Александр МЕЛЬШИН. Закавыка

Рассказ

Вечернее солнце горело в окнах и ложилось позолотой на бревенчатые стены. Закат вобрал в себя весь будний зной, сделал его зримым и наполнил воздух. И в этом солнечном, горячем воздухе кончалась всякая работа. Где-то далеко на улице громыхали, закрываясь, гаражные ворота, женщина в клетчатом халате окликала по именам родню, и под белыми стропилами достукивал топор: раз, два, и с оттяжкой, в аккурат – третий.

– Все что ли?

– Все на седня.

Люди выходили на улицу и начинали разговоры. Негромкие, как обещанные кому-то. Снявши платок, хозяйка подгоняла тростинкой кур и, подойдя к соседской лавочке, доставала из кармана теплое крапчатое яйцо: «Смотри, вон в песке снеслась!» Вся жизнь как будто выказывала добрые безделицы, шепотно вздыхала уличными голосами и все медлила обернуться к ночи. Держалась часом позолота, и тонкие былинки у заборов стояли в лучах, как свечи.

На объездном повороте, немного вглубь уличного порядка, лежал в широком котловане Строительный пруд. Вода в нем цвела и уже много дней не отдавала прохладой.

На пруду были двое. Один – полный, в расстегнутой рубашке – ходил по берегу и закидывал поплавок в прогалы между ряской. Другой – загорелый, рыжий с проседью, с веселой, прищуренной закавыкой в лице – подложив доску, сидел у воды. Уличный воздух мешался над прудом с камышовым застоем и оседал на коже мелкой испариной.

У полного мужика не брало. Смотав леску, он достал из пакета темную бутылку, хлебнул и пошел к рыжему.

– Сяду, браток?

Рыжий подвинулся на доске и не отпустил с лица веселой закавыки:

– А садись, пожалуйста!

– Голяк?

– Нулина!

– Жара всё, только душу отвести. Ты отсюда, с Западной? – полный спрашивал кряду, но ответа не дожидался. – Я-то с Переезду хожу. Будешь? – он протянул пиво.

– Дык допивай.

Мужики уселись, сутуля плечи, вытянув ноги на грязный суглинок. Пруд перед ними лежал как огромное размокшее корыто, убранное с дороги в сторону. Все звуки доносились по-над водой обмякшими и неблизкими, но различимыми. Из камышей взбалмошно заквакала лягушка.

– Вот, вся фауна здешняя! – рыжий развеселился в лице еще сильнее.

– Ну, на самом деле, есть ломти!

– А вытаскивал кто? – закавыка пытливо дрогнула.

– Крупных? Я вытаскивал по весне. Хорошо шел.

Полный хлебнул, посмаковал.

– А еще, во! Это не в позатом году, это еще до того, наверное. Ходил парниша сюда. Он сначала тоже на манку ловил. Я вон там, где камыш сходится, а он с этого берега, супротив почти. И потихоньку-потихоньку таскал. Ну, не много, но были у него хорошие, даже граммов триста, такие.

Полный отмерил на руке величину карася, приложив под запястьем горлышко бутылки.

– Так вот. Мы с ним все балакали, что и как. Он-то про карася навострился. И тут, смотрю: с катушкой, с блесной пришел. Я ему и говорю: «Чего тут блеснить-то собрался?» Вон этих только если, лягушек. А он мне говорит, что слышал, как гуляла. Ну ладно, раз слышал… Никто ж не запрещает, – полный пожал плечами. – И давай, значит, бросать. И знаешь, что в итоге? Вон там, где топляк торчит, выдернул. Кила на полтора. Закуканил ее, пошел. Она у него так вот, на виду была.

Полный засмеялся и показал, перебирая пальцами, как свисала с кукана щука.

– Щуку здесь? – рыжий снова изобразил прищур и веселье.

– Ды вон, у топляка, на моих глазах вытянул. Он ваш какой-то, с Западной.

Рыжий упер подбородок в грудь.

– А звали его как?

– Да я что-то не спрашивал, так все с ним: «Привет – привет».

По объездному повороту проехала машина и подняла в воздух песчаную, искристую пыль. В садах за палисадниками опускались вишневые тени. Голоса с того берега слышались все звонче и все свежее.

Полный снова усмехнулся: «Главное, как он нес ее, чтоб прям видно было. Ну, насмотрелись на него. Ему девчонкам, конечно, хотелось показать, но тут все видели». Полный потряс бутылку вверх дном и убрал ее в пакет.

– Давно уж не ходил. Уехал, поди, парень.

– Ты знашь? – рыжий исподтишка, медленно выдохнул слово. Закавыка вклинилась в лицо, как щепная заноза. – Знашь чего?

– Чего?

Рыжий запнулся. Он посмотрел на полного, обхватил колени руками и сказал другое:

– У тебя яблоки будут?

– Хы… На продажу?

– Ну, да.

– Не знаю. У меня налив не родит этот год. Ты у Севиных, в угловом доме, у вас там, купи. Они торгуют.

– Можно.

Изжелта-белое закатное небо расплывалось между берегами и оставляло камыши черными в розовых тенях, как нарисованными. От воды и сбоку солнце обводило мужикам головы и спины ярким контуром.

– Ладно. Жара поспадет и будет ловиться, – полный встал, сложил пакет и удочку. – Пойдешь?

– Посижу.

– Ну, смотри давай.

Полный обошел пруд по гатям, поднялся на дорогу и пошел к Переезду. Навстречу ему отзвенел велосипедный звонок. Слышны были разговоры на лавочках, скрипела колонка, и вслед кому-то хором кричали: «Время-то уже! Смотрел что ли, время-то сколько?»

Рыжий сорвал с куста ивовую ветку, оскоблил ее ногтем и согнул как крючок. Получился кукан. Закавыка обмякла ниже глаз слезной улыбкой.

«Вот тебе и вечная вся. Сколько балаболят – смотри, помнят, как щуку-то. Ну и будет, разве не помин-то? В позатом! Четыре уж как нету. Вот те и «уехал» Серега. Нету, – рыжий не кричал, не выговаривал зло, похоже было, что пел. – Помнят, сын, помнят. Вот и пусть. Вот и гоже, что помнят. Закуканил, а?»

Он прижал ладони к лицу и замолчал.

Люди его не слышали. На улице кое-где раскрывали на ночь окна. У заборов померкли свечи-былинки, и крайние лучи держали позолоту на коньках крыш.

На илл.: художник Геннадий Шаройкин