Анатолий БАЙБОРОДИН. «Воззрите на птиц небесных…»

I

Глядя в небо, заголубевшее по осени, где кружится сокол, землянин от создания мира лелеял небесную блажь обратиться в птицу, и пел с небесной печалью: «Дивлюсь я на небо — тай думку гадаю: / Чому я не сокіл, чому не літаю? / Чому мені, Боже, ти крила не дав?/ Я б землю покинув і в небо злітав...» И не единожды, забравшись на скалу ли, на колокольню, обратив руки в самодельные крылья, стремительно летел землянин вниз, и мать-сыра земля поглощала блажного. Но птичья блажь не умирала и породила самолеты, подобия птиц.

Радея о спасении души и высматривая в небесах Царствие Божие, богомолец, обмерши, провожал задумчивым оком журавлиный клин, воображая, что по-птичьи уплывет в небеса и его покаянная душа. И Сын Божий в проповедях поминал крылатых; вот лишь избранные божественные речения, запечатленные евангелистом Матфеем: «Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их? (Мф 6:26) ; И говорит ему Иисус: лисицы имеют норы и птицы небесные — гнезда, а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову. (Мф. 8:20); Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего; (Мф.10:29); Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели! (Мф.23:37)»

И стихотворец, вития вдохновленный горним словом, с восхищением, умилением, светлой грустью взирал на птиц небесных и воспевал птиц в лирических виршах… А крестьяне на заре православного века изустно запечатлели в русском месяцеслове день Зиновия-сничника, что по святцам выпадал на двенадцатое ноября и ласково величался Синичкин день. Хотя в житии священномученика Зиновия, епископа Егеийского, что в третьем веке от Рождества Христова обрел мученический венец Христа ради, птицы-синицы даже и не поминаются; но день памяти святого страдальца выпал на время прилета сих зимующих птах на Святую Русь, вот целитель и чудотворец в русском месяцеслове и обратился в покровителя зимующих птиц, в Зиновия-синичника. Вроде, и святой Зиновий настрадался на своем блаженном веку, и птицы по зиме изрядно страдают…

Крестьяне доспели: на святого Зиновия, в Синичкин праздник, прилетают птицы-зимники: синицы, щеглы, снегири, сойки, чечетки, свиристели и прочие пернатые, крылатые, что зимуют в русских лесах и полях. Крестьянская любовь к птицам запечатлелась в старинных обрядах – вспомним: Благовещение-птиц на волю отпущение – и в мудрых иносказаниях о птицах-синицах и прочих пернатых-крылатых, воплощенных порой столь поэтично, что и стихотворец обомлеет от восхищения: На Зиньку-синичку, птичью сестричку, свои святые Богу молятся; Не велика птичка-синичка, и та свой праздник помнит; Не много зинька ест-пьет, а весело живет; За морем и синица — птица; Не велика синичка, да та же птичка; Хвалилась синица море спалить; Лучше синица в руке, нежели журавль в небе…»; Полетела птица-синица за тридевять земель, за сине море-окиян, в тридесято царство, бусурманско государство, где берега кисельные, реки молочные; Красна птица перьями, а человек – знаниями; Птице крылья – а человеку разум; Знают птицу по перьям, а молодца – по речам; Не велика птица, да коготок востёр; Птичку за крылья не хвалят; Птица радуется весне, а младенец матери; Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела; Всякая птица свою песню поёт; Воля птичке дороже золотой клетки; Всякая птица своё гнездо любит. Глупа та птица, что в чужой земле гнездиться; Павлин красив, да ногами несчастлив; Всякий считает своих гусей лебедями; Журавль в небе – не добыча; К недоброму человеку и голубь не летит; Незлобен, как голубь; Всяк кулик своё болото хвалит; Не учи сороку вприсядку плясать; Принесла сорока на хвосте лихо; И сокол выше солнца не летает; Наряд соколиный, а походка воронья; Сколь утка не бодрись, а лебедем не быть.

