Борис КОЛЕСОВ. Тайна писателя Шишкова
Очерк
За Урал-Камнем лежит земля, о которой когда-то Ломоносов сказал: ею будет прирастать богатство России. Думается, с нею возрастет и могущество человечества в целом. Поскольку откроет нам она ценности огромные, несооизмеримые с кладами золота и алмазов.
У моего интереса к сибирским рекам есть своя история. О ней как умолчать?
Приехал из командировки сослуживец, принялся рассказывать сибирские байки, развлекать нас повестями о житье-бытье на БАМе. День, другой идут беседы. Прерываются и снова продолжаются, потому как фактура собрана богатая. Ну и что не послушать? Сплошь и рядом интересные же вещи!
Строилась знаменитая Байкало-Амурская магистраль долго, с перерывами – почитай полвека. Рельсы то укладывали, то по насущной нужде разбирали, колготы всякой на многокилометровом полотне наблюдалось в избытке. Событий там происходило – вагон и маленькая тележка.
Когда тянули рельсовую дорогу от реки Лена к расположенной восточнее Тынде, столице бамовской, где располагалась основная база одного из участков, то хлебнули в достатке лиха. Столько неумолчно-быстрых стремнин приходилось преодолевать, так натрудились проектировщики трассы, мостовики, укладчики шпальных решеток…
Очень тяжело давались им таежные километры. Бурные своенравные водотоки вволю помудровали над изыскателями, монтировщиками пути, а заодно и над возводимыми сооружениями.
Бывало даже сносили опоры мостов, если не досмотришь за внезапным снеготаяньем. Глядишь, стоят «быки» на все сто устойчивые. Хоть возьми и предъяви их какой-нибудь приемной комиссии. Ан и ничего не стоит обмишуриться.
Сибирские реки в пору сброса талых вод, в ураганное половодье становятся на диво бурливыми и как одна непокорными. По весне идет поток равнинного происхождения, а летом, в жару, иной раз так ударит с гор, что остается лишь подивиться на мощь ледяной воды.
Строителям что ни стремнина, обязательно решай трудноразрешимые задачи. Сослуживец рассказывал: мостовики, значит, друг с другом делятся опытом и все при этом считают, что их сооружение, их река имеют исключительную особенность. Удивительно, однако факт – каждый мост на западном участке Байкало-Амурской магистрали почему-то стоит на шишковской Угрюм-реке.
Вот такие разговоры. Не видать им конца и края по всей Восточной Сибири вплоть до скалистых хребтов Дальнего Востока, до Приамурья.
Потом уж я, когда занимался проблемами легенд и сказаний о природе, обратил внимание: у нас в стране множество устных историй о леших и водяных, но, кроме того, имеются основательные традиции литературной сказки, где ходят в героях реки, горы, озера, их обитатели – «братья наши меньшие».
В народном творчестве встретишь такую, чисто жанровую, особенность как сказки о животных. И уж никак не забудешь про Хозяйку медной горы, про Урал-Камень, припомнишь историю девушки Ангары, убежавшей от богатыря Байкала.
В России, особенно в сибирской ее части, где хватает гор необоримых, лесов непроходимых, могучих рек, пожалуй, как раз и научишься от народных сказителей особому приему творчества, когда – по выражению Николая Карамзина – «гони природу в дверь, она влетит в окно». Вот и живописуй, дотошливый литератор, связь русских лесов (вспомните «В лесах» или «На горах» Мельникова-Печерского) с населяющим их разноплеменным людом.
Я вот что к тому же приметил: и в отечественной эпической словесности нередко проявляется стремление прислониться к устному народному творчеству, сказкам и песням. Там, где объемистые романы живописуют жизненные перипетии людей, вдруг возникают «точки соприкосновения» с традициями сказаний о природе.
Названия произведений подсказать?
Пожалуйста: «Тихий Дон» Шолохова, «Угрюм-река» Шишкова. И ведь это вам именно значительные произведения, поистине эпохальные для русской литературы.
