Андрей КУНАРЕВ. Пути к истине.
Отношение к художественному наследию М. Горького в последнее десятилетие заметно изменилось. О значении творчества бывшего “певца босячества”, ставшего “великим пролетарским писателем”, творцом “самого передового художественного метода социалистического реализма”, хоть и допускавшего порой некоторые ошибки, но неизменно возвращавшегося на путь истинный, сейчас говорят без обязательной не так давно “придыхательной” интонации. Если не считать некоторых экстремистских по сути и сенсационных по форме газетных публикаций о Горьком, можно сказать, что процесс переоценки ценностей сыграл благотворную роль, позволив за хрестоматийным глянцем, без устали наводимым на образ писателя официальной идеологией, увидеть действительно большого, сложного и противоречивого — живого! — художника.
Пожалуй, не будет натяжкой сказать, что в прошлом больше всего не повезло “очень своевременной книге” — повести “Мать”. Воспринятая и трактуемая исключительно с идеологической точки зрения, она превратилась чуть ли не в политпросветовский учебник, обязательное пособие по взращиванию сознательных борцов за социалистические идеалы. Спору нет, к этим идеалам Горький относился трепетно, и в “Матери” тому можно найти немало подтверждений. Однако сам социализм воспринимался и трактовался писателем (в устах которого само слово еретик означало высшую похвалу: “... что лучше еретика, среди человеков?”) далеко не с позиций ортодоксального большевизма.
Писатель С. С. Кондурушкин оставил интересную дневниковую запись о встрече на Капри:
Когда я сказал, что мы теперь переживаем время зарождения новой религии, социалистической, Бог — человечества коллектив! Рай — земля, — Горький охотно подхватил, согласился. Но социал-демократы набросились. «Машина, материализм — а вы — религия». Разговор свели на то, что им по партийным соображениям неудобно называть социализм — религией.
Но уже за несколько лет до состоявшейся беседы — в повести “Мать” — были высказаны похожие мысли. Размышляя о людях, хотящих знать правду, Ниловна сравнивает свои ощущения с тем, что испытывает в церкви перед началом службы: “там зажгут свечку перед образом, там затеплят и — понемножку гонят темноту, освещая Божий дом”. “... Божий дом — вся земля”, — отвечает профессиональная революционерка Софья. Вера, Бог, душа, Христос — эти слова, противоречащие духу воинствующего атеизма, который пронизывает большевистскую доктрину, в тексте повести встречаются слишком часто, чтобы не придавать им значения!
“В течение жизни моей я стучал кулаком по многим истинам <...> и все они звучали <...> как пустые горшки. Только вера — вот истина, дающая при ударе по ней звук живой и полный”, — заявлял он. “Кто есть твой Бог?” — с этим “роковым вопросом” обращается к писателю Читатель в одноименом рассказе, об этом же Горький постоянно вопрошает своих героев. Вера — не холодное признание существующих догматов — напротив, это нескончаемый процесс совершенствования, очищения и гармонизации убеждений. Богом Горького было “все вечное, объединяющее людей”. Без стремления к Богу — “бесконечного стремления к совершенству” — жизнь не просто лишается смысла — она перестает быть жизнью. Поэтому превыше всего Горький ценил людей “с живым Богом в душе”.
Существом веры Горький считал “неугасающую сердечную мысль”. С этих позиций он оценивал и христианство, “подавившее в человеке зверя и разбудившее в нем совесть — чувство любви к людям, потребность думать о благе всех людей”. Горький видел в этой религии “великий дух идеализма”, “выражающийся в неустанном стремлении к переустройству мира на новых началах равенства и справедливости”. Известны горьковские оценки Библии; пожалуй, самая поэтичная — “древняя книга, где мятежная мысль человека пробовала силу Бога, созданного ею, пробовала и горько сомневалась в силе и красоте Его”. Столь же личностное, прочувствованное отношение было у Горького и к Христу. Его он называл “одним из величайших символов, созданных стремлением человека к справедливости и красоте <...> бессмертной идеей милосердия и человечности”. Образ Бога был для М. Горького отнюдь не свидетельством “бессилия дикаря” перед силами природы — напротив, “идеей Бога и чертей мы можем гордиться, потому что это одно из величайших усилий человеческого разума — воплотить зло в образе сатаны и добро в Боге. Это очень большая работа человеческого разума”.
Яростное стремление к лучшей, справедливой жизни писатель считал неотъемлемой чертой русского народа. “Искания «Опоньского царства» (сказочного царства справедливости — наподобие праведной земли, о которой рассказывает Лука в пьесе “На дне” — А. К.), — отмечал Горький, — исконное русское дело, на нем тысячи и тысячи наших дон-Кихотов свихнули свои мозги, разбили сердца... Это — национальная болезнь, нечто историческое и неотъемлемо присущее нам”. Позиция Горького шире и многозначнее, нежели простое неприятие “бегства от жизни”. Писатель отрицает форму протеста, но не сам протест; направленность поисков, но не сами поиски. Ниловна мечтает о лучших людях, которые пойдут “дальней и трудной дорогой”, глаза которых “увидят в конце ее сказочное царство братства людей”, сам писатель радовался появлению в современной ему России “честных русских людях, искателях земли обетованной, строителях нового града”. Собственное странничество Горького было глубоко русским по духу и в не меньшей степени религиозно. “Я... религиозное чувство, страсть в искании божества — понимаю, ценю силу этой страсти — знаю. Творчеству ее — обновлением жизни мы будем обязаны, да, это так!”. Это знаю свидетельствует о многом — в первую очередь о глубоко пережитом религиозном опыте.
