Наталья БЛУДИЛИНА. Откровение современности.

О романе В.Г.Галактионовой «5/4 накануне тишины»

(Москва, 2004. № 11,12)

Но как вы участвуете
в Христовых страданиях,
радуйтесь, да и в явление славы Его
возрадуетесь и восторжествуете.
1 Пет 4, 13

Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей.
А.С.Пушкин

Крайний позитивизм, усиление желания потреблять и использовать исподволь подготавливают ослабление воли современного человека к познанию действительно сущего, различению истины и лжи и ведут к распаду реальности в его сознании. Трагедия современности в излишней рациональности восприятия мира, в утрате чувства божественного, ограничивающего беспредельный эгоизм человека перед лицом того, что выше него. Самые отчаянные из писателей, преодолевая кризис современного картезианства, стремятся рядом с тающей на глазах привычной реальностью открыть нечто новое: обнажить само неведомое, неоформленное, не имеющее никаких реальных определений: Предел, Неизвестное, Иррациональное, — заглянуть в бездну нашего Бытия и Души, обращённых равно — в прошлое и в будущее, и наполнить лучащейся цельностью Истины восприятие разъятого русского мира.
Нет пророков в своём отечестве, гласит русская пословица. Да, отравленная рационализмом душа современного человека боится великого, но непонятного, и разум его не успокаивается, пока все «чудесное» не удалит тем или иным путём из своего поля зрения.
Как же в наше прагматичное время можно разбудить человеческую душу? Только «пророческим глаголом» художественного откровения, убеждена Вера Галактионова, и создаёт уникальный роман «5/4 накануне тишины», который вырывается из плоскости современного мировоззрения, отказывающегося понимать многое, что не укладывается в него. Этот воистину роман XXI века наполнен до краёв, как чаша нашего горького Бытия, предчувствием великого смысла и сущности вещей.
С первых же строк автор заставляет нас отречься от суетного: «Любовь теперь пребывала далеко — над жизнью. Она покоилась в своем беспамятстве, будто в зыбке меж небом и землёй...»
Высокий зачин обращает наши духовные очи к судьбоносным рубежам человечества, когда Завет — Отца — звёздный свет, ночной, должен был сменить Завет — Сына — свет утренний, сумеречный. В первом — Закон, во втором —Любовь. В Ветхом Завете Отца — царство Божие исполняется только на земле; в Новом Завете Сына — христианстве, царство Божие исполняется только на небе. Будущий третий Завет — Духа — дневной, солнечный — в нём откровение, в нём должна исполнится вечная молитва Сына в Духе: «Да будет воля Твоя и на земле, как на небе».
Но исполнили ли мы второй Завет или вернулись жить в первом?
Не проходим ли мы искушение лжесвободой?
Спасём ли мы Любовь на земле подвигом самоотречения?
Не находимся ли мы «меж небом и землёй» — на последней между двумя Заветами черте, соединяющих их точке — последней — Второго Завета и первой — Третьего?
Верим ли мы: «Бог будет всё — во всем — во всех; все спасутся»?!
Вот те великие вечные вопросы, которые ставит роман и которые должны по-настоящему волновать и даже терзать душу современного человека, живущего на пороге неизвестного, кто-то и в мучительном эсхатологическом предчувствии. «Искра Божия — в нас — сохраняет нас — на — земле для того, чтобы дух, душа и плоть пребывали — в нас — нераздельными, скрепляемыми любовью?» — вопрошает Вера Галактионова в духе древних христианских пророчеств (авторское выделение фрагмента текста курсивом и речитативная разбивка слов через тире позволяет подчеркнуть его особую смысловую значимость).
Роман «5/4 накануне тишины» по праву можно назвать «откровением современности», если следовать высокой, духовной и литературной русской традиции (всевременной и целостной традиции, совмещающей в себе полноту откровений и прозрений: вспомним древнерусские апокрифы, апокалипсические сочинения старообрядцев и «Апокалипсис нашего времени» В.В.Розанова), уходящей корнями в глубокую христианскую древность.

Истоки древних пророчеств нужно искать в «Книгах Сивилл». Сивиллы (Sibylla) — загадочные женщины, предсказательницы судьбы, древние прорицательницы, предвещающие судьбы людей и стран под влиянием некоего божественного внушения или наития — согласно Божьей воле (в переводе с диалектной формы древнегреческого «sioy bylle» — «божья воля»). В конце каждой из «Книг» мы слышим голос утомлённой пророчицы, умоляющей Бога дать ей отдых и прервать вдохновенное пение:

Ныне, о мира Властитель, Владыка вселенского царства,
Истинный, вечный — ведь Ты вложил богоданную песню
В сердце моё, — подожди! Сама того я не знаю,
Что говорю, но во мне Тобою всё это рекомо.
Дай ненадолго покой и песню, несущую радость,
В душу вложи! Устало от слов божественных сердце,
Нет больше сил предвещать судьбу грядущих правлений.