Что говорить, прекрасные у нас знатоки многоликого разнообразия природы и стихийного сопереживательного творчества, свойственного талантливой душе народа. Какие, например, неординарные писатели Пришвин с его философскими притчами, Мамин-Сибиряк с почти реалистическими сказками, где хоть уточке, хоть зайцу веришь, словно достоверно они живые.
Много их было, сопереживательно талантливых писателей, о которых можно сказать так, как Баратынский:
С природой одною он жизнью дышал:
Ручья разумел лепетанье,
И говор древесных листов понимал
И чувствовал трав прозябанье.
В журнале «Свет» мои легенды нашли отклик, хотя написаны они были вовсе не в расчете на издание лишь научно-популярное. Экзотику тропиков в свою очередь оценили в давнем «Детгизе» и даже опубликовали повесть-сказку. Если вернуться в личное, в прошлое, то стал писать о природе, может, потому что много ездил по стране и повидал немало интересного.
Попытаюсь на своем примере показать, как приходишь к пониманию особой значимости в каком-либо явлении природы.
Пришла как-то вечером телеграмма: встречайте. Прилетают гости из Ташкента. Надо ехать в аэропорт, чтобы, проявив радушие, не ударить в грязь лицом перед щедрыми ташкентскими дарами.
Сразу же за перроном вокзала, пообочь полотна – желтые сугробы кленовых листьев. Середина октября, и листопад в самом разгаре. В верхние окна электрички заглядывает темное, сплошь затянутое тучами небо. На тучах повисли хлопья рваной ваты, и рябое небо – словно пенистая поверхность штормового Черного моря.
На вираже поезд выскочил к берегу реки. Поразил мрачный, свинцовый блеск воды. Но выглянуло солнце, коснулось водной глади лучом. И кажется, что встречный теплоход идет по расплавленному олову – ослепительно блестящему, лениво тягучему. Нехотя вздуваются оловянными валиками тяжелые волны перед острым носом корабля.
Откосы железной дороги побурели, закурчавились. Через колтуны мохнатой, отросшей за лето муравы пролегли росные тропки, по прихоти торопыг-пешеходов завившиеся горным серпантином на искусственных холмах «железки».
Идет осенняя приборка в хозяйстве электрической стальной дороги. От листвы очищаются водостоки, на откосах вырубается нахальный сорный кустарник, которому не место в выглаженной полосе отчуждения. Заодно подстригаются деревья. Старые, подгнившие нынче корчуют, а новые как раз высаживают.
Далеко от дороги, в овражных увалах виднеются серовато-коричневые квадратики пашен. С них уже снят урожай самодеятельными картофелеводами. Ровные клочки бурьянных пустошей они с весны засадили, пустили в дело и, надо полагать, получили неплохую прибавку на стол.
Красные брызги боярышника испятнали опаленную утренними холодами невысокую стенку стриженых лип.
Спокойные, тихие, умиротворенные лежат поля, на которых уже отшумела уборочная страда. Гром комбайнов, рык автомобилей – всё отлетело в неоглядные российские дали. Бесследно исчезло, растаяло, растворилось в радостно-скорбном осеннем безмолвии.
Не шевельнется листик в лесу. Рощи, охваченные предчувствием зимних морозов, затаенно молчат – то ли грустят по лету красному, то ли копят силы для предстоящей схватки с январскими пургами.
Но вот вырвался из логов озорник-ветер, задрожали в рощах тонкие ветки, и желтые парашютики полетели-полетели.
Парашютики разноцветным ковром укрывают землю, желтой оторочкой подчеркивая броскость упавших рябиновых гроздьев. Мирно рдеют кленового пала огненные заструги, что невозбранно разметались под пологом редеющего леса.
Пышный шуршащий лежит ковер под ногами лесника, и хранителю здешних богатств – березовых ситцев, прозрачных сосновых шалей – приятно глядеть на медленное смиренное падение листьев с высоких крон.