В 1906 г. Горький покинул Россию и оказался вынужден смотреть на родину со стороны. Вероятно, есть какой-то закон, согласно которому писатель-изгнаннник не просто видит, но прозревает, пророчествует. Пророческими стали повести Горького этого периода. Новый этап творчества, начавшийся в середине 1900-х гг., условно можно назвать “историческим”. Именно в это время писатель заявил о начале “новой русской истории”. “Россия просыпается”, — констатирует он. Решающую роль в этом перевороте сыграли события первой русской революции, свидетелем и участником которой был Горький.
В художественной концепции писателя иное наполнение получает образ человека. В монологе Сатина (“На дне”) человек — космизированная фигура, обнимающая все мироздание:
Что такое человек?.. Это не ты, не я, не они... нет! это ты, я, они, старик, Наполеон, Магомет... в одном! <...> Это — огромно! В этом — все начала и концы...
Однако заметим: фигура, нарисованная Сатиным, статична: неслучайно он “очерчивает в воздухе фигуру человека” — замкнутый контур — нечто уже завершенное, “ось мира”, вокруг которой вращается мироздание (сходный мотив в очерке, посвященном А. П. Чехову).
В поэме “Человек” этот образ приобретает динамику, мотив движения (“вперед и — выше”), рефреном звучащий в тексте, — его определяющее свойство. Этот мотив можно услышать уже в легенде о Данко, но тогда он не выступал еще в качестве главного. Вместе с тем в “Человеке” движение понимается в целом метафизически, что соответствует общему символико-аллегорическому строю поэмы. Поэтому возникает и ощущение некоторой надуманности образа: Человек как бы “двоится”, ибо несет в себе черты двух взаимоисключающих поэтических систем: мифологической — исключающей концепцию времени и ориентированной на ставшее (т. е. форму как сущность), и исторической, суть которой определяется временной доминантой — свидетельством изменяемости и преодоления формы (ставшего) становящимся.
В повести “Мать”. Ниловне видится, что “неведомые люди” складывались ... все — в одного огромного человека, полного неисчерпаемой мужественной силы. Он медленно, но неустанно идет по земле, очищая с нее влюбленными в свой труд руками вековую плесень лжи, обнажая перед глазами людей простую и ясную правду жизни...
— будто герой поэмы “спускается на землю” и, хоть медленно, но идет по ней. Важно, что этот образ подан не как авторский, но рожден в сознании героини. Излюбленная автором аллегория становится отличительным качеством сознания персонажа:
... великая правда, воскресая, всех ... приветно зовет к себе, всем ... обещает свободу от жадности, злобы и лжи — трех чудовищ, которые поработили и запугали своей циничной силой весь мир.
Образ огромного человека соотнесен в сознании Ниловны с ликом Христа:
...все лица сливались в одно: худое, спокойно решительное, ясное лицо с глубоким взглядом темных глаз, ласковым и строгим, точно взгляд Христа на пути в Эммаус.
Любое осмысленное передвижение должно быть ориентированно, оно предполагает образ пути и связанный с ним образ странника [заметим: Христос идентифицирует себя с идеей пути и выступает именно в образе странника: был странником, и вы прияли Меня (Мф. 25:35), что характерно и для фольклорных трактовок Христа, ходящего по земле то с Юрием, то с апостолами]. Эти образы — главные концепты прозы Горького, начиная с середины 1900-х годов. “Мать”, “Лето”, “Исповедь”, “По Руси”, автобиографическая трилогия — везде путь и странник — не случайно найденные композиционные приемы. Эти концепты призваны выразить идею постижения истины и одновременно — включения в процесс преображения мира.
С образом “пути” непосредственно связана тема истории в повестях Горького второй половины 1900-х гг. [Заметим в скобках, что именно как повесть определял Горький жанр своих крупных эпических произведений. Думается, на это были серьезные основания: этот специфически русский жанр традиционно связан с исторической темой (недаром вся наша литература начинается с “Повести временных лет”!): повесть — форма исторического эпоса.] Путь предполагает реализацию человеческого начала. Показательны финалы произведений раннего Горького. Выражаясь метафорически, в конце каждого из них явственно стоит точка — они завершены, иногда эта завершенность подчеркнута кольцевой композицией (например, “Мальва” начинается и кончается словами “море смеялось”; ср. пейзажное обрамление в “Песне о Соколе”, “Челкаше” и т. д.). Сюжеты замкнуты — вплоть до символического изображения конечности, пространственной завершенности бытия в повести “Трое” — тупика, стены, о которую разбивает голову Илья. Прорыв за пределы возможен исключительно ценой жизни (“Макар Чудра”, “Супруги Орловы”, “Убежал”, “Песня о Соколе”, “Хан и его сын”).
