Александр МОЖАЕВ. Поезд
Рассказ
Светлой памяти Николая Шипилова
Скажите, доводилось ли вам когда-нибудь ездить в Чеботовском поезде? Даже не слышали о таком?! Бедный несчастный мой собеседник. Кто не ездил Чеботовским поездом, тот навряд ли знает Россию. Впрочем, может я и не прав. Я познавал её лишь по своим доступным приметам, и она у меня своя.
Уже давно нет той железной дороги – растащили на металлолом, и поезд мой ушёл на свалку, а я всё мчусь по пьяным ухабам России в своём древнем разбитом вагоне. Трещат рубахи, хрипит в диком мате мой сумасшедший вагон; и лишь смежаются веки, клонится в забытьи голова, юродивый Ваня треплет меня за плечо, улыбается беззубым ртом
Давай-давай, братва, не унывай, братва,
И голосуй, братва, за прошлогодний снег… –
нервно выкрикивает свои куплеты.
Изумлённый, смотрю на него в упор; пытаюсь прогнать наваждение, но в моём воспалённом мозгу навеки перемешались бред и реальность.
Ревизия в нашем поезде всегда случалась на первых минутах пути. Уже через четверть часа пойдут заводские остановки. Народ там всё больше неспокойный, – не угадаешь, что может выкинуть. На заводских полустанках давно уж за ненадобностью убрали билетные кассы, и, чтоб не искушать судьбу, ревизоры и милиция загодя покидают поезд.
Едва скрипнули колёса, и, качнувшись, поплыл за оконными стёклами перрон, в вагон вошел невзрачного вида пожилой мужчина. Достав из старой затёртой папки красную повязку, он надел её на руку, неспешно разгладил края, и внезапно преобразившись, объявил зычным командным голосом:
– Приготовить билеты!
Пройдя меж рядов, ревизор быстро обнаружил «зайцев»: длинновязого лохматого парня и его размалёванную спутницу
Ничуть не смущаясь, парень, раскинувшись на своём сидении, с вызовом и усмешкой разглядывал контролёра.
– Уплатите штраф! – коротко объявил тот.
– Ты чё, в натуре?.. – удивлённо таращился на него парень. – Опаздывали, не успели взять…
– Все так говорят, – не думая сходить с места, спокойно отвечал ревизор. – Билеты брать не хотят…
– Во даёт! – парень встряхивал своей гривой и в горячке говорил таким тоном, словно всем абсолютно понятно, что на него возводят напраслину. – Да-ё-ё-т… Стал бы я тут с тобой из-за полтинника базар разводить!..
– Штраф… – не отступал ревизор.
С незапамятных времён наш народ носит в своей крови нелюбовь к карающим органам. Для него нет большой разницы: милиция это, контролёр, или несговорчивый вахтёр в женском общежитии.
– Во въедливый!.. – послышались голоса. – Люди может и вправду спешили… Теперь с них три шкуры драть…
– А что ему до того, что ты со смены бегишь, – он только и ждёт, чтоб не успел обилетиться. Иначе, какой же ему навар, если всё благополучно…
– Эти что ль со смены летели? – весело шевельнул прокуренными усами какой-то рябой от застарелой оспы старик. Но его никто не услышал.
– Попристраивались при поездах, а работать – кто-нибудь… – роптал вагон.
Контролер никого не слышал. Сутулый пожилой человек держал перед собой на вытянутой руке компостер. Ждал.
Парень тоскливо глянул в окно, – до завода ещё далеко, значит, не скоро отвяжется.
– Может вызвать наряд? – предложил контролёр.
– Стасик, да заплати ему – пусть отцепится, – наконец проговорила девушка.
– Ладно, отстегну трёху, пусть ест, – доставая деньги, криво усмехнулся тот. – Квитанции не надо – оставь на старость…
Ревизор взял деньги, аккуратно заполнил квитанцию, протянул пассажирам, те отвернулись к окну. Положив квитанцию на колени девушки, он тихо вышел.
– Вот погань, – всё ещё не оборачиваясь, сказала та и брезгливо смахнула квитанцию на пол.
– Не мои дети, – я б им «отстегнул»… – снова заворчал рябой старик.