В глубине прозрачно-сквозного перелеска сложен им в аккуратные кучи валежник. Бор загодя почищен, а разве это не может радовать глаз лесника? Теперь ему, рачительному хозяину, запустившему в кучу сушняка очистительный огонь, нечего делать – кроме как стоять и, прищурившись, глядеть на красные искры, подброшенные порывами московского «зефира».
По сучьям бежит быстрое пламя, рдеют угли – о чём задумался, дорогой наш человек?
Поезд мягко тормозит. На площади перед аэропортом вижу огромный самолет. В дюзах остывших навечно двигателей поселились воробьи. Натаскали соломинок в углубления между обшивкой и выхлопными соплами. Теперь сидят, чирикают, словно самое время вить гнезда и заводить семьи.
Так и хочется протереть глаза, оглянуться в удивлении: неужто и впрямь пришла пора весенним хлопотам?
В прекрасную тихую теплую осень всё может быть. Вдруг чудо приключилось? Из Ташкента весну принесло попутным ветерком?
Я готов всему поверить, даже чуду. А что? Поверить нетрудно, поскольку всякие необыкновенности случаются на равнинах России, в лесах, на горах. Немало походил я по стране, довелось повидать таких чудес, что впору сказки рассказывать. Не хотите ли узнать, какая случается весна в Сибири?
Бывал я там не раз. Летал над таежными просторами самолетами, всю насквозь проехал поездами, пребывал в многообразных должностях, разнорабочих и более сложных, газетных. Даже военной службе отдавал честь.
Уж была она у меня, была привычка путешествовать.
Говорил один философ: «привычка – вторая природа и равна ей в могуществе». Теперь вот вспоминаю свою привычку. Сдаюсь могучему ее наступу и готов поведать вам о могущественном явлении весны на Подкаменной Тунгуске. На той самой Угрюм-реке, о которой писатель Шишков написал в свое время роман, оставив нам загадку. А у меня родилась в енисейских местах сказка.
* * *
Зима стояла ветреная. Гуляли по белым полям поземки: снежные змеи хлестали хвостами, ледяную пыль сеяли, иглистую крупу сорили повсюду.
Засыпало овражки доверху. Поровняло буераки с пригорками щебнистыми да песчаными грядами.
Дремала под снегом Подкаменная Тунгуска. Ждала весны, чтобы досыта напиться талой воды, заиграть солнечными бликами, ударить в крутой откос шаловливо-мутной волной да и помчаться по лесам и долам к Енисею, а дальше – к морю студеному.
Разоспалась река. Пора ей спину дугой выгибать, ломать лёд. Солнце уже вовсю светит. Багульник стрелки листьев на проталинах выбросил – там, где потеплее. Медведь из подмоченной берлоги вылез и заревел:
– Ур-ра!
Здравствуйте – сказал.
Не слышит разве река журчанья ручьев, медвежьего «здравствуйте», веселой кутерьмы, что затеяли бурундуки в прибрежном кедраче? Пора, пора ей за работу приниматься, а то как же при таком крепком сне обустраивать весну?!
Конечно, не вовсе она бесчувственная, кое-что до нее доходит, и приметы – когда зиме наступает конец – ей ведомы, однако очень не хочется открывать глаза. Любо в безделье нежиться, и нет никакого желания ломать лёд. Потому как он твёрдый и на сколах – острый, будто бритва. Намучаешься с ним, а спина у нее своя, не чужая. Ее и поберечь не мешает, пусть кто-нибудь другой заправляет нынче половодьем.
Медведь проснулся? Глотку дерёт, косолапый?
Да уж, даёт о себе знать всей округе именно что громче громкого. А это верная примета: он проснулся.
Шалишь, однако, увалень. Делать тебе, видно, как раз нечего. Тогда принимайся за труд –давай ломай лёд, тебе размяться невредно.
Взял медведь дубину, стал ею махать. Силушку выказал немалую. Бурундукам только и осталось, что подивиться на лесного богатыря.
