Людмила ВЛАДИМИРОВА. «Закрома родины»
Рассказ
– Ну, как? – красуюсь, вертя головою, для обозрения берета со всех сторон.
– Шик-блеск-красота! – ответствует Танюшка, – Откуда сие?
– «Закрома родины», – смеюсь, – мамин еще!
Ох, эти «закрома родины»! Чего-чего там только нет! – «І жалко кинути, і тяжко нести...» Хотя сколько раздарено-роздано! Ведь продавать никогда не умела. Раза два, правда, изловчившись, нашла время, собрала стоящее, отнесла в приемный комиссионный пункт.
Помнится, на проспекте Шевченко базировался. Очередища та еще! Но сдала, и какую-то мелочь за детское, сыновье, всякие там блузки-юбки, из которых сама «выросла», получила. А вот почти новое, импортное деми-пальто, да цигейковый полушубок сына «пропали без вести». Поначалу-то отслеживала то на Молдаванке, то на Новом базаре. А там закрутилась. Как всегда, времени на себя нет совершенно! А там и квитанцию посеяла. «Ладно, где наше не пропадало!» – вечный рефрен...
То ли дело – «знакомец» в нотариальной конторе. Лет тридцать тому, а помнится как вчера. Личность сама из себя респектабельная, лоснящаяся довольством. Листов заверяет уйму. Служащая уже не выдерживает, не то что очередь. Казалось бы – всё, нет, вынает еще пачку!
– А это что?
– Елочные игрушки, опись.
– Что-о-о? А дети-то с кем остаются?
– С женой.
– Н-да-а...
Больше сказать ей по штату не положено. А мы, смекнув, что этот рыцарь, разводясь, то ли отсуживает елочные игрушки, то ли взыскует оплату за них, взрываемся не шутейно.
И чего, казалось бы? Передовой ведь человек был, так сказать, предтеча «новых». Нам бы «Мо-ло-дец!» проскандировать, как на хоккее. Модно тогда было, скандировать.
Как это у поэта – «Любовь идет к любви, на трубный зов...» И неча было «деньги-деньги-денежки» в презренное записывать. Они, сердешные, тоже любят того, кто их любит.
Но не о том, бишь, я хотела. О «закромах родины». С вопросом «на засыпку»: «Что в доме самое хрупкое, но, при том, – самое долговечное?»
Скажете, любовь? И будете и правы, и неправы. Любовь вообще-то вещь хрупкая, материнская, правда, покрепче. Но не советую доморощенным «сопроматчикам» бесконечно экспериментировать. И сопромат, и диамат, и автомат (в обоих смыслах!), и – даже! – ... мат – хороши в свое время, в своем месте. И, главное, в адекватной дозировке.
Нет, я не о любви. Куда прозаичнее: о... елочных игрушках. Да-да! Недаром вспомнился тот «рыцарь».
Скоро-скоро мы снова достанем из «закромов» картонные коробки, где весь год, за исключением нескольких дней, лежат они – хрупкие и долговечные. И кто втайне от детей или внуков, кто вместе с ними, нарядит лесную гостью. Разные традиции в семьях. Но если хоть раз видел донельзя распахнутые глазенки, разинутый ротишко, внимал остановившемуся дыханию, а вслед упоительному вздоху-стону, оглушающему визгу или почтительному созерцанию, переходящему в неумолчное, неумолимое: «Что? Кто? Когда? Кому?» и пр., и пр., предпочтет первое. Старшеньких, правда, не утративших великолепного «Я сам! Я сама!», огорчать не стоит.
Десятилетия уже, наряжая елочку, перебирая игрушки, вспоминаю...
Вот – бусы. Не очень яркие, в некоторых бусинках внутренняя позолота, серебрение, краски потускнели, опали, некоторые расколоты. Но вешаю их на видном месте. По возможности, соответствующем тому, что – на огромной, под потолок, елке у голого окна в бревенчатом домике на берегу Карлы, небольшого притока Свияги. А Свияга-то впадает в Волгу! Под елкой – серьезная светловолосая девчушка с огромным бантом из папиного галстука. В длинном (на вырост!) платьишке и... валенках. На обороте фотографии маминой рукой: «Милому, дорогому, славному папе от дочки Люси. Папа, посмотри на мою новогоднюю елку. 1944 год».
Письмо с фотографией вернулось, как и другие, с ноября 1941-го – невостребованные. Но боец Рабоче-Крестьянской Красной Армии, израненный, изможденный, не проронивший ни слова о пощаде, сопротивлявшийся, как мог, и в фашистском плену, в 46-м, впервые увидев фотографию, смущенно протер глаза «Соринка...»
А вот – останки смешного, пузатого медвежонка. С ним возвращаются те счастливые зимние вечера в Одессе, в крохотной, сырой, полутемной квартирке, приспособленной отцом из... мыловаренного цеха, с земляным полом, на улице Мещанской. Когда все собирались за столом (папино изделие!) и при свете, как правило, керосиновой лампы, волшебных отблесков: приоткрыта печная заслонка, под потрескивание полешек – творили! Мама, папа, дочка да младшенький сынишка. Соседские детишки, соученики дочкины, бывало, тоже присоединялись. Чего только не сотворяли из цветной и папиросной бумаги, собираемого весь год «чайного серебра» – «голь на выдумки хитра»! Цепи и фонарики, домики и ветряные мельницы, овощи-фрукты, снежинки и добрые, веселые зверушки... Куда покупным до них!