Пророчество — это сокровенная тайна, ниспосланная свыше пророку и высказанная простым смертным людям. Когда такая задача оказывается трудной и даже непосильной для него, Бог дает истинному пророку недостающие силы (замечательно это отражено в «Пророке» А.С.Пушкина), но может и сам говорить устами этого человека, который пророчествует, не ведая произносимого.
Истинное пророчество отличается от ложного тем, что оно сбывается, дополняется новым знанием. Истинный пророк сулит беды, наказание за грехи, ложный — успокаивает и не напоминает людям об их нечестии. Одна из песней Сивилл начинается:

…возвещу я судьбу поколений,
То, что случилось уже, что есть и что впредь ожидает
Смертных людей, преступивших священный закон благочестья.

Пророчества всегда являлись важнейшей формой познания будущего. Когда избавление от бед прорицатель связывал с последними временами, концом земной жизни — эсхатология облекалась в форму откровения, апокалипсиса.
Первоначально «апокалипсис» означало просто «раскрытие», точнее — «раскрытие будущего, сокрытого от людей»: «Откровение Иисуса Христа, которое дал Ему Бог, чтобы показать рабам Своим, чему надлежит быть вскоре» (Откр. 1, 1).
Имя «Откровения» или «Апокалипсиса» мы привыкли относить к одному произведению (христианская апокалиптика продолжает жить и поныне в апокрифических произведениях) — письму, в котором апостол Иоанн рассказывает единоверцам о видении, явившемся ему однажды на острове Патмос. Сменяющие друг друга картины этого потрясающего видения — Господь Бог в окружении двадцати четырех старцев, снятие семи печатей, семь ангелов с семью трубами, битва архангела Михаила с драконом, семь чаш гнева, небесный Иерусалим — ярко впечатываются в памяти каждого, кто читал откровение Иоанна Богослова. Среди всех книг Священного писания Апокалипсис выделяется напряженностью повествования, жуткими зрелищами воздаяния за грехи, необычностью и загадочностью: небывалое сочетание геометрически точной меры (число зверя 666) с безмерностью. Через эту книгу всегда хотелось людям в настоящем прочесть знаки грядущего: проникнуть в будущее, понять, что ждет наш мир.
Тайна Истории — времени есть и тайна Апокалипсиса — вечности: так было, так будет; было, в начале и в продолжении мира, — будет, в конце. «Здесь мудрость», неотразимое совпадение внешнего, исторического, и внутреннего, религиозного опыта: две непреложно-точные меры: человек — Зверь, человек — подобие Божие; цель Истории — царство Зверя, или царство Божие (художественно убедительно эти ипостаси представлены в образах романа «5/4 накануне тишины»).
Само греческое слово «апокалипсис» вошло во многие языки как синоним мировой катастрофы, гибели всего творения. Недаром в самые роковые рубежи русской истории отчаявшийся народ традиционно обращался к текстам «Откровения» (старообрядцы толковали апокалипсис на свой лад, вносили в него свои наблюдения и поправки в соответствии с духом времени, создавая собственные апокрифические сочинения о близком пришествии антихриста в мир).