Колет он крепкий лед, крушит его дубиной старательно и не так чтобы вовсе без пользы. Летят осколки, порхают ровно птицы снежно-белого оперения.
Мало ему того – он еще гранитным камнем добавляет и лапой своей здоровенно-когтистой. Сразу приметишь: непрочь медведюшка реке обязательную оказать услугу.
Спору нет, громкоголос он и не шибко уважает заспанную тишину, а всё ж старательной доброты ему не занимать. Ишь, как решил: отчего не помочь реке по весеннему солнышку, раз имеется вдосталь силушки и пора начинаться ледоходу?
Кряхтит косолапый, утруждается:
– Сейчас. Мы это всё живо расколотим. Подожди, река, чуток. Мы сейчас ка-ак жахнем!..
Изо всех сил утруждается, но дело подвигается не сказать что быстро. Много тут льда, и крепости он чуть не железной. Вот уже со своей дубиной выбился из мочи толстолапый помощник Подкаменной Тунгуски.
Поглядела на него река, и что-то кольнуло ее в сердце. Неудобство пришло нежданное, стало ей жаль уставшего сверх меры добряка, который в кряхтенье был горазд, да в сотворенье половодья – не очень.
«Вот ведь как старается, – подумала она. – Вместо меня трудится, тогда как лёд ломать полагается не ему, а мне, поскольку моё дело завсегдашнее».
Расправила она плечи, напряглась по обычаю весенне снеготалому. И в ту самую минуту, когда выгнула спину дугой, – загрохотало в тайге. Загремело по заведенному сибирскому распорядку. Да так, что всех до той поры сладко спящих словно подбросило. Враз подняло на ноги.
Лопнул ледяной панцирь белой реки. Закачались, закружились, поплыли по воде хрустальной прозрачности глыбы с острыми краями, и в глубину омутов – к ленкам да к хариусам – хлынул небесный свет.
Начался ледоход. Всем речным обитателям стало попривольней, и сама Покаменная Тунгуска повеселела. Дело сделано, можно и погулять теперь, порезвиться на просторе.
Широко разлилась река, затопила низкие берега и луга. Насколько глаз хватает – водная гладь. Скрылись под волнами буераки, стало заливать островки с кедровыми зарослями. Куда бурундукам податься?
Бегают они по островкам, что с каждым часом уменьшаются в размерах, и не знают, как им на большую сушу перебраться. Среди бурундуков – переполох немалый.
Смотрит медведь – плохо им приходится. Надо спасать мелкоту. Весной для половодья всегда есть причина. Однако же теперь есть и такая причина, чтобы позаботиться о судьбе маленьких проживателей тайги неотступно и поскорей.
– Эх! – вздохнул медведь. – Была бы у меня посудина какая! Плот, к примеру. Я б этих полосатиков живо переправил куда подальше.
Задумайся нынче река, поработай головой – да и разыщи охотничий плотик. Пригони его косолапому добряку. Уж тот приспособил бы его для спасительной бурундуковой переправы. Но у реки нет желания думать и усердно заниматься поисками, она знай себе веселится.
Гуляет, обнимая всю какую ни есть пойму шальным могутным половодьем. Бьет шипящей волной по береговым кручам.
Нет у нее сегодня ни печалей, ни забот. Авось, бурундуки выберутся на сушу. Глядишь, медведюшка не оплошает, окажет таежному народцу помощь многосильную, помашет добротворно своей тяжелой дубиной.
Совсем из ума выбросила Подкаменная Тунгуска, что медвежья деревянная колотушка не очень-то способная подпорка для сотворения животворных весенних дел. Забыла река обо всём. Ох, и любо ей нынешнее гулевое времечко!
На воду посмотришь – быстр и могуч поток, кружится желтая пена в стремительных водоворотах. Ныряют в волнах вырванные с корнем молодые деревца.
Однако непорядок это, думает меж тем медведь.
Страшно ему лезть в холодную воду, но разве может он оставить в беде таежную мелкоту?
И вот – плывет косолапый.
