Юрий ЖЕКОТОВ. Два рассказа

Тимохина лошадка

Лошадок нынче люди не заводят. Какая от лошадок польза-выгода? Одни затраты. Тимоха Чепуркин на своём личном подворье кобылку держал. Хотя личное подворье – это громко будет сказано: скособоченная хата с обветшалой сараюшкой, огороженные покосившимся забором с обломанным штакетником – вот и всё «зажиточное» крестьянское хозяйство! Да и коняшка статью не блистала, кляча – клячей: зубы стёрты, впалые бока, живот провис.

Тимоха никогда не думал, что будет с лошадью возиться. Чепуркину ещё и сороковник не стукнул, как весёлой восьмёркой закрутилось колесо его жизни в сумасбродные перестроечные годы. Хочешь – вкалывай, а не хочешь горб зарабатывать, устал быть обязанным обществу – отдыхай, принуждать никто не будет. Завелась какая деньга со случайной шабашки, – не жалей: ведь рублики как гости – то их вовсе нет, то придут аж две горсти, прокуролесить-прокутить шальные-залётные – была основная забота вольготной Тимохиной жизни.

Досталась лошадка Чепуркину в нагрузку к наследству от родного дядьки более десяти лет тому назад. Хотел Тимоха обузу своего безмятежного существования сразу же продать на ливер, а вырученную копейку красиво прогулять с приятелями. Довольно похлопал по холке, по крупу нежданно-негаданно свалившееся богатство: «Вроде лотерейный барабан не крутил, удачливый билет не вытягивал, а подвалило дармовщинки! Это сколько же пол-литровок и чекушек выйдет!» Уже под узды взял кобылку новоиспечённый владелец, чтобы свести на бойню. А животинка почувствовала недоброе, упёрлась ногами в прогнивший пол ветхой сараюшки, испуганно задрожала всем телом, просяще-жалобно заморгала часто ресницами, натирая до блеска – до зеркального отражения свои печальные коричневые глаза. Припухший от винных паров, глянул Тимоха поверх собственной, будто запечённый помидор, малиновой носопырки в лошадиные омута и себя там целиком увидел, всего без утайки: перекошенная сикось-накось физиономия на блеклой невзрачной фактуре. Давно в зеркала не смотрелся, и проняло, зародилась в расхристанном, но не ожесточённом сердце мужика грустная музыка, прижучила, отрезвляюще прокатилась по нутрам – по всему телу. И откуда взялись в исхудалой испитой фигуре, но проявились и заскребли за грудиной всякие разные душещипательные чувства. Пробрало Чепуркина до чресел – до сидалищника, до мандража в ногах, зажалел он, конечно, прежде всего себя, непутёвого-неприкаянного, но и на лошадку чувств осталось: «Такая же она, растакая! Сердечная!» Признал Тимоха в скотинке родственную душу, полез обниматься, облобызал всю лошадинную морду, а после братания-целования какие же могут быть крайние меры – не повёл коня на живодёрню.

Судьба – злодейка, а жизнь – копейка! Хлебанула через край горькой судьбинушки с Тимохой коняшка, по неделе некормленая стояла, с голодухи доски в сарае грызла. Пропьётся Чепуркин, приползёт в лошадиную опочивальню, задаст сенца или соломки скотинке, вытащит из кармана гостинец – ржаную корку, что с закуси осталась, и здесь же досыпать ляжет. А кобылка пожуёт сенца, долго будет слюнявить стёртым ртом засохший хлебушек, а потом склонит свою голову низко к Тимохе и согреет дыханием, чтобы не околел тот часом. Всё она своему хозяину прощала.

Когда помоложе ещё была лошадка, раз с глубокого запоя добрался до сарайки Тимоха, и вот тебе на – пусто! Поворочал свой болезненно гудящий непонятливый чугунок, потаращился по углам – хоть зенки вынимай – нет никого, похмельная голова перегружена спиртоносными градусами, рождает не мысли, а одни недоразумения: «Ведь и так, значит, всё ж таки бывает! Воздали должное савраске за все её мучения – страдания! Кто-то могучий подсобил – приподнял видать кровлю в сараюшке, крылья приделал лошадке и отправил в высокий светлый мир служить благородным персонам, жить в небесных царских конюшнях!»