Главная формообразующая идея романа «5/4 накануне тишины», следующего христианской традиции на роковом рубеже нашей современности: «Апокалипсис вызревает в головах: мозг отражает его, этот внешний мир, но внешний мир сам отражает деятельность нашего мозга, и видоизменяется мир — соответственно изменениям в нашем мышлении. … Если мир есть отраженье человеческой души — да, повреждённой, распадающейся заживо человеческой души, то должен, конечно, распадаться — расслаиваться — рассыпаться — и — он…» (курсив в цитатах авторский, выделение жирным шрифтом — Н.Б.).
В романе писательница художественно, в образах и согласно православной традиции стремится не разрешить главный вопрос мировой философской мысли, что первично — сознание или материя, а раскрыть процесс их взаимодействия друг с другом.
Юм в просвещенном восемнадцатом столетии поражался: «…есть ли в природе принцип более таинственный, нежели связь души и тела, принцип, благодаря которому предполагаемая духовная субстанция приобретает над материальной такую власть, что самая утонченная мысль может действовать на самую грубую материю?»
Вера Галактионова в наше время пишет: «…душа и мир — это всё-таки зеркала, которые отражают друг друга. Больно миру — больно душе… — Всё отражается во всём…». Главный «герой» романа, с распавшейся душой, вопрошает самого себя: «— а — если — душа — есть — только — отраженье — рассыпающегося — на — части — умирающего — угасающего — разрушающегося — мира — то — бесполезно — бесполезно — лечить — самого — себя — разговорами — с — собою — же — самим».
С первых же страниц романа предстают перед нами роковые знаки «видоизменяющегося» мира, приближающегося к роковой черте: «…девять небывалых вспышек на солнце, помрачающих сознание, меняющих будто бы самоощущение людей до катастрофических крайних пределов»; распадающиеся заживо бледные рыбы апокалипсиса в земных водоёмах: «…телесная ткань у самых хвостов была голой, без чешуи, и отставшей от костей. Она вилась в воде отдельными, распавшимися волокнами…»; «…погибали окрест леса — от адского пожара, высвобожденного из преисподней…»; «стёрлись границы меж веками, что ли? Уже? Насовсем?»; в спрессованном времени слышен псалом, читаемый в глубине шахтного подземелья: «…земля убоялась и утихла, когда восстал Бог на суд, чтобы спасти всех угнетённых земли. И гнев человеческий обратиться во славу Тебе: остаток гнева Ты укротишь…»
В романе есть вроде бы эпизодический персонаж Поленов: «благообразный озябший литератор», свободный от жилья и от средств к существованию, поселенный в роскошной квартире нового русского и забытый в одной из боковых комнат для челяди. Но этот проходной герой с «огнеопасной» фамилией пишет в этом своеобразном затворе свое Откровение про наше время, «способное запылать», если поджечь: «В год-оборотень 1991-й исполнится срок и тайной легенды старообрядцев бегунского толка: во время 360 лет и ещё три раза по 6 лет, от первого года царствования царя Михаила Романова до последнего года правления исполняющего волю антихриста, лукавого меченого, истинное имя которого читается наоборот — Лиахим, произойдёт третье падение Руси и явится второй царь Борис детоубийца и новая смута.
И из капищ, построенных на той стороне земли, где раскинулась среди вод великая блудница Америка, выйдет Зверь-двурог, второй слуга Красного дракона. А в капищах тех был он хранителем золота блудницы. И на Руси явятся демоны второго Зверя-двурога и станут плотью этого зверя и будут пожирать ненасытно всё вокруг…»
Эти выгоревшие местами до белых проплешин письмена — почти классический образец апокрифического апокалипсиса современности. На обороте его молитва: «Сын Божий, хотя спасти свою тварь, отческих ядр не отступи — отческих недр не отступи…», которая духовным заклинанием от будущих бед пройдет через весь текст романа.

Сгущенная и перенасыщенная «высокими смыслами» атмосфера романа заставляет читателя не просто сопереживать, а заново открывать и осознать окружающий мир и себя. Кажется, в величайшей духовной сосредоточенности, отрешившись от суеты, Вера Галактионова делает свое дело, единственно сущностное для неё: ведёт свою тяжбу с подлыми «самочевидностями» нашего бытия, тяжко лежащими на одной чаше весов, а на другую она бережно кладёт животрепещущее и «невесомое»: обиду, торжество, ужас, восторг, отчаяние, красоту, безобразие, рабство, свободу, — самое важное, чем живет сердце и душа человеческая.
В нашу убогую повседневность, охраняемую объективными законами времени и пространства, писательница словно вжимает не вмещающиеся в ней одновременно события всей душевной жизни «героя», чтобы ввести нас в сложную, сотканную из непредвиденностей, капризную и вечно хаотичную внутреннюю жизнь человека. При этом в первой части романа сохраняется почти классическое по драматической напряженности единство времени и пространства: действие происходит в течение одного дня в палате реанимационного отделения (РО — «Россия Освобождённая», расшифровывается в дальнейшем повествовании), потому что «центр — Евразии — сошелся — на — той — самой — точке — где умирает — любовь», где «жизнь боролась со смертью, а смерть — с жизнью…»