Река бросает его из стороны в сторону. Словно и не богатырь он, а простая щепка. Однако пловец не сдается, упрямо борется с шальными струями, и на загривке у него – полосатый маленький пассажир. Перепуган, дрожит, со страхом глядит на полую воду.
Подкаменная Тунгуска очнулась, посмотрела на бурундука, и что-то в сердце ее кольнуло, неудобство пришло нежданное, зашевелилась в душе жалость к маленькому бедолаге.
Неужели ничего она придумать неспособна?
Да вон же – охотничья избушка на берегу. А возле, в кустах, связка бревнышек. Никак плот? Точно: охотник его соорудил, связав веревкой кучу голенастого кедрового пиловочника.
Подкаменной Тунгуске почему не постараться? Подогнала она поближе к медведю переправочное средство.
– Держи, спасатель наш таежный! Не думай, что у меня сердца нет. Есть оно. И знаешь, больно ему бывает.
– Знаем, – сказал тот, кивая большущей мохнатой башкой.
– Откуда? – удивилась Подкаменная Тунгуска. – Я раньше тебе не говорила об этом. Никому не было речи.
– Так известное же дело, – ответил медведь, забираясь с бурундуком на крепко слаженный, подъемистый плотик.
– Кому известное?
– Однако мне. Голове поработать во все времена года не мешает, правда? И спине потрудиться невредно. Когда спине чересчур легко и голове – также, то…получается нехорошо. Пусть спине будет тяжело, а голове – трудно. Тогда сердцу станет легко. И не найдется у него времени болеть.
* * *
В Сибири, ясное дело, куда как хорошо мечтается о Ташкенте – городе теплом, фруктовом, «хлебном». А побываешь на Ангаре не раз, приглянешься к ее стройкам, и вдруг за сибирскими минеральными и нефтяными провинциями тебе открываются особые кладовые. Имеющие отношение хоть к жизни духа, хоть к выживанию людского рода вообще.
Не скрою, какой уж год беспокоит меня тайна творчества, роящиеся вокруг шишковской Угрюм-реки настойчивые легенды.
Этот роман не иначе литературная сказка о могучей сибирской природе, одновременно он жестокая реальность человеческого бытия в драматических обстоятельствах.
Так всё же, где проистекает она, суровая Угрюм-река, в каких пребывает весях? Как найти ее на карте Сибири?
Пожалуй, возьмете и ответите вопросом на вопрос. Легендарная река Вячеслава Яковлевича Шишкова разве в непременности Подкаменная Тунгуска?
В подобном решительно-возразительном случае должен буду признаться: не догадала меня безотказно-верная догадка.
Пусть хоть и должен… Спешить нет мне всё же никакого резона. Так как не раскрыты пока первопричины, подтолкнувшие писателя на эпохальный в своей многозначительности литературный труд и давшие ему право найти на карте Сибири неординарную Угрюм-реку.
Вот тут-то одни строители-железнодорожники, как не раз уже бывало на моей памяти, и начнут утверждать, что Вячеслав Яковлевич живописал обязательно знаменитый «золотой» Витим. И тогда уж другие не позабудут преподнести свой вариант, поскольку хлебнули всяких бед, неистовой суровости в избытке. Немало кровушки попортили им способно-сильные в своей стремительности водотоки.
Что касается коренных сибиряков, тоже не всё просто.
Проживатели многих приленских поселков уверены: Яклич описал их недавнюю жизнь, именно что могучие кручи огромной Лены, а заодно и просторы прибрежной тайги.
Согласиться можно: хватает дикой необузданной мощи и красоты в здешней реке. К тому же от матерей и отцов своих знают старожилы о «золотой лихорадке» на сибирских приисках
Но я бы не стал искать точные приметы непременно в драматически-суровых обстоятельствах романа, в его притягательном многостраничье.