И вроде понимает, что поделом ему, винится Чепуркин: «Всё правильно свершилось. Не обеспечил я должного ухода, не ценил – не берёг бессловесную скотинку! А она, может, самое драгоценное в этом мире сокровище! После всего перенесённого заслужила она для себя иной жизни!» Принимает на свой счёт, как наказание, изъятие коняшки Тимоха, но всё равно ему обидно: «Взял бы кто и подсказал-надоумил, глядишь, и я тоже оказался бы в урочный час рядом, не опростоволосился, изловчился да вскарабкался бы седоком на крылатого скакуна!» Горько и досадно Чепуркину, будто кто сунул ему исподтишка тяжёлого тумака в подреберье, что аж перехватило дыхание. Прямо у стайки осел на коленца Тимоха, поднял глаза к зашторенному неразговорчивому небу:

– А я-то, как же? А-а-а…?

С утра на трезвую голову обошёл Чепуркин лошадиные «хоромы», стены на всякий случай руками ощупал: есть, конечно, щели, но не такие, чтобы в них копытное животное могло пролезть. Туда-сюда метнулся Тимоха, нет следов. Соседи, те тоже толком ничего не сказали, но надоумили: давеча цыгане по дворам ходили, пёстрые платки и вязаные шали продавали, старые часы на свой товар выменивали... может, и на твою живность глаз положили.

Нашёл временное пристанище кочующего табора Тимоха. Узнал он родную коняшку по ржанию, что с цыганского схрона доносилось. Поставил вопрос прямо перед бродячим цыганским бароном: «Мил человек, возверни лошадь!» Плутоватый барон и не таких простофиль простодырых вокруг пальца обводил, а у этого тщедушного просителя на лице написано: нема козырей и никаких заступников. А потому пошёл в отказники барон: «Не знаем про твоего коня. И тебя здесь не ждали. Иди, откуда пришёл, не путайся под ногами!»

Две дня и две ночи провёл у цыганских «шатров» Чепуркин, нудно и настырно прося своего. На третий день не утерпел, погнал его прочь бродячий предводитель, по-злому, с кривым ножом. И худо бы пришлось Тимохе, но в последний момент, защищаясь, схватился он за лезвие ножа голой пятернёй, а подвернувшейся оглоблей саданул цыгана по кудрявой голове. Не ожидая отпора, сплоховал, не увернулся чернявый супротивник, «чухнулся» носом в суглинок. Повязали цыгане Чепуркина, держали в кибитке, рассуждая, чего с ним дальше делать, какое наказание избрать… Но видно удосужился в нужное место попасть Тимоха, оклемался всё ж таки предводитель кочующего народца, и соображаловка у него иначе стала работать, позвал обидчика за один стол, сменив гнев на милость, привечал-угощал, суля достаток и разгульную таборную жизнь, зазывал:

– Беспокойный ты человек, наша в тебе кровь, лихая – цыганская, иди к нам в табор?!

– Не-е-а-а, – наотрез отказался Тимоха. – Русского я характеру и души человек. И лошадка у меня русская. Где родились, там и пригодились.

Разошлись они с миром, да остался Чепуркин с двумя перерезанными сухожилиями на пальцах, после схватки.

Но не всё беспробудно пил Тимоха, случались и передышки. Мог неделю, а то и целых две трезвым ходить. Перед Новым годом все – в разгул, а Чепуркин наперекор обществу ни капли не брал в рот спиртного. Обязательно находил он своей лошадке меру другую овса – у всех же должен быть праздник! Совсем другим становился Тимоха, ждал, как маленький ребёнок, что случится самое главное, какое-то волшебство… А в первых числах января запрягал Тимоха лошадку в сани, навешивал на упряжку ленты и колокольчики, надевал выпрошенный у знакомой воспитательницы детского садика мешковатый, не по его размеру костюм Деда Мороза, и ездили они по городу детишек катать.