Его старуха, поймав долгий взгляд Стаса, дёрнула старика за рукав, зашептала скороговоркой:
– Молчи, оно тебе надо… Влипаешь…
Закачался вагон, гудят по проходу тяжёлые ботинки и керзачи; гам, шум, смех, мат – заводская братва садится.
Огни барачные, да морды мрачные
Да морды мрачные – куда ни кинешь взор…
Протискиваясь сквозь толпу, движется по проходу со своею гармоникой всем известный дурачок Ваня Шлак. Он знает в этом поезде каждого и каждый знает его. Любит народ Ваню, без него и поезд ни поезд, и дорога длинней.
Я знаю Ваню больше других, вместе учились в университете. Уже тогда в нём неожиданно проявилась чудинка. На четвёртом курсе овладела им мало кому понятная блажь – стал проситься добровольцем в Афган. Там, где-то под Урузганом его и контузило. Перемешались в голове все его умные книжки – с тех пор не угасает улыбка на Ванином добром лице. Да и не Ваня он вовсе, не Шлак, но разве важно, как его звали в прошедшей жизни.
– Здравствуй, Ваня, – говорю я ему.
– Здравствуй, – радостно улыбнётся в ответ.
Нет у Вани ни родни, ни дома. Кроме креста, под рваной рубахой, да подаренной кем-то гармошки – нет ничего. Для него: каждый встречный – родня, и поезд наш – ему дом. Здесь его и приветят, и покормят, и слово доброе скажут. Тем и счастлив.
Шумит поезд, хрипит сотнями голосов, звенят стаканы – не слышно стука колёс.
Напротив меня упал на сиденье какой-то растерзанный мужичонка: воротник оторван, на бушлате одна чудом удержавшаяся пуговица, на лице отметины давних и ближних сражений.
– Шалого знаешь? – глядя на меня стеклянными глазами грозно спросил он.
Я не ответил, перевёл взгляд на рябого старика. Тот оживился, и, придвинувшись ко мне, тихо по-свойски заговорил
– Нас отцы в совести воспитали – Боже упаси на чужое зариться. Щас, видал, чего вытворяют? – кивнул он на место, где недавно сидели выявленные контролёром «зайцы». – Плюнь в глаза – им Божья роса. Я как приехал в город в ФЗУ поступать – в первый раз транвай увидел. Сел, кондуктор: «Купляйте билеты». Купил. Остановку проехали, люди кто вышел, кто новый вошёл. Кондуктор опять: «Покупайте билеты». Я снова купляю. Следующая остановка. «Не забывайте билетик купить». Стыдно не купить, а ехать через весь город. Так я за раз все гроши, что мать дала, и прокатал в том транвае. Посдеднию остановку не доехал – пешки пошёл. Характер у меня такой: чтоб дать – пожалуйста, взять – упаси Господи…
– Он у меня дурак вроде Вани, – комментирует его старуха.
– Бывало, квартировал в городе, – продолжает старик. – Время голодное; стипендия двести рублей, а булка хлеба – сто. Хошь сразу умни, хошь по частям – седно голодный. Привезу от матери оклунок картошки – на месяц. Сваришь «мундиры» для экономии, соль, лук… Сяду вечерять, а хозяева глянут, глянут, да скорей отвертаются. А мне не по себе, словно украл. Давай их зову. Две недели проходит – нет картошки. Вот они меня кличут. Супик какой-либо сварят и кличут. Я не в какую. У самого кишки пляшут, а не могу. Это седно, что обобрать людей. Им самим жрать нечего, – тут ещё ты, нахлебник. На улицу выбегу. Мороженое – лёд подкрашенный, благо дешёвое. Набью живот, приморожу кишки – легче…
– Нет, батя, ты конкретный дурак, – не оглядываясь на старика, дышит мне в лицо перегаром Шалый. – Конкретный…
– Он у меня весь век такой вот – дуралей, – подтверждает старуха. – И зубы порастерял, и язву нажил… Бывало ботинки сошьёт из старых солдатских халяв – не нарадуется им. Бережёт – лишний раз ступить дорожит…
– А кого виноватить – время такое было, – смутившись, оправдывается старик. – Всем так жилось.
– Нет, не всем! – неожиданно рявкает Шалый. – Коммунякам и тогда жилось!..