В творчестве Горького 1900-х гг. актуализируется мотив целенаправленного, понимаемого как преодоление движения — результат, сохраняя свою абсолютную значимость, получает ценность благодаря предшествовавшим ему усилиям. “По-моему, Бог — слово, миром не договоренное до конца, вам бы и надлежало договорить-то его, ” — размышляет Кузин (“Лето”). Пусть эти слова не выражают собственно авторскую позицию, однако концепция писателя во многом созвучна этим рассуждениям. Внимание Горького сосредоточено на недоговоренности, незавершенности жизни. Это качество бытия в наибольшей степени и соответствует “историзму” мышления писателя. В сущности повести Горького второй половины 1900-х — начала 1910-х гг. и есть попытка договорить это великое слово — Бог.
Решить вопрос о Боге означало не только решить вопрос об идеале, определить главную и конечную цель движения — как некий утопический конкретный образ, реальную модель писатель ее отвергал не только в христианстве, но и в собственно художественном творчестве. Горький стремился в самом религиозном напряжении русского человека раскрыть таящиеся потенции к переустройству мира (именно это значение писатель придавал понятию религиозное чувство, считая, что оно — “радостное и гордое чувство сознания гармонического единения человека и вселенной”.
Новое видение мира отразилось и в названиях крупных произведений, завершенных в этот период. “Мать” — название “переходного” типа: в определенной степени оно продолжает традиции раннего периода творчества. В 1904 г. Горький признавался, что “...хочется написать в таком же роде, как «Человек», — «Женщина», «Истина», «Ложь»”. Подчеркнем тяготение к постановке проблемы в глобально-символическом плане, максимальной обобщенности выводов. Но в сравнении с неосуществленным замыслом “Женщина” заметна и противоположная тенденция — к конкретизации по функции, причем функциональная сторона прочно связана с онтологически-временным, историческим планом. Название несет в себе зародыш продолжения (что и предполагалось в виде повести “Сын”).
Образ Ниловны в повести прочно ассоциируется с концептом жизни: слушая ее рассказ о прошлом, Николай Иванович размышляет:
— Мне казалось — я знаю жизнь! <...> Но когда о ней говорит не книга и не разрозненные впечатления мои, а вот так, сама она, — страшно!”
В эпизоде обучения чтению:
— Это что? — Рцы! — смеясь, ответила она. — А это? — Аз... <...> И снова, то закрывая глаза, то открывая их, шептала: «Живете, иже — жи, земля, наш...»
— выбор названий старославянских букв далеко не случаен (в первом отрывке следующие буквы даны описательно: “Вот они как растопырились. Ну, а эта?”). Что же читает Ниловна? “Рцы” (говори!), “аз” (я), “живете, иже — жи, земля, наш” (жизн — здесь слово не закончено намеренно: “ь” — “ерь” — не несет смысловой нагрузки). “Говори: я — жизнь” — подчеркнем связь слова и жизни (та же ситуация, что и описанная выше). Во второй фразе просматривается и еще один смысл: [Те], которые живете, — земля наш[а]...”
Серьезные изменения концепции писателя отразились в ориентации на несобственно-авторскую речь. В ранний период Горький охотно отдавал функции рассказчика своим персонажам. Однако автор заметно корректировал сказителей, словно не совсем доверяя им, выступая в качестве слушателя или собеседника. Часто писатель не то что не стремится создать иллюзию объективированного повествования, но, напротив, чуть ли не демонстративно подчеркивает субъективность оценок и переживаний. На первое место выдвигается значимость личного духовного и жизненного опыта, ценность которого определяется главным образом через призму нестандартности, непохожести, эффекта (в том числе и внешнего): “Я в мир пришел, чтобы не соглашаться!” — это жизненное credo в полной мере сказалось в ранней прозе Горького.
В повести “Мать” рассказ идет от лица автора, однако отметим повышенную эмоциональность и экспрессию изложения (ср. описание слободки) — в определенной степени сохраняются черты стиля раннего периода творчества. Но заметно и стремление к передаче функций повествователя непосредственно центральному персонажу: отсюда многочисленные “отступления” в сферу воспоминаний о прожитом, большинство событий передаются через призму восприятия Ниловны. “Передача”, однако, не осуществлена окончательно. Это связано, очевидно, с преобладанием эмоционального, “сердечного” начала в героине повести, ее склонности мыслить более образами, нежели понятиями (это соответствует и типу становящегося сознания Ниловны). Автор поэтому — в особенности в начале повести — корректирует и дополняет позицию и оценки персонажа.