* * *

Лишь славный град Иркуцк, как встарь величали сибирскую столицу, велением Иркуцкого градоначальника празднует Синичкин день; и праздник сей, посвященный зимующим птицам, велением градоначалия – обязательный для школ и детских садов. Хотя Синичкин день, что по святцам выпадает на память святого целителя и чудотворца Зиновия, изначально вообразился, а потом и воплотился не по хотению и велению граданочальника, а по воле журналиста Анатолия Сосунова и талантливого русского художника Анатолия Костовского, что создал и живописный холст "Святой Зиновий в Иркутске", своеобычную икону, что вне иконописных канонов.

В Иркутске же заботами-хлопотами сердобольных горожан родился и другой праздник – День зимующих птиц, в просторечии – Воробушкин день, история рождения коего и печальна, и светла: летом 2002 года в городе Курске предал Богу душу выдающийся русский писатель Евгений Носов, что полноправно входил в плеяду всесветно славленных деревенских писателей. В завещании классик русской словесности умолял высечь на его надгробном камне просьбу: «Покормите птиц». Куряне просьбу высекли на камне, да и забыли, а в Иркутске родился День зимующих птиц – всероссийский праздник памяти писателя Евгения Носова, весело и ласково величаемый Воробушкин день.

Слышал я мимолетом о Синичкином дне, про Воробушкин день ранее и слыхом не слыхивал, но уж десять зим кормлю птиц на лесной заимке; да и летом любуюсь пернатыми-крылатыми, что торопливо записываю на бумажных осьмушках, кои окажутся под рукой…

II

Изба моя, где летую и зимую, – на краю леса, отчего величаю избу лесной заимкой и, денно и нощно умиляясь, восхищаясь лесной красой, благодарю Всевышнего за дивное Творение. Русские живописцы, в коих Божий дар любви, божественно запечатлели Творение Божье, разноликое в череде времен года; а живописцы, в ком дар от князя тьмы, чурались красоты …убого, примитивно… и в произведениях лукаво мудрили, руша природную красу, уродуя человека, подобие Божие.

Я же глянул в окно либо вышел на крыльцо в полдень и обмолел от горней красы: радужное, буйное разноцветье-разнотравье, а за тыном – сосны, от сосен тепло на душе, вокруг сосен – хороводом плывут грустные, певучие березы; а ночью – звезды сияют над сосновыми верхушками, из хребта всплывает белый дородный или багровый месяц, и сад – призрачно-инистый, таинственный, отчужденный, словно не тот, что веселил душу солнечным полуднем.

Диво, и на лесную заимку опять явилось лето, нежданное-негаданное после черемуховой стужи... Нынче на заимке высмотрел потешную сцену… Стрекочат две сороки на заборе, а где-то подле, видимо, сорочата ворошатся в гнезде, отпахивая алчные клювы; присмотрелся, прислушался к сорочьему говору и подслушал о чем стрекочат. Сорока, сокрушенно всплескивая крылами, подскакивая к сороку, срамит того: «Ты, папаша, детям помогать думаешь?..» «Думаю, думаю… – кивает сорок. – Но счас туго… но как только, так сразу…» «Туго тебе?! – сорока возмущенно плещет крылами. – А разлучнице не туго!.. У вас лишь птичьего молока нету, остальное всё есть, а тут не знаешь, чем пять ртов накормить…» Сорок скачет по забору подальше от сороки, но та настигает, и, взмахивая крылами, опять стыдит, надеясь, что в гулящем папаше проснется совесть: «Или ты думаешь, можно плодить и не платить?!». Сорок огрызается: «А кто тебе велел плодиться?!». «Ах, ты, подлец!..» – сорока, нервно наскакивая, готовая забить подлеца крылами, но тот срывается с заплота, и спешит укрыться в лесу. Яростно стрекоча, следом летит и сорока-белобока… Поговорили…