– Ты лучше поглянь, как нынешние «демократы» прижились – коммунякам и не снилося так… – послышались голоса.
– Порастеряли срам, – соглашается рябой старик. – Сталина б на них надо…
– Во, ещё один «сталинский сокол» откопался, – подключаются новые голоса. – Хватит, побоговали…
– А ему может, угодил Сталин. Хе?
– Мне Сталин не угождал, не для того он был, – снова посмотрел мне в глаза, и как бы обращаясь лишь ко мне, одному сказал мой попутчик.
– Чтоб ты ему угождал?
– Для порядку. Чтоб не разнуздывались…
– По старым порядкам соскучился?
– А порядок, каким бы он ни был – лучше, чем беспорядок, – спокойно отвечал старик. – Мне что Сталин, что Берия, что Маленков… Я их дел не знаю. Но время их добрее в нас было; совесть в людях жила. Я б если не успевал билета купить, сроду б в поезд ни сел, пусть хоть пожар горит…
– Этих коммунистов давно надо передавить как клопов, – лихо мотнул чубом какой-то подвыпивший мужичок. – Позасели кругом, присосались и тормозят…
– Ты гляди, давильщик отыскался…– распаляется поезд. – Чтоб тебя не придавили. Вынырнул недобиток…
– Вынырнул… Скоро вы поныряете!.. Хватит на шее сидеть…
– Это кто ж, я на твоей шее сижу?! Да я тридцать лет в литейном отпахал. Во! – человек вскинул потрескавшиеся от мозолей руки. – А ты, спекулянт, картошкой торгуешь…
– Кабы я не торговал, – ты б уже с голоду подох в своём коммунизме.
– В литейном вас нет, а тут повыныривали…
– Ты, товарищ, своими мозолями не медаль, нам тоже есть чего показать, – заговорил ещё кто-то. – А то, что вы, коммуняки засели кругом и тормозите – все видят.
– Ага, мы вот засели и тормозим… Вот засел я с этими мозолями…
– Стрелять, стрелять надо!.. – выпучив пустые глаза, хрипит Шалый.
Крестится в углу перепуганная старушка.
– Кого стрелять будем? – весело окликают моего растерзанного соседа.
– Всех стрелять!.. Всех!.. – мотает тот головой.
– Кабы не коммунисты, – вы б давно уже Россию продали за кусок колбасы, – не унимается ветеран. – Это ваших демократов душить пора… Великую державу развалили…
– Она и без вас Великой была. Вы сами с нею чего сделали?.. Ишь, колбасой попрекает, а сами, небось, нахапали…
– Это я нахапал?! Да я тебе щас в рожу заеду…
– Заедь-заедь – вам не привыкать, вы нам семьдесят лет рожи чистили. Сколько мильонов сгубили?..
– Сгубили… А сам где был?..
– Сам… Очереди своей дожидался… А теперя на, понюхай, чтоб я в эту очередь снова стал – вас туда сунем… Светлым будущим манили, коммунизмом. Да он давно уже для вашего брата – коммунизм. Во – ряха какая!..
– Продали Россию, ещё и задираются!.. – кричит какой-то рыжий мужик.
– И этот дурак туда же влипает… – ворчит его баба. – Сами пропили Россию, а теперь ищут кого б свиноватить.
– Молчи! – зарычал тот. – Лучше молчи!..
Умудрённая жизненным опытом, баба не стала перечить. Благоразумие взяло верх, и она послушно умолкла. А рыжий мужик, вдруг озарённый своей догадкой, встрепенулся, даже лязгнул зубами.
– Это ты! Это всё ты!.. – выпучив глаза на свою бабу, заорал он.
– Тю на тебя, Иван. Что ты такое приплёл?.. – испуганно зачастила та.
– Это всё твой меченый чёрт!.. С него всё пошло!
– Чаво ты такое придумал?.. Чавойто он мой?
– Ты его нахваливала…Ты! «Ах, какой умница-разумница».
– Хвалила… Так умно ж говорил… – не отрекается баба. – Кто ж знал, что оно таким боком пойдёт…
– Так вот теперь и расхлёбывай!
– Сам не доглядел, а на других пеняешь, – смеётся вагон.