Чтобы наглядно представить метаморфозу горьковского миропонимания, сравним два высказывания писателя о творческих замыслах. Первое относится к 1900 году: “Знаете, что надо писать? Две повести: одну о человеке, который шел сверху вниз и внизу, в грязи, нашел — Бога! — другую о человеке, к[который] шел снизу вверх и тоже нашел — Бога! И Бог сей быть един и тот же! <...> Хотя Бог — это еще не все. Выше его — любовь к нему.” Здесь зримо вырисовывается “вертикаль”, некая “ось”, причем парадоксально “замкнутая” (круг, цикличность). Размышления резюмируются так: “Стремление к любви, или любовь стремления, — как это сказать? Впрочем, — будет философии.” Горький путается в собственном построении (и понятно: в моделируемой вертикали концы парадоксальным образом сходятся!) и в конце концов просто “отмахивается” от него. В сущности, писатель не оставляет героям никакой альтернативы: само движение с заранее предугаданным результатом внутренне, если даже не лишено смысла, оказывается в целом необязательным, лишним. Скажем даже, что в центре концепции раннего Горького стояло понятие “своего места” в жизни, “точки опоры” — вспомнить хотя бы спор Максима с Коноваловым:
... как может человек устоять на ногах, коли на него со всех сторон разная темная сила прет?
— Упрись крепче! <...>
— Да во что упереться?
— Найди свою точку и упрись!
В неоконченной “Биографии”, написанной чуть раньше, писатель вспоминает о своей мечте встретить того, “кто даст ... точки, необходимые для жизни точки опоры”.
А вот изложение концепции повести “Мать”: “В мире идут дети... идут дети к новому солнцу, идут дети к новой жизни... Дети наши, обрекшие себя на страдания за все люди, идут в мире — не оставляйте их, не бросайте кровь свою без заботы” (подчеркнуто М. Горьким — А.К.). Вертикальная структура преображена в горизонтальную — появляется пространство и с ним — время, процесс, история. Дело, конечно, не только в четырехкратном повторении (чуть ли не заклинательном!) глагола идут, но и в педалировании слова (тоже четырежды произнесенного!) дети — оформленного, зримого, очеловеченного образа времени (случайно или нет, но оба слова фонетически почти зеркально отражают друг друга, что придает предикату особую устойчивость и динамизм). В самом понятии дети, кажется, заключена временная протяженность, продолженность человека в будущее, а значит — его историческое бытие. Продолжим цитату: “...она (мать — А.К.) скажет речь — в которой обрисует весь мировой процесс, как шествие детей к правде. Детей, ты это пойми! В этом — страшное усиление мировой трагедии”.
Современные толковые словари обычно толкуют слова дорога и путь одно через другое, фактически превращая их в дублеты. Этимологически же они изначально обозначали разные вещи. Сближение в современном языке произошло на сходстве (но не тождестве!) результатов. Дорога связывается с общеславянским *dьrgati — “дергать”, “тащить к себе рывками”, “рвать” — так первоначально мог быть назван волок или тропа, выкорчеванная в лесу. Особенно показательно, что в южнославянских языках это слово получило значение “ущелье”, “теснина” (с.-хорв. дрăга). Поэтому в фольклоре “дороженька прямоезжая” чаще всего оказывается в состоянии, характеризующемся негативно, причем подчеркиваются качества, соотносящиеся с действием сил хаоса, разрушения, запустения, дикости: заколодела, заросла и пр. Неслучайно дорога выступает как приложение (т. е. обозначающего дополнительное качество, свойство) к слову путь, а не наоборот. Путь семантически более гибок, универсален, поскольку связан главным образом не с местом (определенная точка, в которой присутствует странник) и не способом передвижения, а с направлением, целью. В нем более заключена идея движения, способа достижения (и постижения, знания) цели (ср. непутевый — легкомысленный и беспутный, и путевый прост. — добрый, хорошего качества, интересный и пр.). В лат. pons — путь, pontis — мост, pontifex — верховный жрец. Путь есть преодоление, покорение хаоса (моря).
В повести “Мать” хорошо просматриваются особенности становления концепта пути, что проявляется в двойственности подходов. С одной стороны, сохраняется ориентация на опредмеченность символа, т. е. такое изображение, при котором путь мыслится как вещь (предмет в ряду других предметов) с конкретно пространственными характеристиками — как место, особый тип пространства — собственно дорога или тропа:
...отец ... сказал ей: “Нечего рожу кривить! Нашелся дурак, берет тебя замуж — иди! Все девки замуж выходят, все бабы детей родят, всем родителям дети — горе! Ты что — не человек?” После этих слов она увидела перед собой неизбежную тропу, которая безответно тянулась вокруг пустого, темного места, и неизбежность идти этой тропой наполнила ее грудь слепым покоем.
В словах отца количество глаголов с семантикой движения тождественно количеству местоимений все; такой прием создает ощущение кружения, которое попросту разрушает саму идею движения как изменения сущности. Кроме того, такой образ перемещения в поэтике Горького связан с образами прошлого и болота — в художественной структуре повести взаимозаменяемыми концептами. Ср. в связи с этим историю с болотной копейкой, суть которой именно в неспособности людей преодолеть стереотипы, навязанные прошлым.) Показательно, что Павел вешает на стене картину, на которой воскресший Христос присоединяется к своим ученикам на пути в Эммаус. Любая картина — как произведение изобразительного искусства — сама по себе уже есть статика, остановленное мгновенье — движение необходимо домысливать: оно так или иначе за пределами изображения. Ниловна, думая о Наташе, также представляет себе картину:
... плоская снежная равнина... посвистывая, носится, мечется ветер, белый, косматый. Посреди равнины одиноко идет, качаясь, небольшая, темная фигурка девушки. Ветер путается у нее в ногах, раздувает юбку, бросает ей в лицо колючие снежинки. Трудно идти, маленькие ноги вязнут в снегу. Холодно и боязно. Девушка наклонилась вперед и — точно былинка среди мутной равнины, в резвой игре осеннего ветра. Справа от нее, на болоте, темной стеной стоит лес, там уныло шумят тонкие голые березы и осины. Где-то далеко впереди тускло мелькают огни города...