По лету обязательно выбирался Чепуркин с лошадкой на сенокос – в далекие лесные распадки, где на небольших островках-лужках наливалась силой зелёная и сочная, в два аршина высотою, трава-мурава. Гудели над душистым клевером бородатые шмели, в высоком разнотравье играли в чехарду прыгучие кузнечики, быстрыми «вертолётами» носились над полянами, разрезая медовый лесной воздух, пучеглазые стрекозы. Отъедала свои исхудалые за зиму бока на богатых лужках савраска, а Тимоха то и дело замирал с литовкой и, подняв лицо вверх, очарованный красотою бездонного неба, полной грудью вдыхал природную свободу. По ночам на сенокосе из года в год снился Тимохе один и тот же сон, как, завороженные сиянием звёзд, едут они с савраской по небесной дороге – Млечному Пути. Едут они к своему счастью, а какое оно, они ещё и не знают, но обязательно приедут.

– Вот подожди, пить брошу окончательно, нижние венцы у избы поменяю, тебе тёплую стайку справлю! Заживём! – мечтательно говорил он четвероногому товарищу на обратной дороге с сенокоса. Кобылка по-доброму косила на ездока умные глаза и отвечала тихим согласным ржанием.

Только всё равно после сенокосов зайдут к Чепуркину приятели всё с тем же интересом остограммиться-опохмелиться, а хозяин не удержится – не откажется... И на прежние круги жизнь возвернётся.

Многовато уже годков кобылке по меркам лошадиного века. Но, бог даст, протянет ещё год коняшка, глядишь, и Тимоха окончательно не сопьётся. И тогда зазвенят бубенцы на самодельных санях на Новый год! Прохожие станут счастливо улыбаться, увидев вырвавшуюся из памятной им с детства сказки и теперь такую реальную картинку. А маленькие ребятишки будут отпускать руки взрослых и обязательно побегут догонять «правдашнего» Деда Мороза с просьбой покатать на волшебных санях. Тимоха с лошадкой никому не откажут, и будут раздаваться на зимних улицах небольшого городка весёлые, бесхитростные крики: «Э-ге-ге-й, люди! Дед Мороз едет!»

Солнечные хороводы

Николай Григорьев, главный охотовед «заготконторы», как промеж собой называли зверопромхоз поселковые жители, обладал открытым, даже простоватым лицом и с первого взгляда незнакомому человеку мог показаться медлительным и нерасторопным. Но работники зверопромхоза знали, что их ещё сравнительно молодой руководитель, не выделявшийся среди подчинённых особыми внешними данными, не по годам рассудителен и все дела, за которые берется, делает основательно, с людьми умеет выстраивать отношения. Сумел Григорьев заработать уважение не только среди конторских служащих, но и среди опытных охотников-промысловиков, кто не один сезон в тайгу хаживал, что в шкале межличностных человеческих оценок очень многое значит.

У специалиста зверопромхоза на службе всё было в полном порядке, а вот семейная жизнь не заладилась с самого начала. С годами не притёрлись характеры супругов, не стали совместными привычки, не связало семью крепче рождение дочери Даши. Супруга, импульсивная, часто непоследовательная, скорая на необдуманные поступки, скакала с одного места работы на другое, а свою даже ошибочную позицию отстаивала до хрипоты в голосе.