Главный «герой» романа и очевидно нашего времени, «нomo novus совершенный» — Цахилганов, электронщик, «король порно», «человек-достигший-всего» в грубой животной жизни, ничтоже сумняшеся восклицающий: «Пусть — Апокалипсис, пусть он грядёт, благодаря нам, цахилгановым…» Раньше жизнь его складывалась соответственно его желаньям, как безостановочная линия подъёма, но его здоровый организм «— почему-то — стал — вырабатывать — лишь — мертвые — сперматозоиды…», и он начинает нравиться себе всё меньше с каждым днём и готов «бросить себя, как опостылевшее неприбранное помещение, и уйти, не оглядываясь». (В конце романа «омертвевший, охладевший душой» Цахилганов оказывается запертым в морозильной камере морга, откуда его полуживого и извлекают.)
Цахилганов, призывающий апокалипсис, проводит дни и ночи в больничной палате, у постели умирающей жены Любы (персонифицирующей Любовь в романе), дни и даже часы которой сочтены, и вдруг он перестаёт воспринимать границы времени и пространства: «…будто бы выходил на шаг из самого себя, как из захламленной комнаты, — где — уже — не закрывалась — разболтавшаяся — дверь — раскачиваемая — сквозняком — бесприютным — бесконечным».
В бреде жены — Любви — он увидел себя лучшего, внешнего и незнакомого и даже враждебного себе, который выступил из «зазеркалья» и «выступает» на всех страницах романа как ему вздумается, и упрекает, и философствует. Внешний олицетворяет для «героя» нравственность Вселенной, макрокосм, разглядывающий его будто в лупу его же глазами. Отвлеченным, новым, двойным зрением он смотрит на себя и на свою жизнь: его раздвоенное «я» изучает раздвоенную часть мира. Внешний мир «персонифицировался» в сознании «героя» и принимает облик различных людей, требуя всеобщего, срочного пониманья себя. Он мучительно пытается совместить себя с собою, то есть с миром.
Исповедь-монолог главного «героя», сознание которого двоится и пламенные вещие речи второго его совестливого «Я» — составляют главную фабулу романа. Ему открывается безобразие и ужас его жизни, во всей их неприглядной наготе. «Атрофией тонких чувств мы расплатились за насильственные действия отцов-братоубийц, и вот Любовь умирает», — утверждает двойник Цахилганова. (Батюшка героя, Константин Константинович, начальник караганских лагерей, к Иудам причислен — грех мучительства на нем.)
Двойник беспутного «героя» произносит речи, которых бы не постыдились иные философы, почему? Разве он размышляет? Возмущение, негодование, погоня за противоречиями, неопределимым — это все что угодно только не «мышление».
Принять или не принять, этот сон или явь, бред или откровение — исповедь главного «героя»? Разве может столь мелкая душа и низкий ум возвыситься до такого откровения правды? Мучают сомнения разум читателя, но его душа убеждается: случилось с героем нечто «до ужаса» истинное («Любовь, тысячу раз им обманутая Любовь… его покидает»), что это не могло бы пригрезиться во сне, этот сон-бред его породили терзания ещё живого сердца, смертельно раненного (его ненавидит как социальное зло собственная дочь и желает ему смерти): «— пребыванье — человека — временное — но — почему-то — об — этом — не — помнишь — когда живёт — и — улыбается — и смеётся — плачет — и ждёт — тебя — Любовь — а — когда — этого — нет — душа — только — зябнет — на вечном — вокзальном — сквозняке — и — не — радуется — тому — что — она вечная…» Всякая душа человеческая в час своего второго своего рождения, так же как и в последний смертный час, страшно одинока, покинута всеми, страшно свободна, лицом к лицу с вечным Врагом своим или Другом — совестью.

Наказанием, посланным свыше, утверждается в романе, закрывается бытовое, обыденное зрение и открывается зрение иное, «— и — тогда — человек — обретает — способность — к — созерцанию — вечного».
В одном древнерусском апокрифе сказано: ангел смерти, слетающий к человеку, чтобы разлучить его душу с телом, весь сплошь покрыт глазами. Когда ангел смерти, явившись за душой, убеждается, что он пришел слишком рано, так как не наступил еще человеку срок покинуть землю. Он не трогает его души, но, прежде чем удалиться, незаметно оставляет человеку еще два глаза из бесчисленных своих глаз. И тогда человек внезапно начинает видеть сверх того, что видят все, и что он сам видит старыми глазами, что-то новое и по-новому, как видят не люди, а существа иных миров не в силу необходимости, а свободно. Но новые видения кажутся ему незаконными, нелепыми, фантастическими, так как наш разум согласован с обычным зрением. Там же сказано, кто хочет знать, что было и что будет, что под землей и что над небом, тому бы лучше совсем на свет не рождаться…
Этот редкий памятник духовной литературы мало кому известен, в тексте романа то интуитивное творческое попадание и совпадение, что выше любой достоверности, которая в творчестве не есть предикат истины.
«Второе зрение» в романе помогает отличить сущностное от второстепенного: законы и охраны рационального мира «героя», не выдержав давления и напора изнутри, взрываются, и ему открывается второе измерение времени, в котором невидно для всех продолжается и кончается то, что в первом измерении начинается.
История знает только одно направление, от прошлого к будущему, — «откровение» предполагает второе измерение времени.
«Откровения» подтекста романа свободно сливаются с глубинным течением христианской мысли: время имеет не одно, а два и более измерений; законы не существуют от вечности, а даны только затем, чтобы проявился грех; спасают не дела, а вера; Бог всегда требует невозможного, чтобы дух человека проявился во всей его силе; здесь все начинается и ничего не кончается.
Вещее прозрение автора или та самая непрерывная очная ставка между естественным зрением и тем сверхъестественным «видением», которым одарены люди, обладающие истинным даром пророчества? (Хотелось бы взглянуть на черновые наброски романа, когда автор еще не успел приспособить свои «видения» к общим требованиям, когда резкая и обнаженная мысль предстаёт перед взором читателя в своем «необработанном» естестве и своеволии.) Все, что у нас есть в душе истинного, мы получили от кого-то и откуда-то, получили не спрошенные, еще прежде, чем умели задавать вопросы и отвечать на них, но большинство из нас забыло об этом напрочь.
Читаем в тексте романа: «…число измерений, существующих в нашем мире одновременно, доходит до шестнадцати»; мы начали «неосторожно размывать границы этих измерений, не понимая того, и проникать, просачиваться, перетекать разумом в другие измеренья»; «дробя мир — дробишь себя», а «дробление есть распад». Не последнее ли это дробление? Уже критическое, уже — безнадёжное? Инерция исторического распада! «С 17 века — раскол русского духовного единства. Освобождение от канонов… — вот они, полагает Вера Галактионова трагические свидетельства приближения современного мира к гибельной черте. — Всё рушится! Весь мир! Жизнью правит ныне нарушение, а не норма — диссонанс…»