Зверушки, нарисованные на картоне папой-художником, вырезались мамиными тоненькими, такими умелыми, ласковыми пальчиками! Раскрашивались дочкой и фантазером-сыном. Дочке еще поручалось самое ответственное: грецкие орехи распарывать пополам, не повредив скорлупок. Особо неподдающиеся осиливал папа. Содержимое извлекалось – маме на праздничный торт. А раскрашенные скорлупки приклеивались с двух сторон, сотворяя пузико зверушек, рыбок, птиц. Не забыть петельку к одной из сторон!
И коричневые, бурые медвежата, розовые поросята, серебристо-серые, белые зайчишки, золотые рыбки, рыжие лисички, разноцветные попугайчики – изделия дочки-правдолюбицы – полнили коробочки. У сынишки они и зеленые – «От злости волк позеленел!», и синие – «Холодно зайчику!», и красные – «Стыдно!»
А вот – из тех, что в начале ХХ века звались «картонажи», из покупных. Объемная, краски совсем не выцвели, «Сестрица Алёнушка и братец Иванушка». Ах ты неслух наш балованный, «козленочек», как тебе там, «за бугром»? Как встречается уже который год? Не приветила «ненька», даром что – автор первой в Украине, на украинском языке, компьютерной программы, обладатель престижного международного сертификата... А те – «глаза завидущие, руки загребущие», им такие наследственные трудоголики – даровая, считай, сила-силушка!..
Стеклянный, занесенный снегом домик с горящими оконцами, елочкой отбрасывает в тот особенный, удачливый день. Очаровавшись им, таким родным – мама такие рисует, вот только дымка из трубы нет! – чуть не плакала. Не хватало 25 копеек. Экономя на школьных завтраках, присматривала елочные игрушки. Уже несколько шариков купила, а тут – он! Опустив голову, брела по слякотной дороге от магазина, что на Тираспольской площади. И вдруг в сером снегу блеснуло серебро! 20 копеек! Еще бы 5 найти! Стала напряженно всматриваться. И, представьте, нашла! Даже 10 копеек! Первый и последний раз в жизни, тогда 12-летней, а сейчас – ох, как многолетней! – шальные деньги... Но, помнится, совесть таки помучила. Утишала ее: монеты ведь почти затоптаны, значит, потерявший давно прошел. А признать их своими мог и нечестный, если б окликала прохожих. Но было все же как-то неуютно: сознавала, что лукавлю...
На самом верху повешу, как всегда, Сосульки. Их, вообще-то, много. Но с заглавной – только эти, три оставшиеся. Их мама купила – тонкие, извитые спиральки, не стекло, а какая-то особенная, прозрачная пластмасса. Детище 60-х, воцарения Её Величества Химии. Легонькие, изящные, чуть тронешь – вращаются, пуская зайчики. Ах, какой был неописуемый восторг! Ни у кого таких не встречала, и где их мама раздобыла?
Мамины пальчики прилаживали петельки... Глажу их, шепчусь с мамой, так рано оставившей – «одну. И навсегда».
Елочные игрушки... Много их для одной, крохотной елочки. Много, так как соединились из двух домов после 1988-го, когда ушел папа...
И если не каждая, то многие таят в себе особые воспоминания. Мои, неотъемлемые. О чем скажут они сыну, и – не теряю надежды – внукам?
Где же ты, доченька, невестушка моя милая? Есть ли такая, родная, что примет целиком все, чем владеем? Поймет ли, что кроме номинальной, сугубо материальной ценности вещей, есть и другая…
А напоследок – о Шаре. Из шаров шаре. Нет, он не самый большой, и, может быть, и не самый красивый.
...Целую вечность не покупала елочных игрушек. Совсем не заинтересованно проходила мимо классно упакованных заезжих молодцев: «Что он Гекубе, что ему Гекуба?» Но потянуло как-то накануне третьего тысячелетия в тот самый магазин, на Тираспольской площади. Зашла и...
Средних размеров, не помпезно сверкающий, кричащий «красотою», но на нем такая славная, родная картинка! Как будто из Букваря конца 40-х моего, ушедшего века. Детишки на салазках с горки катятся. Вспыхнуло:
Вот моя деревня,
Вот мой дом родной,
Вот качусь я в санках
По горе крутой...
Нагруженная почище ломовой лошади, колченогая, обреченная на, минимум, два вида транспорта, переполненного до отказа, как я берегла пакетик с шаром! Добрались благополучно, но уже в тесном коридорчике оступилась, разуваясь. Не устояла на натруженной больной ноге.
– Дзень-нь-нь!
Вслед за хрустом – шум собственного приземления и... слезы. Рыдала, вроде впрямь что-то ужасное стряслось. На полу сидячи, седая, глупая... На шум вышел сын. От расспросов еще пуще залилась, пытаясь сопоставить осколки.
– О, Господи! Да куплю я тебе завтра десять шаров!
– Мне не надо десять, мне такой надо! Я его так берегла в этой страшной давке!
– Ну куплю такой же, вот уж действительно, старый, что малый...
– Нет таких же, сынок, я последний взяла!
Назавтра точно такой же шарик лежал на столе, ожидая почетного места на еще не купленной елочке.
…Ах, закрома вы мои, закрома, –
Хлам для крутого адепта ума,
Жирного пана-уродины…
Ах, закрома моей родины!
Добрых сердец береги закрома,
Да не осилят чума и сума!
21 декабря 2002, Одесса
P.S. Публикацию моего старенького рассказа посвящаю светлой памяти сестры Татьяны (1945-2011) и брата Леонида (1949-2018).
На илл.: Дунчев С.Я. Новый год