* * *

Покров Божие Матери, и я гадаю: покроет ли землю снежком, а молодуху женишком?.. Сел чаевать и обморочно уставился в окно: сад затаился в предчувствии снега, но трава – зеленая, но цветут дерзкие, синие цветы и листья не пожелтели у одичавшей вишни. Тепло, на окошке стадами божьи коровки пасутся... – бабье лето… Глядел, глядел и задремал, откинувшись в кресле; проснулся, глаза открыл: Боже мой!.. в саду белым бело, и лес заснеженный... Убрело бабье лето, мужичья зима привалила; надо снег разгребать, торить тропу в сосняк, березняк...

Надо тропу наторить в суметах, надо и дворовую животину накормить… В сумерках крадутся из тайги к избушке два одичавших кота, от мороза, бедолаги, обросли медвежьими шкурами и кормятся на помойке, словно в харчевне, но, случается, плесну в кошкину миску ухи либо кину селедочных голов и хвостов. А возле заимки жадно вертятся три бродячих пса – тоже надо кормить, а в саду кружатся птицы – синицы, поползни, воробьи, сойки, свиристели, и тоже есть просят. Вот так и вертишься, как белка в колесе, не присядешь – всех надо накормить…

Задумал смастрячить кормушку, наготовил осиннника, а коль руки растут не из плеч, то смастарил корявый, кондовый лабаз, но, правда, кондовостью лабаз живо вписался в корявый сад… В лабазе семечками, хлебным крошевом и салом кормятся желтобрюхие красавицы синицы, серые воробьи, юркие поползни – крохотные, в пол-синицы, – сплошной, летающий клюв. Изредка чалятся к застолью сизые сойки и крупные, с голубя, яркие свиристели, еще реже гостят в лабазе красногрудые снегири.

Гляжу, приземлилась свирестель, шуганула синиц, те испуганно вспорхнули, расселись вокруг на вишни, глядят укоризненно, а свиристель, словно разнаряженная купчиха, неуклюже ходит по лабазу, кормится… Опустился в лабаз и красавец-дятел, ухватил семя, но и его свиристель шуганула…

Кружат синицы над вишнями и лабазом – живая Божья проповедь: «Воззрите на птицы небесныя, яко не сеяют,не жнут, не собирают в житницы, и Отец ваш Небесный питает их. Не вы ли паче лучши их есть…»

Сел чаевать подле окна, любуюсь на яркий птичий ворох… Гляжу, две синицы спутались коготками, упали и с горем пополам распутались, а тут воробей распоясался, словно хмельной урка из деревенского проулка: попёр на птиц, растопорша крылья, словно полы телеогрейки, выпятив серую грудь, и посыпались из кормушки испуганные поползни, вспорхнули оторопевшие синицы. На вишне посиживали воробьи, дивясь храбрости своего соплеменника, готовые восславить его в избянных застрехах и на пыльных чердаках. Но, увы… Пожилая птица-синица смотрела, как воробей дебоширит; смотрела, смотрела, осудительно вздыхая, а потом клюнула по варначьей башке, и воробей, махом присмиревший, пристыженно вспорхнул.

* * *

Ужинал и глядел в окно …безцветная, скучная от безснежья, поздняя осень… отвернулся и вскоре чую, некто пристально уставился на меня; поднял глаза, и вижу: мать честная, к стеклине прилип кот-шатун, бездомный, вечно голодный, от стужи залохматевший, словно одевший зимнюю шубу. Большущими, что блюдца, немигающими глазами кот взирал то на закуски, то на меня …совестил, жал на жалость, поминал о милосердии… но когда я поманил: «Кис, кис, кис…», слетел с уличного подоконника, словно черная птица.