– Чаво это не доглядел? – недоумевает рыжий.
– «Чаво-чаво». Не доглядел, как жена Россию Чабайсам продавала. Чёрта беспалого выбирала, а тебе и байдюжи было, спал в камышах.
– А ты не выбирал?!
– Так обдурили ж… Теперь на марсабесах ездют, а мы тут чубы дерём. Разве ж в нашем поезде их искать?..
– Зато эти подгавкивают… Поджидки…
Какой-то интеллигентного вида очкарик запальчиво рассказывал о вселенском еврейском заговоре и о доктрине Даллеса. Толпа слушала его урывками и избранно реагировала лишь на самые понятные ей тезисы.
– Стреля-я-ять!.. – Шалый зачем-то смотрит на меня в упор тяжёлым остановившимся взглядом, и холодок бежит по моей спине – столь реальны кажутся его намеренья.
– Вы, коммуняки, отца моего сгноили…
– А вы жидам продались.
– Это Ельцину что ли?
– И Ельцину с его Чабайсами да Абормовичами… Откуда они взялись на нашу голову?..
– И ведь только подумать – какое живучее племя! – подхватывает кто-то. – Сперва одну революцию сочинили – коммунизмом крестили, а как несладилось – они первые в демократах, и опять теми ж граблями крестят нас. А вы, дураки, лупцуйте друг друга!..
Эх, пей, Кузьма, да Ваньку бей, Кузьма,
Да не робей, Кузьма, пинжак снимай!.. –
Веселит народ своими песнями Ваня Шлак.
А вагон всё кипит, не унимается.
– Коммуняки у нас отняли всё, деда моего с куреня на мороз выгнали, а Чабайс ваучер дал…
– Вас жиды за тридцать сребреников покупают, потом Америке всех гамузом сдадут…
– Ну что ты такое мелешь, нужны мы той Америке своим «гамузом»…
– Погодь, ещё отрыгнётся вам той ваучер. Отрыгнётся…
– А он теперь на той ваучер домик в Париже купит, – хохочет народ.
– Погоди куплять – жопу подтереть нечем будет…
– Стрелять!.. Всех стрелять!.. – сжимает кулаки Шалый, и снова крестится старуха в дальнем углу.
– А ты резолюцию 28 партсъезда читал?.. – по-прежнему пытается что-то доказать своему невидимому оппоненту багровый, как боевое знамя, ветеран.
– Матерь-родная – какие люди с нами здесь ездиют!.. Резолюции помнят и чтут!.. – гогочут вокруг.
Шумит, задыхается в мате поезд, идёт по вагону весёлый дурак Ваня, улыбается своим пустым ртом.
От революции до резолюции
Наш паровоз лети вперёд!.. –
Хрипит дырявая гармошка в его руках.
– Давай, братва!.. – трясёт он своим седым свалявшимся чубом. – В рыло друг друга, в рыло… – веселей дорога! Бей своих, чтоб чужие боялись!..
– Ваня, сядь, посиди, родимый, не мыкайся, – берёт дурака за руку старуха. – Дыхни чуть, пока не упал. Небось, нынче и крошки во рту не держал?
– Спаси Господи, – отвечает Ваня. – Не голоден…
– Ты хоть скажи: что с нами сталось? – спрашивает старуха.
– Я тебе, бабушка, притчу вспомню, – говорит Ваня. – В аду старый бес поучает молодого: «Вот три котла с грешниками. С первого глаз не своди – того и гляди разбегутся. На второй одним глазом поглядывай, там, если кто и выскочит за бутылкой, тут же назад заскочит, а за третьим котлом можешь совсем не смотреть, в нем, если кому и вздумается выпрыгнуть – его свои ж за ноги, и втянут обратно». Мы, бабушка, сейчас в третьем котле кипим…
А поезд шумит, хрипит, вопит… Спорят люди, рвут на себе последние рубахи…
Я не стал вмешиваться в их спор. Кто из них прав, кто виноват, я не знал, да и поныне не знаю. Ваня Шлак наверняка знал. Но нет уж того ревущего поезда, разобраны рельсы, пропиты шпалы, разрушены последние полустанки. Вместе с ними сгинул и Ваня – некому теперь рассудить.
На илл.: художник Станислав Плутенко