Мотив движения здесь реализуется преимущественно в развевающейся одежде, игре ветра: девушка уподоблена былинке — согнувшейся, качающейся, но не перемещающейся. Здесь использованы глаголы только настоящего времени — единственный в форме прошедшего (наклонилась) лишь фиксирует позу девушки. Главное внимание в описании уделено окружающим предметам — и человеческая фигура оказывается включенной в картину как один из элементов пейзажа. Пейзаж представляется замкнутым, ограниченным со всех сторон пространством, причем в качестве “ограничителя” выступает и конечная цель движения — огни города. Подчеркнем, что для первой части повести характерно движение в замкнутом пространстве: в рабочей слободке (“послушные зову, из... домов выбегали на улицу... угрюмые люди... они шли... к высоким каменным клеткам фабрики... <...> Вечером... они снова шли по улицам... дома ждал ужин и отдых”) или из города в слободку и обратно. Это касается даже персонажей-пришельцев, таких как Андрей Находка и Николай Иванович (“уроженец какой-то дальней губернии”, “матери казалось, что он прибыл откуда-то издалека, из другого царства, там все живут честной и легкой жизнью, а здесь — все чужое ему” — буквальная реализация евангельского не от мира сего): функционально они подобны тем, о ком в самом начале говорится так:
Изредка в слободку приходили откуда-то посторонние люди. ...новизна стиралась с них, и они становились незаметными. <...> От людей, которые говорили новое, слобожане... сторонились. Тогда эти люди исчезали куда-то...
Здесь подчеркнут момент присутствия/отсутствия в данном месте, но никак не движение. Заметим: кульминация первой части — первомайская демонстрация — также изображается как передвижение в замкнутом пространстве (“мы просто пройдем по улице с флагами и песни будем петь”, — объясняет Находка: по той же улице, по которой каждое утро люди идут на фабрику), хотя и наполненное новым содержанием, но это содержание пока не получило адекватной художественной формы: путь духовный формально реализуется пока еще в привычных пространственных координатах.
Во второй части повести доминирует мотив пути: покинув домик в рабочей слободке, Ниловна переезжает в город. Героиня выводится на путь постепенно: впервые эта тема звучит применительно к Ниловне, когда она покидает пределы дома и начинает носить листовки на фабрику, позже она вспоминает, как раньше бежала от Михаила и провела ночь на болоте. Затем — постоянные разъезды и хождения — вплоть до кульминации — суда над Павлом и ареста Ниловны на железнодорожном вокзале. Для сцены ареста писатель выбрал место схождения и расхождения в разные стороны путей, по которым “слово правды” Павла разнесется по всему свету. Композиция, таким образом, принципиально разомкнута, открыта. Сюжет получает дополнительный импульс, в силу которого продолжается даже за пределами собственно повествования. И все же показательно, что в финале в большей степени звучит мотив преодоления препятствия — некая остановка (арест) и — в перспективе — возобновление движения. Движение как исторический процесс действительно актуализируется в большей степени декларативно (ср. речь Павла на суде: максимально замкнутое пространство и одновременно максимально широкое обобщение — пророчество, ломающее границы вещного мира и осуществляющее прорыв во время).
Главенствование темы и образа пути отразилось в новом ощущении земли. Кардинально меняются принципы создания пейзажа. В ранних рассказах и повестях мир всегда замкнут, четко ограничен линией горизонта — воистину окружающий мир. И даже если речь идет о бескрайнем море или бесконечной степи, взгляд читателя все равно будто упирается в некий предел: сама бескрайность выступает как ограничитель, поскольку содержит в себе что-то постоянно повторяющееся. Мир предстает как онтологическая плоскость. В рассказе “Макар Чудра” старый цыган хвалит юношу за то, что тот выбрал себе “славную долю”: “ходи и смотри, насмотрелся, ляг и умирай” — в этом простом перечислении состояний в принципе нет различий между первым и последним членами ряда глаголов. Это реализуется и в пейзаже: рассказчик обозначает лишь два компонента: море и степь — одинаково просторные, “безграничные” и “бескрайние”. В легенде о Данко путь как процесс, как изменяемое и изменяющееся также отсутствует — есть две контрастные картины: лесные дебри и свободная земля, — начало и окончание движения, которое мыслится статично, как форма: есть перемещение, но нет пути. Этот же принцип просматривается и в рассказе “На плотах”: движение ассоциируется с течением реки (природного, стихийного начала), которому отдаются герои. Путь же предполагает реализацию человеческого начала.
А теперь обратимся к пейзажу из второй части повести “Мать”:
Встречу поднималось солнце. Еще не видимое глазом, оно раскинуло по небу прозрачный веер розовых лучей, и капли росы в траве заблестели разноцветными искрами... радости. Просыпались птицы, оживляя утро веселым звоном. ...тяжело махая крыльями, летели... вороны, где-то тревожно свистела иволга. Открывались дали, снимая встречу солнцу ночные тени со своих холмов.
