихся волокон. Гулко стукнувшись, оно затихало, а в воздухе ещё долго кружились осиротевшие разноцветные листья.

Незаметно Евгений Иванович присоединился к нам и работал так, будто специально приехал помочь.

– Если будем так ворочать, то до сумерек управимся с валкой, а утром останется сложить брёвна в штабель! – устроив перекур, сказал дядька и радостно заиграл глазами.

Под вечер, на петлявшем мимо вырубки просёлке появился мотоциклист. Узнав знакомого, Николай помахал ему, и тот остановился. Послышались обрывки разговора: «Ме́ча, пожар…» Заглушив мотор, незнакомец и Николай подошли.

– Знакомьтесь – Андрей, – указал Николай на мотоциклиста, – в одной роте служили. В Быкове агрономом работает, а сейчас на Мечу собрался – постеречь кряку́ш на перелёте.

– Можно сказать, из дома сбежал, – улыбнувшись, добавил Андрей, – чтобы зорьку встретить.

– Эта штука увлекательная, – продолжил мысль агронома Евгений Иванович. – Как бы ни был занят, а к ружьишку всегда тянет. Да и вечерок добрый намечается.

Они начали обсуждать охоту, но Лексеич осторожно остановил:

– Ребята, поговорили, и хватит – дело стоит…

– Папаш, не торопись, – не согласился Андрей, – всего не ухватишь!

– Во, указчик, нашёлся!.. Поля́ свои бросил, с ружьишком не может расстаться! Уж не ты ли за нас всё сделаешь?

– Эх, батя, и сделаю! – он снял ружье, патронташ, скинул кожаную куртку. – Николай, покажем, как работают!

Дядька невольно указал на очередное дерево и крикнул Андрею, чтобы не шибко надрывался-то.

– Подменил бы его, – через некоторое время сказал Лексеич Владимиру, – упреет парень, а сучки-то обрубать успеется.

В сентябре вечереет рано: едва солнце заплутало в чаще, как сразу сгустились сумерки. Работать закончили в темноте. Я занялся костром, Андрей же стал собираться домой, так и не побывав на Мече. Заметив это, дядька попросил:

– Не обижай, парень. Сейчас по маленькой сообразим, если уж охоту испортили!

– Не ради этого задержался, да и нельзя – за рулём, хотя и рогатым. Так что – извините, – придумав повод, Андрей направился к мотоциклу, а дядька вздохнул:

– Нехорошо получилось…

Когда затихло урчание мотора, сели ужинать. Разложив на скатерти провизию, Лексеич откупорил бутылку и начал разливать с Евгения Ивановича (он остался ночевать с нами, зная, что намечается выпивка). Когда дошла очередь до меня, я отказался, но дядька настоял:

– Много не налью, а сто граммов можно – не маленький, скоро на службу пойдёшь!

Соглашаясь, я почувствовал себя взрослым с нечужими людьми, хотя ста граммами дядька поздновато решил меня удивлять.

После ужина запаслись соломой на ближайшем поле. От неё веяло полынным духом, и казалось, что ночуем не в лесу, а среди ржаного разлива. Под тулупами разговаривали недолго – сказалась усталость. В наступившей тишине лишь слышался звон уздечки и редкое всхрапывание Буланчика, шуршавшего сеном. Вскоре все уснули, а мне почему-то не спалось. Я смотрел на крупные звёзды, на Млечный Путь и загадывал, что будет со мной через пять, десять… тридцать лет.

4

Проснулся от озноба. Вместе со мной и все проснулись, поеживаясь, принялись укладывать брёвна в штабель. Теперь пришлось потрудиться застоявшемуся Буланчику. Он усердно волочил осиновые и дубовые хлысты, и вскоре его светло-кофейные бока потемнели от пахучего пота. Мерин был приписан к пастухам, но второй год пошёл, как его использовали на вспомогательных работах, так как он хромал, а какому пастуху нужна бракованная лошадь. Поэтому эта осень была последняя для Буланчика. С первым снегом его отправят на мясокомбинат, так же, как и лошадь водовоза Потапа, потому что на днях около фермы поставили водонапорную башню, и теперь занимались наладкой поильного оборудования. И тогда лошадей в деревне почти не останется. А лет пять назад их было три десятка – целый табун пасся по ночам в лощине. Но всё поменялось в ту пору, когда Хрущёв провёл очередную реформу. Князевку приписали к райцентру, до которого всего-то километр, сделав нас «городскими», местный колхоз оформили отделением совхоза и в разгар лета стали «отрезать» огороды, доводя их до «городской» нормы, изводить скотину – вой и плач стоял над деревней. Зато население сразу стало «культурным», и все с этим – хочешь не хочешь – смирились, понимая, что выше головы не прыгнешь, тем более что деревенский уклад по-настоящему и не поменялся.