И не поспешил бы враз довериться местным промысловикам-охотникам, бойко доказывающим свою исключительную правоту насчет Угрюм-реки. Удачливые добытчики знают толк и в завлекательных байках. У них что ни речка под боком, то и есть она, самая знаменитая. Те, что самопрозываются чалдонами, а также, так называемые, «семейские» и потомки воинства казачьего давне-забайкальского, все они вкупе с прочими коренными сибиряками о своих местах знают куда больше хоть заезжих журналистов, хоть прибывших издалека мостостроителей. Это уж точнее точного.
Да ведь не отнять у них, что – очарованные патриоты знакомых окрестностей. И тогда, выуживай или не выуживай у них сведения, выходит всё то же. Что именно? Пусть несомненные знатоки сибирских стародавностей, а также тянут одеяло, как говорится, на себя.
Когда наслушаешься ты баек о страшных чащобах, о медведях и волках, о золотоношах с давних приисков, что пропадали с богатством в тайге, поневоле задумаешься. А как пораскинешь мозгами, то и не захочется быть тебе очень уж доверчивым к рассказам знатоков.
Вот что теперь – по прошествии годов – полагаю рассудительно.
Лучше всего прислушаться к самому Вячеславу Яковлевичу Шишкову. У него, ясное дело, нет прямых указаний, где искать Угрюм-реку. Но есть дневниковые записи о том, где и как впечатляла его, будущего литератора, могучая сибирская природа.
* * *
Эти записи и подведут нас к Подкаменной Тунгуске. Однако они просветят читателей не так чтобы враз, а постепенно, по мере высвечивания жизненных перипетий писателя. Поэтому есть нужда изложить историю с кое-какими реками Сибири, где побывал Шишков.
В молодости он проводил гидрологические исследования на многоводной Нижней Тунгуске. Немало провел времени в поселке Ербогачен. Что дало ему, конечно же, интересный материал для описания нравов в сибирских поселениях.
А когда наладилась экспедиция вниз по течению, Вячеслав вместе с товарищами отправился в путь к далекому Енисею. Туда насчитаешь не сотню километров – свыше двух тысяч. Без быстрого моторного продвижения, на одних лишь веслах, пройти весь маршрут было куда как нелегко. Скорее всего невозможно, и всё же экспедиция отправилась в немыслимо дальнюю дорогу.
В наши дни одолеть на моторках столь солидное расстояние вряд ли представится делом простым, а что говорить о стародавних царских временах…
Риск был огромный. Таежные берега – можно догадаться нам – глядели на смельчаков насмешливо. Угрюмо. Точнее: с насмешливой угрюмостью. Этот тяжелый взгляд молодой Вячеслав приметил, оценил, и в дневниковых записях будущего писателя стала сквозить тревога.
Путешественник подробно фиксировал чуть не каждую трудность пути, потому и вставала затем перед людьми, читающими его дневник, реалистическая картина, где ни один факт не затушевывался, не подавался в лирически-романтическом флёре.
Скажете: при чём здесь Подкаменная Тунгуска? Мы потихоньку подойдем и к ней.
Подойдем тогда, когда риск станет уже не просто предсказуемым фактом, а реальным событием. Вопросом жизни и смерти. Как для самого Шишкова, так и для его спутников.
Спуск по течению почему был столь трудным? Река петляла, преграждала проходы в узкостях. То и дело поток воды запирался песчаными отмелями. Да так, что не пройти лодкам. Тогда их – они в записях фигурируют как «шитики» – разгружали, а груз перетаскивали вперед, по каменистым берегам. Иногда приходилось идти навьюченными, словно лошади. Версту, а то и две, прошагаешь к глубокому плесу. Уф, добрались, наконец-то, вот она, способная вода, пригодная для сплава!
Всё бы хорошо. Однако надо раздеваться, возвращаться к шитикам и тащить, тащить лодки, прогребая борозду по гальке и песку.
В горах еще таяли снега, ледяной поток обжигал тела, и у речных путешественников зуб на зуб не попадал. Мокрым, окоченевшим, им некогда было разжигать костры и греться. Сразу надо садиться за весла. И – в путь: до Енисея еще тьма долгих верст.