Движение солнца не строго вертикально. Отметим дважды употребленное встречу — каждый раз оно обозначает противоположные направления, но это отнюдь не впереди и сзади: если воспользоваться физическим термином, это вектор. Ось пейзажа теперь располагается вдоль и вдаль пространства. Это подчеркнуто чисто зрительными эффектами: веер розовых лучей — прямые разнонаправленные линии, сходящиеся в одной — воображаемой — точке; ту же функцию выполняет описание летящих птиц. Солнце изображается как овремененный предмет — как явление, а не как форма: поднималось невидимое глазу.
Среди людей будущего, считает Андрей Находка, “лучшими будут считаться те, которые шире обнимут сердцем мир ... глубже полюбят его”, что явно соотносится с раннехристианской апокалиптикой (ср.: “и увидел я новое небо и новое солнце”). Но это апокалипсис в буквальном значении — откровение: доселе скрытое, неявленное тайное (и потому пугающее) стало явным. Вспоминается тот глобальный — в буквальном смысле собирательный — образ Человека, идущего по земле.
Образ центральной героини повести Пелагеи Ниловны Власовой создавался не без влияния сказаний о Богородице — в первую очередь “Сна Богородицы” и “Хождения Богородицы по мукам” (ХБМ). Правы исследователи, отмечавшие, что образ Ниловны демонстрирует возможности пробуждения в человеке человеческого; говорилось и о символичности этого образа, заключающейся в том, что дающая жизнь становится на защиту самой жизни и пр. Однако вопрос об истоках образа (не о прототипе!) Ниловны не поднимался. Между тем решить эту проблему необходимо, иначе многое в концепции Горького будет неясно.
Вспомним, какое глубокое впечатление произвели на будущего писателя легенды о матери Христа в изложении бабушки. В “Детстве” отразилось его глубоко личностное отношение к любимому народом персонажу — вплоть до отождествления Девы Марии с бабушкой. Говоря о народно-религиозных мотивах в повести “Мать”, прежде всего отметим выбор Ниловны в качестве центрального персонажа, через призму восприятия которого передается происходящее. В народных сказаниях страдания Христа также показаны сквозь муки Богородицы. Уже это свидетельствует об использовании в повести поэтической структуры сказаний о Богородице.
Есть в повести эпизоды, где народно-религиозные истоки видны, так сказать, “невооруженным глазом”. В самом начале второй части Ниловне снится сон, который при ближайшем рассмотрении оказывается контаминацией реальных впечатлений героини и “Сна Богородицы”. Сравним:
“Мать” “Сон Богородицы”
Снился ей желтый песчаный курган за болотом, по дороге в город. На краю его, под обрывом, спускавшимся к ямам, где брали песок, стоял Павел и голосом Андрея тихо, звучно пел:
Вставай, подымайся, рабочий народ...
Она шла мимо кургана по дороге и, приложив ладонь ко лбу, смотрела на сына. На фоне голубого неба его фигура была очерчена четко и резко. Она совестилась подойти к нему, потому что была беременна. И на руках у нее тоже был ребенок. Пошла дальше. На поле дети играли в мяч, было их много, и мяч был красный. Ребенок потянулся к ним с ее рук и громко заплакал. Она дала ему грудь и воротилась назад, а на кургане уже стояли солдаты, направляя на нее штыки. Она быстро побежала к церкви, стоявшей посреди поля, к белой, легкой церкви, построенной словно из облаков и неизмеримо высокой. Там кого-то хоронили, гроб был большой, черный, наглухо закрытый крышкой. Но священник и дьякон ходили по церкви в белых ризах и пели:
Христос воскресе из мертвых...
Дьякон кадил, кланялся ей, улыбался, волосы у него были ярко-рыжие и лицо веселое, как у Самойлова. Сверху, из купола, падали широкие, как полотенца, солнечные лучи. На обоих клиросах тихо пели мальчики:
Христос воскресе из мертвых...
— Взять их! — вдруг крикнул священник, останавливаясь посреди церкви. Риза исчезла с него, на лице появились седые, строгие усы. Все бросились бежать, и дьякон побежал, швырнув кадило в сторону, схватившись руками за голову, точно хохол. Мать уронила ребенка на пол, под ноги людей, они обегали его стороной, боязливо оглядываясь на голое тельце, а она встала на колени и кричала им:
— Не бросайте дитя! Возьмите его...
Христос воскресе из мертвых...
— пел хохол, держа руки за спиной и улыбаясь.
Она наклонилась, подняла ребенка и посадила его на воз теса, рядом с которым шел Николай и хохотал, говоря:
— Дали мне тяжелую работу...
На улице было грязно, из окон домов высовывались люди и свистели, кричали, махали руками. День был ясный, ярко горело солнце, а теней нигде не было.
— Пойте, ненько! — говорил хохол. — Такая жизнь!
И пел, заглушая все звуки своим голосом. Мать шла за ним; вдруг оступилась, быстро полетела в бездонную глубину, и глубина эта пугливо выла ей встречу... “Мати Мария,
Где ты спала, ночевала?”