«Музыка» всех революций, ввергающих мир в хаос — выпадение из размеренности интонаций. «5/4» — ритм нашего времени: переизбыток, разрушение гармонии, джазовая синкопа, «животная — развязная — пляшущая — костях — прежних — ритмических — правильных — ударений…». В диалогах «героя» и его двойника и в специально выделенных курсивом фрагментах текста разбивкой фразы как бы воссоздаётся аритмическая синкопа: «— размыли — разрушили — растворили — свои — душевные — спасительные — свои — невидимые — коконы — оболочки…» Эта своеобразная «энтропия» отдельных предложений накладывает на ткань повествования особый трагизм и даже катастрофичность, подчёркивая смысловую значимость текста: «Если так пойдет дальше, то как тогда жить?! Тем более жить вечно — как?.. Не размылась бы только ненароком, напрочь, граница меж миром мёртвых и миром живых…»

«…накануне тишины» — то есть беззвучности, небытия.
Человека при жизни давит мучительное чувство небытия, чувство, которое на нашем языке и не имеет даже особого названия. Как принято говорить, это неизреченное, но на самом деле не неизреченное, а еще не осуществившееся.
Смерть есть величайшая дисгармония и самое грубое нарушение согласованности — в мире есть либо жизнь, либо смерть — обе они одновременно существовать не могут. Этот закон противоречия незыблем и всеобъемлющ лишь в тех пределах, в каких человек способен быть творцом, где человек распоряжается. Там ему этот закон служит.
Но жизнь создана не человеком, не им создана и смерть. И обе они, хотя и взаимно одна другую исключают, все же одновременно существуют в мире, доводя до отчаяния человеческую мысль и принуждая ее признаться, что она не знает, где кончается жизнь и где начинается смерть. И не есть ли то, что ей кажется жизнью, — смерть, и то, что ей кажется смертью, — жизнь.
Достоевский писал в «Дневнике писателя», что у человечества была только одна «идея» — идея бессмертия души.
«Разгадка вечной жизни находится где-то тут, совсем рядом… Механика распада-смерти автоматически даст картину синтеза-жизни… — утверждает в романе Вера Галактионова. — Воссоединение души в единое целое — возможность её спасения».