Николай «вторую половину» ни в чём не обвинял, считая, что и сам где-то просмотрел, был недостаточно внимателен к жене. Семейные передряги Григорьев терпеливо пережидал, с головой уходя в охотоведческие заботы, забирался с инспекторскими рейдами в самые глухие таёжные места, а то и самолично уходил на соболёвку. Но в семейной жизни всё шло к одному, и в итоге, когда перекрутились-перетёрлись последние чувственные нити, Николай о расставании не жалел, если бы не вынужденная разлука с дочерью... «Слабая» половинка распавшегося брачного союза чинила всяческие препятствия общению отца с ребёнком, но, видно, из-за по-прежнему сумбурно организованной жизни у «бывшей» всё-таки возникали «непредвиденные проблемы и обстоятельства», она внезапно звонила и просила срочно принять на время дочь.

В редкие приезды Даши охотовед бросал все свои незавершённые дела, брал отгулы или отпуск и полностью посвящал себя маленькой гостье.

Не закончив педагогических университетов, Григорьев, наверное, заботился о ребёнке не совсем умело, не по науке. Кроме посещения всевозможных развлекательных аттракционов и «кафэшек», Николай вместе с дочкой обязательно совершали недалёкие путешествия в окружавший посёлок лес, где они наблюдали, как нерестится в горных ключах кета и горбуша, слушали пение разнообразных птиц, собирали грибы… Занимая внимание ребёнка, отец придумывал различные истории о травах и деревьях, муравьях и бабочках, больших и малых обитателях тайги.

В этот раз, выдав путёвки на весеннюю охоту, официально открытую в начале мая, Григорьев размечтался непременно пополнить ряды охотничьей гвардии, уже упаковал рюкзак, запасся патронами, подготовил всё необходимое. Охотник намеревался взять курс на заветное таёжное озеро, пообщаться с природой, встретить возвращавшихся на родной север высокие караваны птиц, дня три-четыре, а то и недельку (как масть пойдёт) посторожить с чучелами утку.

Но охотничьи планы пришлось резко ломать и встречать дочь…

Николай нисколько не сомневался, отказав себе в праве выезда на охоту в пользу общения с ребёнком. Даша в этом году готовилась пойти в школу, и в скором времени их встречи могли стать реже. Но всё же не переборовший в себе устремлений добытчика, лишённый полноценных охотничьих зорек, Григорьев решил выбраться вместе с дочерью хотя бы на вечернюю тягу вальдшнепов. Благо, лесных куликов можно было встретить на самой окраине посёлка и у этих птиц начался сейчас период весенних брачных полётов. Николай ранее никогда не охотился специально на вальдшнепов, так как считал лесных куликов несерьёзной добычей, брал лишь с оказией одного-двух за сезон.

Известие о том, что в первый же день их встречи с отцом они вместе отправятся в лес, Даша встретила с большой радостью.

Словно невеста на выданье, вечернее солнце, окружённое фатой из вереницы курчавых облаков, на прощанье улыбалось купавшемуся в розовой дымке застенчивому лесу. В набухших от талых весенних вод небольших лужах и озерцах дружно квакали голосистые лягушки. Селезни настойчиво выкрякивали себе суженых. Перед сном, так и не наговорившиеся за день, перешептывались трясогузки и пеночки.

Но главным солистом вечернего ансамбля выступал вальдшнеп. Лесной кулик появлялся из-за густых пихтовых зарослей, облепивших русло небольшого ручья, прижимаясь к земле, разгонялся над открытой ложбинкой с редким кустарником и, поднимаясь под облака, превращался в почти незаметную точку, выжидал там несколько важных мгновений и резко «падал» за берёзовую рощицу. Длинноносая птица всегда включалась в певчий хор в самые ответственные моменты, когда нужно было сменить тональность или подбодрить вечерних музыкантов. Увлекая других певцов своей заводной песней «хор-хор-хор…», вальдшнеп пролетал почти одним и тем же маршрутом. Песня длинноносого кулика начиналась медленно, быстро набирала обороты и заканчивалась своеобразным свистом, как у удалого разгулявшегося деревенского парня…

– На закате от чирканья солнца о землю образуются искры. Искры превращаются в лесных куликов – вальдшнепов. Эти необычные птицы появляются в небе только на восходе и на закате солнца, напевая задорную песню… – Николай принялся рассказывать дочери новую таёжную историю, сочиняя и придумывая её детали на ходу.

