Евгений МОСКВИН. Дом для игры в футбол

Рассказ

I

Долго искали мы с моим другом Максимом два окна в многоэтажном доме, которые удовлетворили бы требованиям нашего футбольного замысла, но, видимо, так устроена жизнь: если ищешь нечто с таким рвением и усердием, как делали это мы, то непременно твои поиски оборачиваются крахом, а когда уже минули месяцы, и ты, можно сказать, смирился с неудачей, находишь вдруг то, что искал.

К тому дню мы не виделись уже месяца полтора (раньше даже каких-то три дня, когда б мы ни часу не посвятили скрупулезным хождениям по городу и исследованиям светящихся окон в домах, – и те уже оказывались весомым перерывом), – а теперь полтора месяца, и мы не обращали почти никакого внимания на окна – просто разговаривали, и вот когда Максим принялся рассказывать об одном занятном случае в метро, который случился пару дней назад, – «на последней остановке пассажиры вышли из вагона, двери закрылись, поезд тронулся, и тут я увидел, что в одном вагоне остался заснувший человек – его никто не заметил и не разбудил, не предупредил о выходе – и теперь по пути в депо ему могла грозить смерть, ведь что если в этой последней тоннельной темноте, все вагоны разом станут сплошными? Ты сидишь себе спокойно, спишь и вдруг просыпаешься в тупой и тяжелой конвульсии, просыпаешься от того, что не можешь дышать; понимаешь, что уже умер, но ты еще не умер, паника, но двинуться не можешь, потому что это не просто безвоздушное пространство, но «осплошневшее». Черная вмуровывающая стена, очень плотная, и, в то же время, сумевшая забраться в каждую ложбинку на поверхности твоего тела; черная стена, в которой… о боже, успеешь ли ты подумать о рае? Нет, скорее, в голове хотя бы на долю секунды, но пронесется эхо случайного сочувствия, моего сочувствия, совершенно бесполезного, во всех смыслах…» – так говорил Максим, как вдруг я, вскрикнув от удивления, остановился и, когда он обернулся, указал на близстоящий дом в несколько десятков светящихся самыми разными цветами окон.

– Что такое?

– Ты ничего не замечаешь?

– Нет, – теперь и Максим тоже смотрел на дом и тут увидел, наконец, два окна, на которые я ему указывал, – мать моя! Не может быть! Это же самая настоящая Austria Magna! Именно тот самый оттенок, который нужен. Сверкающе-глянцевая сирень! И продольные полоски, чуть бледнее! А наискосок этажом ниже твой клуб – Wacker Tirol[1], точно? Ну скажи, что это он, прошу тебя!

– Да, это он, – ответил я заворожено. Максим подпрыгнул и едва ли не завизжал от счастья, – он самый. Зелень с тоненькими черными полосами. Только не говори «Вакер», я тебя умоляю! Только не сейчас! Это отвратительно звучит, всегда, а в данной ситуации это просто-напросто…

– Хорошо, прости… – впервые Максим извинился за свое неправильное произношение клуба – извечного соперника команды, за которую он болел, – Боже, как удивительно! Мы набрели на них тогда, когда меньше всего ожидали. И стоят окна как надо, – все констатировал мой друг, – «Аустрия» на третьем этаже, а «Тироль» этажом ниже, по диагонали. Поверить не могу!.. Это, конечно, погибший пассажир прислал нам подарок с того света за мое сочувствие! Вот уж не ожидал. Дай обниму тебя! – Максим заключил меня в объятия, так крепко, будто я и был тем самым пассажиром, – нам повезло…

– Может быть…

– И за этим дружеским объятием последует настоящая баталия. Футбольная. Сегодня! Сейчас!.. Ну вот и отлично – а теперь пошли.

То, что оттенок двух окон в точности совпадал с клубными цветами команд, – благодаря цвету и материалу штор, – а также расположение друг по отношению к другу, означало, что и внутри квартир все подготовлено к предстоящему состязанию; это уже должны были быть и не квартиры фактически – помещения для футбола. И чуть позже мы с радостью в этом убедились. (Было, разумеется, еще два окна по противоположной диагонали, алое и желтое, но они не имели никакого значения, – в предстоявшей игре эти квартиры принимать участие не будут).

– Чудо, чудо! Просто чудо! – восклицал Максим, пока мы еще поднимались по двум пожарным лестницам, которые вели к окнам.

– Плохо мне только, что мне будет гораздо сложнее выиграть, – заметил я, – мое окно на втором этаже, а не твое.