В видении пророка Исаии говорит ему Господь: «…пойди и скажи этому народу: слухом услышите и не уразумеете; и очами смотреть будите и не увидите. Ибо огрубело сердце народа сего, и ушами с трудом слышат; и очи свои сомкнули, да не узрят очами, и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтоб я исцелил их» На вопрос пророка: «…на долго ли, Господи?» Ему сказано: «…доколе не опустеют города, и не останутся без жителей, и домы без людей, и доколе земля эта совсем не опустеет». Господь «народу с нечистыми устами» предрекает «…великое запустение на этой земле» (Ис. 6, 8-12).
Частично это пророчество сбывается: вместо людей — чаще встречаются пустые бездушные оболочки, поэтому современная цивилизация и перерождается в «цивилизацию бесолюдей», — утверждает писательница. Тому есть причины и в нашей истории, все мы из прошлого, его порождение, убеждена Вера Галактионова.
Сатана просил у Бога сеять людей как пшеницу, сквозь сито. Концентрационные лагеря, подземный рукотворный советский прижизненный ад, не одно ли из этих «диавольских сит»?
Роман подтверждает это: под землю, в шахты семи зон Карагана (географическое место действие романа) сбрасывали лучших, и во тьме догорали их жизни, превращаясь в «черную пыль Карагана», их «запекшаяся кровь прорастала, лезла из этой земли на волю» траурными стеблями карагана, «— кустарника — сок — которого — чёрен». (Какие эмоционально пронзительные метафоры!) Отравленной «черной пылью» Карагана в наше время дышат все героя романа, но и мы тоже!.. «Кара-кан» — «чёрная кровь» — та отравленная кровь прошлого, которая по-прежнему циркулирует в нас.
Страна избавлялась от лучших — во имя Царства света для «народа-братоубийцы»? Мучительный вопрос автора к совести читателя об «общеполезности» коммунистического воплощения «Царства Божьего на земле». Ответ нелицеприятен, чтобы создать для кого-то «номенклатурный рай» на земле, необходимо прежде создать ад для других. Образ этого «земного ада» — холод, идущий из окоченевших навечно трупов, которыми вымощены дороги Карагана — «эффект вечной мерзлоты, не тающей под летними жаркими лучами». Можно ли кровь проливать даже с согласия и одобрения закона, убивать ближних, мостить их телами пути в новую жизнь? Трассы лагерного коммунизма — «эти пути ведут Россию в ничто, в никуда, в низачем». Крайнее насилие — есть начало всех рабств. Люди, участвующие в нём в награду за послушание получает от закона больше прав и больше силы, но делаются хуже зверей. Каинова печать остаётся и на их потомках.

Все перевороты внешние, политические и социальные, все наши «революции» поверхностны, полагает Вера Галактионова: «Все останавливаются на полпути или заканчивают своей желанной целью — освобождая, порабощают». Итог последнего российского переворота удостоверяет нас: «— демократ — новый — рабовладелец — нагло — хозяйничающий — на — постсоветском пространстве».
Сегодня «белых рабов большевизма» сменили «белые рабы капитализма»: «экономические Иуды отправляют людей на Голгофу миллионами» ради «навара»! Но есть и другая сторона. Внешнее рабство становится для многих внутренним: люди сами в цепи идут, жаждут рабства, экономического или духовного, все неутолимее, и этот прогресс бесконечен. Когда «Соловейчики — разбойнички» правят страной, выживают только две человеческие разновидности — либо «Хаповы», либо «Шушонины». Воплощение естественного отбора: «Святые русские, уходящие в небытие», утверждается в романе.
Демократы успешно идут к идее создания «мирового лагерного капитализма»: «энергию сгорания лучших из людей» превращать в деньги для «международных Хозяев планеты» («Чудище обло стоглаво» в романе). Создатели сей «идеи» (на острове Мальта) и есть слуги антихриста: «Значит апокалипсис. Новая эра на земле. Короткая, последняя. Конец истории. Черная пыль по всему свету».
Читатель скажет: «Жутко» , но как иначе мыслить, если…
«Мятежный, неуспокоенный, хищный полый дух», «дух infernalis» властвует сегодня на просторах России: «…дух мелкого местечкового мошенника, долго томившийся в двух адских зачитанных книжках, выскочил наружу и, победив социализм,… вспарывал теперь недра России, будто подушки стульев, и царил, и грабил, множа себе подобных, и сбывал награбленное за границей, перелетая туда и сюда уже беспрепятственно…»
Господствующий дух времени — дух лжи и зла, а не истины и добра. «Бога убили» — научили думать людей, что Бога нет, на место Бога была поставлена разумная необходимость. Погасили, пришедший с востока свет. Сказанное в Писании, что «человек создан по образу и подобию Божьему» признали ложью и выдумкой, и человек превратился в зверя. Тягчайшее следствие «первородного греха», когда воля к свободе становится в человечестве волею к рабству — воплотилось в жизнь. Завтра Россия станет страной «принудительного всеобщего греха»: ибо «святость её отходит в небеса, вместе с народом, истязаемым нуждой», — убеждена Вера Галактионова. Предан и забыт людьми второй Завет — Христа — Любви. Гефсиманская ночь вероотступничества воцарилась над половиной мира: «…тлетворный Запад убивает в нас остатки животворного византийства — остатки нашей живой жизни; единственно живой на земле!..» Поэтому и умирает Любовь.