– А почему эти кулики не летают днём? – задала уточняющий вопрос Даша.

– Не знаю... Вальдшнепам так нравится, – отец не сразу нашёлся на более обстоятельный ответ.

– Они сперва укладывают спать солнышко, а утром будят его! – У Даши, помогавшей отыскать продолжение истории, образовалась складочка между бровей, выдававшая всю силу детского напряжённого раздумья. – А потом птички отдыхают. Ведь это непростое дело – встречать и провожать солнце!?

– Наверное, так. Они знают секреты дня и ночи! – обрадовавшись, что продолжение рассказа найдено, согласился родитель.

Пока дочка увлеклась поиском лягушки, голос которой выделялся среди других земноводных особой зычностью и протяжностью, Григорьев изготовился к охоте. Собрав и зарядив ружьё, Николай занял удобное место у края берёзовой рощицы, где, как он уже заметил, несколько раз достаточно низко пролетал лесной кулик.

Вальдшнеп не заставил себя долго ждать. Николай выцелил кулика, который, не подозревая о смертельной опасности, не изменил своему маршруту. Пропустив вальдшнепа немного вперёд, охотник выстрелил вдогонку. Сделав по инерции ещё несколько взмахов крыльями и словно наткнувшись на невидимую преграду, утратив грациозность и воздушность, птица безжизненным комком упала в прошлогоднюю пожухшую траву.

Услышав выстрел и увидев падавшего вальдшнепа, дочка подбежала к птице... Подняв и прижав к груди вальдшнепа, сейчас больше похожего на сломанную игрушку с круглыми неземными глазами и длинным прямым носом, поржавевшую и за ненадобностью выброшенную, Даша спросила:

– Папа, кулик уже не полетит?

– Нет…, но мы… из него сварим супчик, – промямлил невразумительно Николай и, понимая, что его слова невпопад, не к месту, растерянно замолчал.

– Когда кулик летал, было так красиво! – ещё сильнее прижимая к себе птицу, заметила Даша.

Как будто напуганное гулким выстрелом, солнце поспешно скатывалось за горизонт, быстро стирались яркие краски заката, смолкли птицы. Всю дорогу до дома отец и дочь так и не разговорились как следует. Николай не находил нужных слов и ругал себя, что не сдержался и не подумал о ребёнке, о его детских чувствах – впечатлительности, о том, что дочь не готова переносить выстрелы на охоте…

Ночью Григорьев проснулся, наметил на следующий день «весёлый» распорядок – с посещением парка с каруселями и лодочками, кинотеатра с «мультяшками», что, по его замыслу, должно было отвлечь дочку от событий прошедшего дня. Охотовед уже хотел перевернуться на другой бок и заснуть, когда услышал, как кто-то в комнате громко вздохнул. Николай поднялся – за столом, стоявшим впритык к окну, сидела Даша и напряжённо вглядывалась в ночь.

– Что случилось, доча? У тебя что-то болит? – беспокойно спросил отец.

– Нет, – грустно и еле слышно прошептала дочь.

– Тогда давай попьем молока и будем спать, – предложил Николай.

– Папа, солнышко никак не может взойти!

– Так не время ещё, – попытался возразить родитель.

– Некому будить солнышко! Кулика больше нет, – сложив руки ладошками и опустив голову к груди, с неподдельной детской печалью поделилась переживаниями Даша.

– Там другие вальдшнепы есть. Они разбудят. Пойдём спать, – попытался Григорьев успокоить дочь.

– Можно, я ещё немножечко посижу, – не вняв «разумным» доводам отца, голосом, готовым вот-вот сорваться на плач, попросила Даша

Григорьев осторожно притулился на табуретку рядом с дочерью, обнял её за хрупкое плечо. Понимая, что виноват, что выглядит сейчас, наверное, в глазах ребёнка самым злющим Бармалеем, что нужно искать какое-то решение, чтобы срочно снять напряжённость в их отношениях, но не находя благоразумного выхода, взрослый вслух произнёс:

– Что же нам с тобой делать, Даша?