– Ну, что сделаешь, правила есть правила. «Тироль» выигрывал чемпионат Австрии гораздо реже, чем «Аустрия», а стало быть, у него должен быть психологический барьер перед победителем.

– Да знаю я, знаю…

Наконец, мы поднялись по лестницам, отворили окна и залезли в комнаты – каждый в свою, – а затем я тщательно опустил штору, потому что если выйти на поле в плохо надетых футболках, обязательно получишь желтую карточку, предупреждение… но мне все равно не удалось избежать предупреждения, еще до начала игры (неслыханно!): арбитр, стоявший в углу комнаты, – чучело собаки с раскрытой пастью (больше никаких предметов в комнате не было) зажег предупреждение, стоило мне только приблизиться: пасть зажглась желтым с топазом, голубым и индиго, и я увидел неоновый город…

В пасти собаки…

Прямоугольные постройки вместо зубов, охваченные разводами и бликами бешенства, и странная овальная трубка, немного изгибающаяся и ребристая, похожая на гусеницу; поперек челюсти.

– Нечестно! – выкрикнул я прерывисто; обиженно, – нельзя давать никаких желтых карточек до начала игры!

И еще как-то истерично. И тотчас подумал, что не судьба мне выиграть сегодня, раз с самого начала матча… (да нет, до его начала, до!) мне уже влепили желтую карточку.

– Эй, что там случилось? – донесся с третьего этажа приглушенный голос Максима.

По диагонали стены полого спускался сливной желоб, по которому нам предстоит перекатывать футбольный мяч; желоб, сообщавший эти две квартиры и благодаря которому мне удавалось слышать Максима, а затем легкий алюминиевый резонанс, – после каждой реплики, во всем последующем разговоре.

Я не ответил, только снова повторил:

– Нечестно…

Уже тише, и тут заметил удивительную вещь. Дело в том, что… это был не просто неоновый город в собачьей пасти. По отдельным деталям я определил тот самый район, в котором мы теперь находились. И в котором так счастливо и случайно набрели на наше футбольное состязание. И этот дом, – его макетом был «зуб» в нижней челюсти с левой от меня стороны… и неоновая «гусеница» – она отходила именно от этого зуба… нет, не просто отходила – она словно просверливала его: на поверхности стены я увидел следы разрушения – заскорузлый ободок, как у зажившей рваной раны… Неоновый город был этим районом в миниатюре – я не сомневался, что архитектура совпадает до мельчайших деталей. (А обстановка внутри? Тоже? И в одной из комнат второго этажа сидит малюсенькая собака, и в ее пасти еще один неоновый город, а там еще одна собака, и в ее пасти… ? Уверен, так и было…) Вот только… откуда взялась эта «гусеница», единственно нарушавшая полную архитектурную схожесть?

И тут я понял, что это тот самый поезд, о котором упоминал Максим еще до того, как мы набрели на дом, – поезд с «осплошневшими» вагонами и пассажиром, который внезапно оказался замурован в один из них, – и что поезд врезается в дом.

– Что там такое? – снова послышался вопрос Максима; сверху.

– Послушай, здесь что-то не то.

– Ты о чем? Давай играть!

– Нет, постой…

И я сказал ему, что нам, похоже, угрожает опасность…

II

– Поезд? В пасти собаки показано, как поезд врезается в дом?

– Да, – ответил я, – видимо, это произойдет во время игры. Действительно, ты был прав: это пассажир из метро «послал» нам эту игру – в благодарность за сочувствие. С того света. Но, в то же время, и отомстил, потому что сочувствие, жалость – в них нет никакого толку умирающему. Ты и сам это отметил, когда рассказывал. Что и говорить, во время агонии человеком владеют абсолютно противоположные чувства – как и на всяком острие.

– Нет. Я думаю, причина мести гораздо более весома.

– Ты о чем?

– Пассажир ведь погиб по моей вине. Мне пришло в голову, что вагон стал сплошным – я угадал то, что произошло в реальности. И это означает, что я повинен в смерти пассажира.

– Угадал? – переспросил я после небольшой паузы.

– Именно! Но если бы этого угадывания не было – не было бы и происшествия. Здесь два звена цепи, которые не могут существовать друг без друга; если их разорвать, получатся нули. Итак, я угадал реальность мыслью – тогда, в метро мне пришло в голову, что вагон может стать сплошным, и он стал сплошным, и пассажир умер. Я повинен в его смерти. А теперь наступило время расплаты.

– Но я-то здесь при чем? Если это действительно такая продуманная, выверенная месть, за что расплачиваться со мной?