А намедни высмотрел из окна: кот …у-у-у, морда варначья!.. скрадывал синиц, когда те клубились над осиновой кормушкой; и даже прыгнул за синицей и позорно увалился в снег – стар бродяга, лишь на милость дачников и надеется… Хотя сало, что я на крючки подвесил поползням, воробьям и синицам, тут же слопал; я переживал, не угодил бы шатун на крючок, словно голодный окунь.

III

Размышляя о зимних и летних птицах, вдруг вспомнил, сколь я живописал их в сочинениях, пусть даже мимолетно; вот лишь то, что взошло в память, взбрело в голову…

…Городская чумазая весна. В торговых рядах дикого «шанхая» вытаял зимний мусор, где кочуют перекати-полем бичеватые воробьи, выклёвывая житные крошки из раскисших и прокисших, заплесневелых картонных тар и рваных пакетов. Пока им, крохоборам, раздолье – раннее утро, но вот-вот грянут лукавые торгаши с пёстрым барахлом и напористым ором; по-тараканьи деловито зашмыгают по «шанхаю», и отойдёт воробьям утренняя лафа. А посему успевайте, птахи, кормитесь, пока не привалил мамона…

* * *

…Ещё с деревенского берега, когда спихивали лодку на воду, остроокий парень высмотрел на краю озера под Черемошником бело-пёстрый чаячий клубок …а чайка зря не слетится ватагой… и сразу же, пробираемый суетливой рыбацкой тряской, лихо погнал резвую узкодонку прямо на чаек. А чаячий ворох, чем ближе к нему подплывали, рос и рос, пока не заслонил собой небо, отчего казалось, что небесная синева расплёскивается белопенистыми волнами-бурунами. Плакали немазаные железные уключины и похоже драли глотки оголодавшие за ночь, ошалевшие чайки, спутанные в мельтешащий ворох. Бесшумно подняв весла …длинные капли замирающе опадали в воду… вкатили в чаячий базар; так же тихо, боясь спугнуть рыбу, опустили камень, заменяющий якорь, и тряскими пальцами размотали жилку на удочках…

* * *

«…Ты лети от Волги до Урала, / Песня журавлиная моя…» С улыбкой помянула Клавдия: сумерничают, бывало, на крыльце, и Саня, отмашисто играя на гармони, оглашает двор и черёмуховый палисад журавлиной песней, а допев, обнимет суженицу, отведёт от уха русую прядь-завлекалочку и прошепчет: «Песня журавлиная моя…»

Да, почитывал Саня книжечки, а ночами, когда добрые люди спят, сочинял стихи …вот до чего Клава парня довела, палил по девке куплетами дуплетом… и даже избранный стих мне поведал, когда мы вечеряли на речном яру, завороженно следя за теплоходом, что тихо сплавлялся по реке. «Я не ждал и не гадал, / Что, бродя полями, /От любови безответной / Зарыдаю с журавлями… / Журавли летят высоко, / Долог их полёт, / Клава рядом, видит око, / Ну, а зуб неймёт…»

А в небесной синеве …над их бедовыми головушками… плыли журавли; курлыкали, ворожа погожее бабье лето, и молодые, забыв боль, вслушались в курлыканье, гадая, что сулит им песня журавлиная: любовь иль разлуку… А старики да старухи на лавочках грели зябнущие кости, копили тепло на зиму и прищуристо всматривались в бабье лето, журавлиным клином, с печальным курлыканьем уплывающее в небеса. Саня вспомнил: и лет десять назад млело растекалось по земле томное бабье лето, прощались с Русью журавли, а он подволакивал охромевшую Клаву, обмирая от счастья. Так добрались и до сельсовета, где председатель с чапаевскими пламенными усами, между шутками-прибаутками бракосочетал их; а теперь добрались и до храма Божия, обрели венцы Господни. Нынче после заутрени, после бракосочетания и венчания журавлиная песнь для Сани и Клани – песнь херувимская, что ласково и властно влекла их души в ясно синие, осенние небеса…»

На илл.: Сергей Сиденко. Летят журавли...