Складывать штабель закончили к обеду, Евгений Иванович замерил кубатуру.

Оставив Николая и Владимира дожидаться машину, я отправился с Лексеичем, чтобы разыскать в деревне Василия. Мы возвращались с азартом удачливых охотников. Буланчик, почувствовав желанное возвращение, торопливо рысил, словно и не было тяжёлой работы и собственной хромоты. Временами перед нами неспешно расступался лес, воздух был чист и свеж, в нём далеко разносилась трескотня жирующих перед отлётом дроздов, шумными стаями кипевших над алыми рябинами. На закрайках изумрудных озимых полей спугивали вяхирей. Эти осторожные лесные голуби, взлетая, оглушительно хлопали крыльями и, покружив над полем, опускались, как только мы удалялись с облюбованного ими места.

Вернувшись из леса, я сразу увидел Павлика. Он встречал нас двоих, но смотрел только на меня, словно спрашивал о тайне, которую доверил позавчера.

– Всё нормально, – сказал ему, а он понятливо и благодарно взглянул ещё раз. Было видно, что мальчишка мучается, и не хотелось теребить его, ведь лишними вопросами ничего не изменишь. Я надеялся, что со временем история эта забудется, он успокоится и будет прежним весёлым Пашкой и когда-нибудь расскажет о своей проделке.

Поговорив с Павликом, я отправился на поиски Василия и удачно нашёл его около фермы. Сразу поехали в лес. Устроившись в кабине, я наблюдал, как он вёл грузовик: легко преодолевал подъёмы, умело объезжал рытвины, а на ровном месте рвался навстречу ветру, колыхавшему кучерявую шевелюру Василия.

– Трудно водить машину? – спросил я, когда возвращались после первого рейса.

Он внимательно посмотрел на меня и, убедившись, что вопрос задан не от скуки, поправил пшеничные усы:

– Баранку крутить просто, но этого мало. Чтобы стать классным шофёром, надо машину знать, а главное – любить. Я слышал, ты на шофёра решил учиться?

– В октябре начнутся занятия…

– Вот это дело! – подмигнул он и предложил, остановив машину: – Садись на моё место!

Я слегка растерялся, а он спросил:

– Приходилось за баранкой сидеть?

– Несколько раз рулил грузовиком, когда прошлым летом возил зерно на ток.

– Тогда – вперёд!

Неуклюже усевшись за рулём, я постарался плавно тронуться с места и уже ничего более не видел вокруг до самой делянки. Только дорогу впереди.

5

Со следующего дня три-четыре человека стучали, пилили, строгали. Ударной силой был Николай. После школы он приезжал из соседнего села к погорельцам и, поставив в сторонке велосипед, приступал к работе. Вместе с ним и мы начинали работать веселее.

Частенько появлялся дед Потап, благо его изба стояла напротив тётушкиной. Именно – появлялся. Маленького, жухлого, его замечали не сразу, лишь когда, мусоля самодельную трубчонку из корневища ореха, он начинал давать советы или вспоминать молодые годы. И такой у него всегда получался рассказ, что, мол, нынешняя молодежь не та. «Вот мы были!»

– Это вы зря, дядя Потап, – не согласился однажды Владимир, когда зашёл разговор об учёбе. – Вот взять, к примеру, Павлика. В начальной школе учится, а в науке вас за пояс заткнёт!

– Ясно – заткнёт! – согласился Потап. – Я лишь две осени в школу ходил, две пары лаптишек поистаскал – вот и всё обучение. А если мне три года поучиться – не то было бы!

– Ничего особенного, – подзадорил Владимир.

– Как так! Коли я с двухосенним образованием бригадирствовал, то, поучись поболей, – мне прямая дорога в председатели наметилась бы!

– Хорошо, – согласился Владимир, – это при царе Горохе. А в наше время смогли бы возглавить бригаду?

– Я те, мил-человек, вот что скажу: коли ты бригадир, то более смекалка нужна, и от людей уважение надо иметь – это уж само собой!

Владимир не уступал:

– Сейчас техника кругом. Её знать надо!

– Это верно, – не сдавался Потап, – техники много нагнали, но не всякая машина заменит человека, без него в любом деле не обойтись. Как, к примеру, с картошкой справляться?! Молчишь? Вот и приходится в город за помощью обращаться, потому что своя молодежь норовит улизнуть. Сперва улизнут, а потом возвращаются на уборку. А чего, спрашивается, туда-сюда мотаются?