Напряженное молчание (выше потолка). Я вдруг подумал, до чего странно так разговаривать – из разных квартир; на разных этажах; реплики «с алюминиевым привкусом», но зато очищенные от сопровождающих мимики и жестикуляции; а тем более странно теперь, в этот пиковый момент. (Это тоже острие).

– Да, ты, конечно, выходишь несправедливо пострадавшим. Но это дело поправимое.

– Неужели? И как же его можно поправить? – усмешка в голосе.

Как знать, может быть, она произведет на Максима большее впечатление, когда он не видит моего лица. Между тем, внешне я был совершенно спокоен (так, по крайней мере, мне казалось); я усмехался заворожено и обреченно; и не сводил взгляда с неонового города, и вдруг представил свое лицо со стороны: мой лоб, скулы и щеки выделены желтеющим маревом, – лицо словно бы омертвело, превратившись в золотистую маску…

Я уже умер? – раз вижу себя со стороны.

Или меня посетило чужое умозрение – Максима, может быть? – он ведь наверняка старается представить, как я выгляжу теперь, ибо моя усмешка произвела на него впечатление – не могла не произвести! И если он представил меня именно таким – с освещенным неоном лицом – впечатление должно подскочить до небес.

– Когда ты умрешь, цепочка не замкнется, – произнес Максим; совершенно спокойным голосом.

Я понял, что это было мое умозрение; только мое. Я увидел себя со стороны – видимо, предвестие того, что…

– В каком смысле?

– Цепочка из трех звеньев: пассажир, я, ты. Нет, цепочка замыкается лишь когда каждый получил по заслугам и нет ни одного выигравшего или проигравшего, а поскольку с тобой поступили несправедливо, у тебя еще будет возможность отплатить за это. Точно так же, как отплатил пассажир.

– Когда я уже умру, хочешь сказать?

– Ну да, с того света. Кому-то четвертому, кто, возможно, случайно угадал реальность, отправив тебя на тот свет. Понятно? С одной стороны есть пассажир, от которого тебе досталась несправедливая доля расплаты, с другой – некто четвертый, кто случайно угадал реальность. Возможно, этот человек даже стоит сейчас где-то под окнами этого дома, видит тебя в окне, и тут его озаряет идея… – Максим вдруг остановился; но потом продолжал:

– …идея такая же внезапная, как и моя со сплошным вагоном. И возможно, она кажется ему невероятным, художественным вымыслом… что если он…

– Он – кто? – спросил я; просто по инерции.

– Что если его часто посещают художественные вымыслы, – Максим будто бы старался поправить некую оговорку.

Последовала пауза.

– Ты говорил, что со мной «поступили несправедливо»… – произнес я, тщательно выговаривая слова; как в полусне; и вдруг, сделав над собой какое– то странное усилие, встрепенулся:

– Ну так ведь не поступили же еще!.. Я еще жив…

Да, я боролся с предопределением, однако три последних слова проговорил тихо, неуверенно и печально; а значит, я боролся только ради борьбы…

– Значит, ты предлагаешь уйти отсюда? Ты хочешь оставить нашу находку и уйти? – теперь Максим настоятелен (а алюминиевый резонанс почему– то почти исчез); но это было, так сказать, «обратное» настояние: Максим нисколько не сомневался, что игра все же состоится. Быть может, он был так спокоен и последователен, потому что сам надеялся остаться в живых? А что, если умрет только тот, кто проиграет матч?

То есть я.

– Мы столько искали подходящие окна.

– Ты прав, – я сжал кулак; я почувствовал, что теперь уже не воспринимаю Максима как своего друга… почти; теперь он мой соперник, соперник; и если я все же приложу все силы и выиграю…

– Да, ты прав, – повторил я, – я останусь и буду играть. Если, конечно, ты сам остаешься.

– Я остаюсь, – незамедлительно произнес Максим, – кроме того… может быть, ты и не умрешь, если выиграешь матч. И только не говори, что все, что сейчас происходит с тобой – полнейшая, черная несправедливость. Что и сами условия игры – что тебе за «Тироль» выиграть сложнее – неблагоприятны.

– Неблагоприятны? Кто это сказал? Я выиграю все равно!

– Вот– вот, уже лучше, гораздо лучше! Ладно, играем до трех.

– Мяч у тебя? Там, наверху? – осведомился я.

– Да. Конечно, он здесь. Первый удар за мной. Ты готов?

– Да, – ответил я; но мой голос уже несколько ослаб. У меня в голове вдруг принялась вертеться одна и та же навязчивая мысль.

Я подошел к сливному желобу.