“Во Божьей церкви, во соборе,
У Христа Бога на престоле,
Мне приснился сон страшный;
Будто я Христа Бога породила,
В пелену Его пеленала
В шелковый пояс обвивала...
Тут пришли жиды, нехристиане,
Взяли нашего Бога, распинали,
В ручки, ножки гвоздей натыкали”.
Стали ангелы ее утешать:
“Ты не плачь, не плачь, Мати Мария,
Твой сын воскреснет из гроба.
Затрубите вы в трубу золотую,
Встаньте вы, живые и мертвые!
Праведным душам — Царствие Небесное,
А грешным душам — ад кромешный:
Им в огне гореть — не сгореть,
Им в смоле кипеть — не скипеть”.
Вот еще один вариант “Сна”:
“Во славном городе в Ерусалиме,
Во той же соборной святой церкви
Спочивала я, Мать Божья, за престолом
...пречуден, Сын, крест Твой явился,
Пречуден, Сын, крест животворящий,
Да на той ли на горе на Вертепе...
<...> На кого ж Ты меня, Чадо, покидаешь,
Ты кому на дозор Деву оставляешь?”
“Спокидаю тебя, Мати, на Ианна,
На Ианна на свет Богослова,
На друга Я, Матушка, Христова...”
А вот “Хождение Богородицы”:
Ходила, походила Дева Мария,
По синему морю, по крутым горам,
Она плакала, возрыдала,
Самого Исуса Христа искала.
Попались ей трое жидовские дети.
Спрашивала их Дева Мария:
“Куда вы, жидовские дети, ходили?”
“Мы были на Сионской горе.”
“Не вы ли, жидовья, Христа распяли?”
“Не мы, Дева, не мы, святая!
Распяли Христа деды-прадеды”
“Что вы, жидовья, на горе видели?”
“Поди, Святая Дева, сама посмотри!
На Сионской горе три древа стоят:
Первое дерево кипарисовое,
Второе дерево анисовое,
А третье дерево барбарисовое.
Из тех дерев кряжья рублены,
Кряжья рублены, доски колоты,
Доски колоты, брусья тесаны,
Из тех брусьев церковь строена,
Как во той во церкви три гробницы стоят,
Гробницы стоят кипарисовые...
А над третьей-то гробницей
Святые ангелы поют.
Поют они песни евангельские,
Гласят они голосом архангельским:
«Аллилуйя, аллилуйя, Господи помилуй!»
Небеса небес растворяются,
И все ангелы поклоняются.”
Ряд деталей приведенных текстов совпадает. Во-первых, конечно, это ситуация сна. Однако в фольклорном тексте сон — пророчество, откровение — предшествует событию. У Горького сон и завершает событие (не только демонстрацию, но и вообще предыдущий период), и предваряет дальнейшее развитие действия: позже, уже поселившись в городе, Ниловна,
...видя на нем <лице жизни> морщины раздумья и раздражения... и радовалась, и пугалась. Радовалась — потому что считала это делом сына, боялась — зная, что если он выйдет из тюрьмы, то встанет впереди всех, на самом опасном месте. И погибнет.
Это существенно, поскольку отражает исторический аспект изображения — еще не осознанный Ниловной, но уже живущий в ее сознании. Безусловно, подчеркнутые нами детали работают и на пробуждение в воображении читателя ассоциаций с евангельским текстом. Солдаты на горе напоминают стражников, окруживших Голгофу. И одновременно — поскольку мать несет на руках младенца, а солдаты направляют на нее штыки — всплывает мотив избиения младенцев. Отметим и возникающую аллюзию сюжета ХБМ (“полет” матери в бездонную глубину). Очевидно, в сознании писателя мотивы избиения младенцев и “Хождения” были каким-то образом связаны. Связь эта вполне объяснима. Кому, как не Богородице могут быть понятны муки людские, раз она мать не только Христа, но и рода человеческого (вспомним легенду Акулины Ивановны, считавшей, что Богородица прежде всех была). Совпадает и такая деталь, как гроб, над которым звучат евангельские, пасхальные песни.
Важна параллель церковь/собор: эта деталь существенна в поэтике Горького. Вероятно, этот образ символизировал для писателя мироздание. Истоки символики, безусловно фольклорные, особенно если учесть сопутствующие образу церкви символы: курган/гора Сионская (Вертеп) (в первом варианте гора заменена Божьим престолом, однако замена вполне правомочна, что будет ясно из нижеследующего текста), город/Ерусалим. Так, например, в “Голубиной Книге” говорится, что
Белый царь ... держит веру крещеную
Веру крещеную, богомольную,
Стоит за веру христианскую,
За дом Пречистой Богородицы..
Святая Русь всем землям мати;
На ней строят церкви апостольские....
Потому Иерусалим городам отец:
Во тем во граде во Иерусалиме
Тут у нас среда земле Стоит собор-церковь посреди града Иерусалима,
Во той во церкви соборней
Стоит престол Божественный;
На том престоле на Божественном
Стоит гробница белокаменная...
Из той из церкви из соборной
Из соборной, из богомольной
Выходила Царица Небесная...