С каждым днем блекло солнце. Потом его закрыли темные тучи, пролились дожди, ударили холода. Мороз начал сковывать реку. Если судить по записям в дневнике, экспедиция прошла довольно далеко. Но одолела около половины пути лишь, и до Енисея оставалось столько верст, что сосчитать – со счета собьешься.
Двигаться к обжитым местам далекой реки по тунгусскому безлюдью, в страшные здешние холода, пешком – нет, до Енисея не дойти, а погибнуть полная свобода.
Хорошо, что Шишков с товарищами встретил стойбище эвенков – тунгусов, как раньше говорили. Нашелся здесь человек из тех опытных кочевников, которым известен был путь на юг, знакомы и Подкаменная Тунгуска, и Ангара, расположенные в краях более теплых.
Бросили, значит, свои шитики, пошли через тайгу в надежде встретить впереди какое-либо поселение и передать весточку в штаб экспедиции, в далекий Томск.
Какие в захолоделых дебрях проселочно-хоженые дороги, какие утоптанные тропки?
Проводник о них не ведал, но знал ручьи и речушки, впадающие в Подкаменную Тунгуску, ориентировался по сопкам, поскольку в памяти у него отложился рельеф местности и верное направление движения.
А вскоре тайгу завалили снега, и пришлось уже пробиваться не только через буреломы, но и через сугробы, прячущие под собой хоть ямы, а хоть и ледяную воду еще не промерзших до дна ручьев.
На подходе к Подкаменной Тунгуске все выбились из сил. Позади сотни верст без настоящего отдыха. Не отогреться, не выспаться, не поесть нормально, не просушить одежду.
Хочется упасть, забыться, сдаться на милость той самой смерти, что стоит над тобой с неумолимой косой. Здесь пришло к путникам понимание – погибель как никогда близка.
Подкаменная Тунгуска пусть и рядом, но и конец жизни виден уж столь явственно. Так что нет смысла говорить о каком-то риске. О нем, понятно, нет речи в дневниковых записях Шишкова. Единственно, что ощущается, – осознание будущим писателем, насколько велико могущество здешней природы, как трудно спорить с ее угрюмым напором и неизбывной силой.
На Подкаменной Тунгуске отложилось в душе безмерно вымотанного путешественника Вячеслава то понимание природы здешней, реальной жизни и не менее реальной смерти, то эмоциональное начало, которое стало подлинным истоком Угрюм-реки. И – легло в основу знаменитого романа.
Около полутора месяца пробивались к деревеньке, где остановились и послали весточку в штаб. Шли упорно и дошли, смело продвигаясь даже тогда, когда уже над головами свистела смертная коса.
Такая случилась с молодым Шишковым история. Экспедиция преодолела наваждение Угрюм-реки. И все теперь живы, и впечатлений для будущего художника слова – море, неисчерпаемый кладезь знаний о суровой жизни вблизи сибирских рек, в бескрайней тайге. Не стали для него тайной пути зверя лесного в охотничьих угодьях, ни людское рвачество на добычных предприятиях золотого промысла, ни отчаянное прозябание в немногочисленных сибирских поселениях, где жуткая нужда сменялась разгулом редких счастливчиков, объявившихся с мешочками драгоценного песка.
Природа Сибири и природа бытия сошлись в одно целое. Душа рядового гидролога переполнилась, рванулась – выплеснула перед читателями не какой-нибудь пустячок, а могучего порыва объемистое произведение.
Образное живописание получилось у словотворца настолько убедительным, что по сию пору, оставаясь художественной эпопеей, роман существует одновременно и как объект спора.
Живет в людях легенда Угрюм-реки. Тайну страстно желают разгадать хоть патриоты-чалдоны, а хоть и все прочие, которым не лень, поглядывая на карту, рассуждать: а где здесь шишковский клад, где он спрятал свою неординарную реку?
На илл.Т. Ряннель. Угрюм-река