– Посылают!

– Вот и плохо, что посылают. Невольник – не богомольник! Ты вот пожил в городе, и топор разучился держать – у самого обуха вцепился. Свободно держи топорище, а бей с оттяжкой!

Потап выхватил инструмент у сконфуженного Владимира и начал заново протёсывать стропилу, исправляя его огрехи.

– Вот так, вот так, – повторял в такт топору разгорячившийся дедок.

– Учись, Володь, – улыбнулся Николай, – не упускай возможности.

– Ты тоже нос-то не дери, – мельком взглянув на Николая, хмыкнул Потап, – и тебе его утру, не погляжу, что давнишний плотник.

– Может, соревнование устроим? – предложил Николай.

– Устроим! – согласился Потап.

Недолго думая, подобрали две одинаковые лесины, кинули жребий. Потап приладил шну́рку и шлёпнул ею по зеленоватому боку осинового бревна, оставляя на нём след мела. И вторую лесину разметили. Отложив трубку и половчей ухватив топорище правой рукой, культяпой с войны, Потап замер, ожидая сигнала Лексеича, назначенного судьей.

Приготовился и Николай.

Когда раздалась команда, топоры ударили одновременно, но постепенно удары расстроились, участились, и уж стало заметно, что Николай обходит соперника, а вскоре, вонзив топор в стропилу, он выпрямился.

– Всё ясно, – остановил разошедшегося Потапа Владимир, – можно не продолжать.

Потап ничего не ответил, а, разделавшись с лесиной и немного отдышавшись, закурил трубку и подозвал Владимира:

– Проведи ладошкой. Оцени!

– Молчу, – развёл руками Владимир, – в этом ваш верх.

– То-то же, – заулыбался Потап. – Сделать быстро – полдела, важно – как сделать! Ныне качество на первое место ставят!

– Что это вы, мужики, расшумелись? – поинтересовалась тётушка, возвращавшаяся из магазина с двумя сумками наперевес.

– Евдокея, – взмолился Потап, – хоть ты заступись – одолела молодёжь, совсем затюкала!

– Тебя затю-юкаешь…

– Это точно, я мужичок ножевой, острый, – просиял дед, – не враз поддамся.

– Вот, мужики, о чём хотела спросить, – тётушка на минутку замолчала, на лбу резче обозначились морщины, а в выцветших серых глазах усилилась печаль, с которой в последние дни она не расставалась. – Управимся ли до престольного праздника?

– Не беспокойся, Евдокея, – за всех ответил Потап. – Страшно гореть, а построитесь – станет любо смотреть. Так что успеем к сроку!

– Дай-то Бог, – вздохнула тётушка.

– Бог-то, Бог, а и сам не будь плох, – хмыкнул Потап и, вспомнив о прерванном разговоре, стал наскакивать на Николая. – Так кто же победил? Кто, спрашиваю?

– Будет вам, – вмешался Лексеич, – как судья, предлагаю ничью. Согласны?

– Согласны! – нестройно, как обиженные мальчишки, отозвались они.

6

Осень шла неспешно, но с каждым днем всё заметнее набирала силу. В лучах солнца уж не было летнего тепла, исчезли паутины бабьего лета, а воздух уплотнился, наполнился влажной свежестью, которая не рассасывалась и в погожие дни. Разукрашенные клёны шуршали на ветру пожухшими листьями и незаметно теряли их, расстилаясь цветастой позёмкой.

Стройка завершалась. Над домом возвышалась новая крыша под шифером, стоял бревенчатый двор, веранда таращилась узорными рамами. Владимир заменил электропроводку. Отпуск у него подошёл к концу, и перед отъездом он заглянул к погорельцам попрощаться. Как водится, было угощение и «посошок» на дорожку.

После отъезда Владимира неожиданно исчез Потап. Думали, что он окончательно загоревал с пуском водопровода на ферме, оставшись без работы, и теперь залёг у себя в саду, где у него в шалаше стояла замаскированная бутыль с бражкой, но нет – через несколько дней появился. Мы с Николаем обшивали тёсом сарай, Лексеич укладывал сено, собранное соседями, и не сразу заметили Потапа. Опустив с плеча мешок, ничего не объясняя, он попросил у хозяина лестницу.

– Зачем? – удивился дядька.

– Нужна, коли спрашиваю! – не церемонясь, настоял Потап.

– За двором, под пеленой висит…

Едва дотащив тяжёлую лестницу, сколоченную на скорую руку из сырых жердей, Потап попытался приставить её к фронтону, но ничего у него не получилось.

– Помочь? – вызвался Николай.