Она может быть спасена только подвигом самоотречения и «энергией народного сопротивления».
Великая и загадочная молчальница главная героиня Любовь, святая по замыслу, олицетворенное бескорыстие, терпение и кротость — душа романа. Она — единственное существо, которое «герой» любит от всей души и доводит её до отчаяния и до смерти своим беспутством. Любовь «заявляет своеволие» своей молчаливой кротостью среди беснующихся. Подвиг этой «дочери Божьей» (под капельницами «полудетские руки жены раскинуты, как на распятье», нимб над головой как бы нарисован краской над больничной койкой), так же как и Сына Божия, — подвиг любви, всепрощения, самоотречения. Дело любви вершится заботой о больных человеческих душах (Любовь — замечательный врач-диагност). Самое невидимое в мире, неизвестное для грешных — сердце святых, противостоящее распаду.
Но над Любовью, как и над многими положительными героями романа, тяготеет рок, все — обреченные: в мире, под властью зла, господствует закон не самосохранения, а закон самоуничтожения — героев манит то, что таит в себе верную гибель. Все слова их о радостях земных так же скудны и скорбны, как они сами, их жизнь и жизнь их детей «не удалась» — все надышались «черной пылью Карагана».
Но им всем присущ внутренний протест против превращения их отдельных жизней с «бесполезными» душевными переживаниями, в каторгу «общеполезности» глобализма всех мастей, создающую прочный и неизменный общий порядок на земле — «лагерный». Приёмная дочь Любви — Степанида борется с цивилизацией бесолюдей. Уничтожение «Чудовища обло стоглаво» — цель её и других девушек-мстительниц. Тайная лаборатория «Ослябя» против врагов народа, где-то существует в подземельях Карагана. Ведётся компьютерная война — «народное сопротивление на жидких кристалах».

Вопреки всему в романе вершится «чудо — воскрешения — умирающей — жизни…» и царствует логика сновидения или «логика» Тертуллиана, писавшего: «Распят Сын Божий; не стыдно, потому что устыжает. И умер Сын Божий; заслуживает веры тем более, что нелепо. И похороненный воскрес; достоверно, потому что невозможно».
Почему понадобилось Богу стать человеком и вынести те неслыханные муки и надругания, о которых повествует Евангелие? Потому потребовалась такая великая жертва, что иначе нельзя было спасти и искупит мерзость и ничтожность человека, иначе нельзя было спасти грешника: «Любовь однажды уже исчезла на Земле, задавленная множеством человеческих преступлений. И тогда Бог распался сам в себе — больше, чем на три земных десятилетия. Он отдал часть себя — на истребленье — миру зла, чтобы ожила Любовь на Земле…»
Реаниматор Барыбин, который «не — подпускал — Любовь — к — болевому — порогу — он — готов — был — продлевать — ей — жизнь — бесконечно», говорит о русском народе, как о «не знающем страха смерти», которому «необходимо быть выше смерти». Это наше народное — «смертию смерть поправ» — залог воскресения: «Мы воссоединимся сами в себе лишь крестным путём».
Даёт надежду на возможное воскресение Любви и видение главного «героя»: колодец света, в нём высокий старец из Византии пятого века в грубо пропыленной одежде и его вещие слова: «Мучители и рабы равно пеплом станут, и возраст их разрушится. Оцеломудритеся, мучители и рабы! И промысл сотворите о спасении душ ваших… Миг — как век, век — как миг». Приходят иногда святые из прошлого, где сосредоточены людские страдания, помогают незримо, молятся за род людской в вечности, — уверяет нас Вера Галактионова. Захожие монахи толкуют в романе про белое свечение, соединяющее небо и землю: «белые световые столбы, восходящие над номерными могилами» Карагана.
В полном согласии с истинными пророчествами в романе с трудом можно найти мажорные аккорды. (Исключения: выше приведенные цитаты и воспоминаний «героя» о начальных «святых» днях Любви.) Нет в повествовании и авторского намёка показать, нам желанный, постепенный переход (т.е. самый разумный, какой только возможен) к «обновленной» жизни, — ибо постепенностью погашается все таинственное и проблематичное, вся фантастика жизни с ее неожиданностями и внезапностями, что претит истинному художеству. Чаемая «новая жизнь», подвластная небесным законам, подспудно до поры сохраняет свой характер загадочности и необычности среди ровного унылого течения «старой», подчиненной земному закону, но наступает лучезарно внезапно — без всяких постепенностей и приготовлений и — ибо на свете «всё начинается и ничего не кончается». Но наступлению «обновления» жизни надо помогать стойким противлением распаду, тогда мы сможем духовно и физически выстоять вопреки всему, если будет как и прежде готовы плечом к плечу «погибнуть за други своя», убеждена Вера Галактионова.
Ведь недаром, народное предание Карагана хранит в памяти судьбу легендарного шахтера Ивана Павловича Яра, чудом выстоявшего в подземном лагерном аду, но погибшего после освобождения во время взрыва на шахте. Он добровольно разделил участь своих товарищей-шахтёров: «В пламя — ушёл!» По сей день видят его целым под землей и его лампу, горящую до тех пор, пока там, наверху, «Любовь будет жива!..» «От этой лампы весь мир — взорвётся!» — утверждается в романе.
Крещендо нарастающего идейного пафоса романа-«откровения»: «Если Любовь вернуть из самой смерти, в тот срок особый, тогда этим взрывом сметёт всё мировое зло, а невинные невредимы останутся… — пишет Вера Галактионова. — Вольтова дуга. Замкнётся дуга избыточного Живого Солнца — и Чёрного Солнца, подневольного…». Предупреждение равнодушно рациональным, кто «не холоден, и не горяч»: «Если мы не окажем сопротивления злу, то Солнце станет багровым и убьёт всех полной и окончательной, насильственной ясностью».