«Все подготовлено заранее. Все это было подготовлено заранее, для нашей игры. И даже то, что Максим должен первым начинать – «бить», пускать мяч по сливному желобу, – даже это предусмотрено (кем? – тем, кто, как сказал Максим, возможно, стоит сейчас под окнами? Кому пришел в голову художественный замысел?), даже это подготовлено – мяч уже лежит в комнате «Аустрии», на верхнем этаже; а не в моей. Действительно это чье-то воображение…»……………………………………………………..

III

Итак, все козыри были на стороне Максима, на стороне «Аустрии»… гол в мою пользу засчитывался только тогда, когда Максим не сумеет поймать мяч, запущенный мною вверх по сливному желобу, и уронит его на пол, – ситуация при внимательной игре прямо– таки скажем маловероятная: мяч перед тем, как вылететь из отверстия наверху, значительно потеряет скорость. Максимум, на что я мог рассчитывать (при самом сильном ударе), это то, что мяч вылетит куда-нибудь к середине комнаты. И если Максим будет стоять прямо перед отверстием желоба, он, возможно, не успеет выставить руки перед собой – мяч ударится ему о грудь, а потом отскочит вниз, на пол…

Собственно, это все, на что я мог рассчитывать – на погрешность.

В мою-то комнату мяч скатывался на высокой скорости даже в том случае, если Максим просто ставил его на порожек отверстия и отпускал, – тотчас я слышал приближающийся лязг. (Глухой, чем– то походивший на звук поезда, выезжающего из тоннеля…) Я должен был присесть и, вытянув руки, поймать мяч прежде, чем тот покатится по полу; если не успею – гол. При всем при том присесть я должен буду не раньше, чем Максим запустит мяч, иначе мне будет показана желтая карточка.

(Еще один вид нарушения – если я прикоснусь к сливному желобу тогда, когда этого делать нельзя… а этого нельзя делать почти никогда, за исключением того случая, когда я запускаю мяч (делаю удар); речь, однако, не идет о том, что я могу опереться на желоб второй рукой, чтобы запустить мяч посильнее, нет, – напротив, это грубейшее нарушение, моментально каравшееся красной карточкой (т. е. двумя желтыми). Однако мне было позволено коснуться внутренней стенки желоба рабочей рукой – во время запускания мяча, «удара»).

Максимальное количество желтых карточек, которое мне может быть показано до дисквалификации, – восемь (на футбольном поле одиннадцать игроков, и удалить могут не более четырех – по две желтые карточки на каждого игрока, – и еще девятая в качестве первого предупреждения пятому игроку, но мне– то (моей команде) уже показали одну карточку, до начала игры).

Для Максима тоже существовали ограничения – ему также почти не разрешалось касаться сливного желоба, – однако я был более чем уверен, что даже если Максим нарушит правила, собака в моей комнате не зажжет свою пасть или зажжет, но в одном случае из двух– трех, – просто потому, что чучелу не всегда удастся увидеть происходящее в верхней комнате, за потолком. (Впрочем, мне не было ясно, как оно вообще сумеет что– либо увидеть – в мою пользу).

Как уже упоминалось, все эти неравенства в правилах были оправданы:

Во-первых, ими выражался психологический барьер, «комплекс аутсайдера», который всегда присутствует у команды перед не то, что даже заведомо более сильным соперником, – огромное значение имели авторитет и популярность команды;

Во-вторых, ими могла быть выражена поддержка трибун, однако изначально не было оговорено, что «Тироль» должен встретиться с «Аустрией» на ее поле – по крайней мере, мы не оговаривали этого с Максимом, покуда вели поиск подходящих окон в городе. Однако непререкаемое, даже «драконное» – по отношению ко мне – соблюдение правил (а точнее: раздача наказаний), которое я впоследствии почувствовал во время игры, а также желтая карточка до ее начала, – все это подсказывало, что «Тироль», видимо, играет не на своем поле…

IV

…Счет был уже 2:0, и я здорово устал под давлением желтых карточек – этот светло– желтый и голубой с индиго неон, загоравшийся в пасти собаки каждый раз, как только я допускал какое-нибудь самое мелкое нарушение, а потом после очередной карточки мне уже начинало казаться, будто и не было вообще никакого нарушения, что мне показали ее просто так, несправедливо, просто потому, что мой взгляд набрел на собачью пасть – и тотчас в ней зажегся неоновый город, – и неон оставался в моих глазах, ослепляя сетчатку, и мне все труднее было ловить мяч, выкатывавшийся из сливного желоба, – и я начинал делать какие– то неясные, необязательные телодвижения, я был будто бы пьян, заторможен – этот свет, свет проникал сквозь сетчатку в мой мозг, заставляя совершать все новые и новые ошибки… Мне показали предупреждение – пасть собаки зажглась – только потому, что я отыскал ее взглядом, она притягивала мой взгляд снова и снова, – и притянет еще раз, когда ослепленная сетчатка захочет «пополнить» молнию, остановившуюся в глазах, усилить яркость, ярость усилий, Макс смеется, подтрунивает надо мной сверху, я слышу алюминиевый смех, скатывающийся по желобу вместе с мячом, ловить! – ловить!..