– Подсоби, – не отказался Потап. – Двое-трое – не как один: лошадь отнимут, мы сани не дадим.

– Что ты, старый, затеял? – облокотившись о черенок вил, спросил Лексеич, когда лестница была установлена.

Потап с ответом не спешил. Он осторожно извлёк из мешка деревянного петуха и потряс им:

– А вот то!

– Как живой! – удивлённо заморгал Лексеич.

Подхватив петуха, Потап полез на лестницу, но дядька остановил:

– Погоди, моложе есть, чтобы по верхам скакать. Вовка, – посмотрел на меня дядька. – Чего уши развесил, не видишь, как старик корячится?

Потап не сразу расстался с поделкой. Повертел петуха, осмотрел со всех сторон и лишь после этого передал мне:

– Поосторожней будь, не вырони.

Поднявшись по лестнице, я прибил шест к наличнику, и петух-флюгер, не сопротивляясь набежавшему ветру, послушно крутнулся туда-сюда, словно обживался.

– Вертлявым получился, ну прямо твоя копия! – пошутил Лексеич.

Потапа это не смутило:

– У него служба хлопотная – на месте не посидишь. Есть такое поверье, что для погорельцев петух на князьке – первый сторож, он огонь отводит!

Дядька притворно засомневался:

– Не улетит? Как хвост-то распушил!

– Не волнуйсь. Из него летун, как из меня председатель.

Решив, что дело сделано, Потап присел на бревно, достал кисет. Глядя на Потапа, Лексеич подсел к нему, раскрыл банку из-под леденцов, приспособленную для самосада, но Потап остановил:

– У меня послаще есть. Вчера сын «Золотое руно» прислал! Балует пенсионера!

– Тогда давай твоего попробуем…

7

Престольный праздник у нас в октябре, на Алексия, но стройку завершили к концу сентября. Так что было время навести окончательный порядок у погорельцев: покрасить фронтоны, веранду, ставни – это уж была моя забота. Не такая уж и сложная. К тому же дни заметно убавились, у меня оставалось время сходить в посёлок, встретиться вечером с Олей, необыкновенно за лето повзрослевшей. Мы либо гуляли у реки, либо шли в кино, но в любом случае мне с ней было очень уютно, я чувствовал себя счастливым человеком. Поэтому работал в эти дни со значительной радостью, всё более осознавая, что минувший месяц стал для меня чередой серьёзных событий, и теперь необыкновенным взглядом смотрел на сделанное, смотрел с таким чувством, словно без меня ничего и не вышло бы. Мне было неведомо, как сложится дальнейшая жизнь, дружба с Олей, но теперь я твёрдо знал, что многому научился, многое понял за минувший месяц, и всё это стало моим опытом. Пусть пока и небольшим.

Праздничное утро выдалось тихим и влажным. В тёплом, мягком тумане, лёгкой наволочью накрывшим деревню, стойко держался запах пирогов, жареных уток и гусей, малосольных огурцов и укропа. Из садов притекал хмельной запах зрелых антоновок. Застольный дух баламутил мужчин, самые нетерпеливые пенсионеры с утра успели «освежиться» и собирались группами, громко разговаривали, а смеялись чему-то своему ещё громче. К полудню туман поредел, и мутным пятном обозначилось солнце. Народившийся ветер вскоре разогнал остатки тумана, но тишины не нарушил. Не нарушало её и мужское население, разошедшееся по домам, чтобы собираться в гости или встречать гостей.

Вернувшись из обхода по деревне, Иван Алексеевич устало опустился на лавку, радостно сказал жене:

– Евдокия, всех обошёл, всех пригласил!

– О гармонисте не забыл?

– Как забыть. Юрку́ первому напомнил.

Тётушка с утра успела побывать в поселковой церкви, а после полудня с дочерью и моей матушкой хлопотала у стола, мы же с Лексеичем и Павликом, пришедшим из школы, встречали гостей; Павлик за время стройки оттаял, стал помаленьку улыбаться. Наверное, понял, что я никогда не расскажу о его тайне, которой он поделился со мной в трудную для себя минуту.

В назначенный час первым прибыл к тётушкиному дому раскрасневшийся хромоногий Юрок (в детстве он упал с печи, повредил ногу, зато теперь считался первым гармонистом в Князевке). Он щеголял новой клетчатой кепкой, новым же хлопчатобумажном костюмом серого оттенка, плащом из хрустящей болоньи свинцового цвета и цветастой гармошкой через плечо. У крыльца он заиграл елецкого, и звонкий наигрыш легко выпорхнул, торопливо побежал по порядкам, заглядывая в каждую избу, извещая о начале праздника для всех и каждого.

1968