Потому и можно говорить об «откровении» правды современности, что правда автору открылась благодаря «вольтовой дуге» художественного прозрения, то этого она была правдой «сокрытой» от посторонних глаз, записанной на скрижалях великой книги Бытия. Редко кто из современных писателей может так беззаветно отдавать свою душу тайнам человеческого бытия. Все внутренние напряжения и борения автора имели один смысл и единственное значение, если не постичь, то хотя бы приобщиться к этой тайне. Ибо постичь и овладеть ею нам не дано, как не дано овладеть Истиной сделать ее всеобщей и необходимой, даже если нами руководило самое возвышенное, самое благородное стремление разделить свое знание с ближним, облагодетельствовать человеческий род — мы мгновенно забываем все, что видели в «исступлении», начинаем видеть «как все», и говорить то, что нужно всем.
Вера Галактионова в новом романе художественно исследует суть состояния нашего бытия, его истинность и ложность, как угрозу его разрушения. Для неё непреложным является равенство истины и действительного бытия: истина является ценностью, поскольку бытие лучше небытия. «Битва» за истину, которую ведет автор в романе, является борьбой против распада, за «спасение» бытия. Писательница доказывает, что наша общая борьба за истину — это единственное, что спасёт от разрушения уходящую в небытие исконную русскую действительность, ведь существование русского человека испокон веков причастно истине и сущностно связано с ней, он действовал всегда в соответствии с ней.
Современный мир изображен в романе как антагонистичный по сути своей: две противоположные среды «света — и — тьмы — то — есть — мира». Возможна ли их гармония? Лишь роковое пограничье, утверждает Вера Галактионова. Мир заражен убийственным гедонизмом и отрицанием, и потому находится под постоянной угрозой распада. И в то же время это мир, который представляет собой космос, сотворенный в соответствии с Божественным замыслом, неразрушимый до тех пор, пока в нём жива Любовь. Это та единственная форма бытия, в которой люди сохраняют себя. Но в противоречивом «универсуме» существуют и формы «не жизни», в которых они перестают быть самими собой, — в которых природа их истинного бытия искажается или отрицается: «Обыватели же видели тёмное, земное, затмевающее». Именно преодоление этих негативных условий и составляет суть процесса бытия и творчества, если мы не желаем жить в стране «Караган»:
«Город Караган — чёрное Солнце Евразии — жил,
заметаемый, то чёрными горючими песками, сорванными с земли,
то лютыми колючими метелями,
заметающими всё тёмное и превращающими всё грязное в белое,
в безупречно белое, в безжизненно студённое …»
Читая прозу Веры Галактионовой, находишь долгожданный мир высокого словесного творчества, обжигающий сердце, где одна мысль острым чистым краем прорезает другую, мир движущихся энергий, когда художник, бесстрашно взирая на действительность, не плоско размышляет о ней, а, заклиная, вызывает неизбитым словом невиданную духовную красоту и великие силы, дремлющие в ней.

P.S. Чудо формы нового романа Веры Галактионовой «5/4 накануне тишины» почти непостижимо для критиков, так как его нельзя уловить в сети «всеобщего» и пришпилить ярлык привычных литературных теорий. С чьей-то недоброй руки созидательному творчеству писательницы, возвращающей нашей убогой реальности её утраченную сущность, давно пришпилен фальшивый ярлык пустого «постмодернизма», разрушающего смыслы бытия, уничтожающего шифр света реальности, данной нам свыше. (См. интервью с Верой Галактионовой в «Литературной России», 2005, № 6.) Удивительное явление, но только на пути критика встает подобное выдающее художественное произведение, отчаявшись включить его в связь прочих, прежде известных, он — либо тотчас прячется в свою литературоведческую раковину, благоразумно решая для себя, что это то, что не нужно видеть, — либо яростно отрицает, не понимая. (См. журнал «Знамя» и критические заметки Н.Ивановой, наверное, особо саркастичные, поскольку в либеральном лагере так традиционно сильно и оригинально писать не могут).