…на сей раз, я поймал мяч.

Я еще не проиграл – смех наверху остановился.

Но позже…

Позже начало погасать окно, зелень окна…

Начал погасать «Тироль»…

Окно (я не сразу понял причины) стало открываться, но как бы снизу; нижняя рама стала отходить, будто бы чем– то продавливаться с улицы – я видел ее черный силуэт сквозь сияющую зеленью занавесь… а потом занавесь начала натягиваться – силуэтом рамы, который стал максимально четким. Занавесь уже полностью лежала на стекле, и вот зелень стала бледнеть и гаснуть (занавесь ведь сияла сама по себе, а не от комнатной люстры; в самой комнате был полумрак – напротив, полная тьма как раз таки и рассеивалась сиянием занавеси, а также уличными фонарями и иногда – что неприятно – зажигавшейся пастью собаки); занавесь стала как бы разжижаться на стекле – подобно тому, как разжижается полиэтилен, положенный на горящую головню… бледнее, бледнее – с каждым ходом Максима и каждым мои ходом, когда я запускал мяч вверх – с каждым ходом бледнее. Я оборачивался, чтобы посмотреть – любопытный феномен, притягивавший взгляд, – это, разумеется, отвлекало от игры, приближало меня к проигрышу, но и само погасание «Тироля» было этим приближением, – все здесь находилось во взаимосвязи, все было уже против меня. Да уж, если проигрываешь, то обстоятельства и события игры и сами начинают также играть против тебя или, по крайней мере, так начинает казаться – необязательная травма на поле, некстати прозвучавший свисток судьи – на самом деле, неважно, полная ли это случайность или Бог сам уже играет против тебя – главное, начинает казаться, что все, все против, и резко падает кураж, ничего уже не можешь сделать – все катится к поражению, к катастрофе, к смерти…

К черной смерти, сплошной смерти.

Занавесь уже была не видна на стекле – ее заменила чернота, чернота стекла, и чернота за ним, сплошная чернота – как я еще мог различить что– либо? – если свет занавеси давно погас. Не знаю, это могло быть умозрение?.. А потом я нарушил правила – уже в третий раз коснулся рукой сливного желоба после того, как запустил мяч, и тотчас зажглась собачья пасть – и я уже четче увидел продавившееся окно, и это было уже не окно, но лобовое стекло – как я узнал? – трещина, полоснувшая по стеклу с левой стороны, а потом, под светом собачьей пасти, я понял, что, на самом деле, это молния «дворника». Это был поезд, поезд подкрадывался ко мне, это мое поражение, моя смерть – и то, что я понял это сейчас, под неоновым светом, то, что я допустил нарушение, – все это опять-таки же было взаимосвязано… Я уже знал, что проиграю неминуемо, я знал это и раньше – на самом-то деле, знал со старта, сначала…

Поезд подкрадывается все ближе и ближе – с каждым ходом ближе… и мне кажется, я вижу сквозь эту сплошную темноту пассажира, который так до сих пор и сидит на сиденье, – но как это возможно? – как увидеть что-то сквозь сплошную темноту – да нет, это просто я вижу себя, отражающегося в лобовом стекле поезда – я и есть тот пассажир, теперь он – это я… или так было с самого начала?

Я вижу; собачья пасть давно погасла – это только умозрение.

Поезд приближается, заполоняя своей головой всю комнату; давит на меня… с торопливым, съезжающим лязгом… стоп, здесь что– то не то.

Еще один звук, на сей раз подпрыгивающий: тун-тн-тн…

Взгляд вниз, под ноги. Это был не лязг поезда… конечно.

Все поглощает тьма, сплошная тьма – поезд прошел сквозь меня, чтобы я оказался в сплошном вагоне. Как это возможно? – я уже внутри поезда. Тупая, тяжелая конвульсия; я не могу дышать. Мне кажется, я только проснулся – я спал? Я понимаю, что уже умер, паникую, но двинуться не могу, я замурован – не просто в безвоздушном пространстве, но «осплошневшем». Твердая стена, сумевшая забраться в каждую ложбинку моего тела.

А где же рай?

Это он и есть, – что я успел подумать о нем.