– Надо идти! – будто только и ожидала этого вопроса, сразу же ответила дочь.

– Куда? – в какой раз уже за последний день не смог предугадать полёта детской мысли отец.

– Поднимать солнышко! – ни капли не сомневаясь, говоря о возможности разбудить солнце как об абсолютно очевидном деле, Даша смотрела на отца чистыми, жалеющими и всепрощающими глазами. – Ты не переживай! У нас всё получится!

Было в этом детском обращении и просьбе чрезмерно много искренности и веры в свои силы, так что Григорьев не посмел отказать дочери: «Да и как увести в сторону её мысли, придумать здесь какие-то отговорки, или категорично отказать? Это же тогда остаться в памяти ребёнка надолго, а может, навсегда, разрушителем всего светлого».

Они шли на место вечерней охоты.

– Быстрее, быстрее, а то не успеем! Мы не должны опоздать! – то и дело торопила дочь.

Ухал на опушке леса ночной филин. Под тлевшими звёздами пронеслась летучая мышь. О предрассветном начале можно было догадываться лишь по растущим желтоватым бликам в расщелине сопок, загораживавших горизонт.

– А где восходит солнышко? – спросила Даша, когда они пришли к знакомой берёзовой рощице. Григорьев показал рукой направление на восток. Девочка о чём-то с минуту напряженно размышляла, посматривая при этом то на землю, то на небо.

– Полетели, как кулики! – неожиданно предложила Даша, готовясь прямо сейчас, взаправду, а не понарошку, без всяких подручных средств, с помощью своих крохотных детских силёнок преодолеть земное притяжение.

– Как кулики? – забыв о сказочности многих своих прежних рассказов, растерянно и даже немного испуганно переспросил отец. И заторопился тут же с пояснениями. – У меня не получится! У нас не получится! Мы не сможем. Люди не могут летать…

Григорьев совсем запутался, не зная, как объяснить ребёнку, что возможности человека очень ограничены.

– Люди просто не знают! Мы сможем! Надо только взяться за руки и бежать к солнышку, – дочь уверенно протянула руку отцу.

Держа в своей заскорузлой большой ладони маленькую нежную руку, подстраивая свой бег под разгон-мельтешение ещё не окрепших ребячьих ног, отец пытался понять и предугадать мысли и чувства дочери, но слышал только тревожный стук детского сердца. Обогнав людей, прямо над их головами пронеслись два вальдшнепа. «Хор – хор – хор…» – раздалась песня птиц, извещавшая о начале полёта – хоровода вокруг солнца. Над горизонтом всплеснули первые отчётливые лучи разбуженного светила. Часто дыша, ребёнок остановился, неотрывно наблюдая за только что показавшим свой краешек новым солнцем.

Григорьев стоял, и плечи его тряслись мелкой дрожью, он сглатывал и никак не мог проглотить большой ком воздуха, застрявший в горле, прикусил до боли язык, боясь, как многие взрослые, показать свои истинные чувства. Сегодня дочка была его учителем, и охотник впервые по-настоящему увидел рассвет, которому он теперь неподдельно радовался с ребёнком.

Дома Даша почти сразу же заснула, а Григорьев долго сидел возле её постели, влюблённо-удивлённо всматриваясь в дочь, время от времени поправляя одеяло, наблюдая, как безмятежно раскинула она детские ручонки, иногда вдруг сильно сжимая губы и тяжело вздыхая, борясь со всякой несправедливостью и неправильностью даже во сне. И Григорьев, как и большинство родителей, был готов стоять на вечной страже чистых детских помыслов, которые, к удивлению, ещё находят место в этом мире, но в полёте вынуждены преодолевать много препятствий.

На илл.: Быченко (Вахрушева) Любовь. Отец и дочь