В приведенном тексте важно следующее. Во-первых, перенесение центра — среды — земли на святую Русь; во-вторых, осмысление христианской веры как веры в Богородицу; и в-третьих, соотнесенность Богородицы с собором/храмом (иногда собор/храм и Богородица отожествлялись; в “Беседе трех святителей”: “Что премудрость созда себе храм? Премудрость — Христос, а храм — Богородица”). Комплекс представлений о мироздании ориентирован на концепт материнства: кая гора всем горам мати, кая земля всем землям мати и т. д. (исключения составляют лишь такие компоненты, как город-отец и зверь-отец, хотя это объяснимо: что касается города, здесь работает грамматическая категория мужского рода, однако в народном сознании это препятствие преодолимо: ср. Киев — мать городов русских, относительно второго компонента — зверя — заметим, во-первых, что в некоторых вариантах матерью всех зверей называется лев, а во-вторых, наличие именно здесь двух вариантов — отцовского и материнского — вероятно, свидетельствует о внутреннем противоборстве народного сознания: звериное по сути несоотносимо с материнским — человеческим и сотворя ющим — началом). Вселенная реализуется как вещный мир, выстроенный по закону наследова ния признаков по линии матери. Каждый первоэелемент земного космоса получает статус бытия исключительно благодаря тому, что он произведен матерью. (В вырожденной форме космологи ческие загадки перешли в былички. в одной из них девушка отвечает на вопросы черта: “А что на свете три матери?” — “Мать-родительница, мать — сыра земля да Пресвята Богородица”, — и черт проваливается. Три матери, упомянутые в ответе, равнозначны и равновелики.)
Эти наблюдения имеют непосредственное отношение к особенностям трансформации религиозного сюжета в сознании Ниловны. Видя на горе сына, Ниловна несет на руках ребенка и к тому же беременна. Здесь использован иконописный прием совмещения в едином пространстве нескольких временных пластов: нерожденный ребенок, грудной младенец, Павел, стоящий на горе, — по сути, одно существо — ее Сын. Указанный мотив дополняется и осложняется тем, что в сознании матери родной сын Павел связан с Андреем Находкой — вплоть до взаимозаменяемости, а затем — через Находку — с Самойловым. Такой же прием используется в звуковом плане: “Марсельеза” замещается пасхальным песнопением (напомним: Богородица на Пасху ходит по земле, поэтому эти песнопения как бы провоцируют и подкрепляют ассоциацию Ниловна — Богородица). Внешне — мелодически — абсолютно разные, эти песни и по словам, и по духу зву чат в унисон: ведь, действительно, произошло воскресение Христа — отнятого у народа, умерщв ленного (“церковь — могила Бога”). По большому счету именно в этом мотиве следует искать истоки будущей богостроительской концепции Горького. Суть этих превращений в том, что в них отражен момент перехода, скачка в сознании героини повести. Сохраняя форму традиционных, впитанных в детстве образов, Ниловна вкладывает в них новое содержание. И вместе с тем — помимо своей воли — мать самоидентифицирует себя с Богородицей. Горький углубляет и перео смысляет народную концепцию, отраженную в стихе, — не только муки Христа (сына) показаны через страдания матери, но и воскресение Его — в Ней (кстати, Ниловна родом из села Воскресенское). Принцип распространения свойств и функций, закрепленных за одним персонажем, на другого — фольклорный по происхождению. Так, в одном из стихов об Алексее человеке Божьем история рождения героя преподносится как калька рождества Христова: мать также зачала Алексея от Св. Духа, а “нарекали ему имя Еменуилы” [традиционно пророчество Исайи о деве, которая “во черве зачнет и родит сына и нарекут имя ему: С нами Бог”, т. е. Иммануил (Эммануил), трактуется как провозвестие рождения Христа]. (Образ Павла Власова чем-то напоминает этого популярного святого: мать отмечает, что он все худеет, Павел проповедует идеал аскетизма и безбрачия — сначала высмеиваемый Находкой, а затем преодолеваемый и в целом).
Еще один смысловой пласт заключен в процессе освящения места. Обычная дорога в город, желтый курган, под которым брали песок, поле — все это пространство освящается, но не потому, что на него призвали имя Господне, а потому, что здесь пострадали сыновья. Обратим внимание на координаты пространства. Вертикаль: четкий силуэт Павла, стоящего на высоком кургане, затем белая, легкая церковь, построенная словно из облаков и неизмеримо высокая (замечательно задано движение взгляда читателя: хочешь — не хочешь, но сначала вверх заставляют посмотреть облака, а неизмеримая высота просто запрокидывает голову! — возникновение этой вертикали вообще факт знаменательный и свидетельствует о рождении нового отношения к жизни; ср. мотив невозможности смотреть вверх грешников в “Хождении Богородицы по мукам”: мученики сказали: «...мы никогда света не видели, не можем смотреть наверх») и в конце концов — полет в бездонную глубину. Горизонталь — дорога в город — подчеркнута передвижениями матери: она идет мимо кургана, затем возвращается назад. Пресекающиеся прямые образуют крест, в центре которого — Мать. В одном из вариантов “Сна Богородицы” Христос утешает мать:
Напишу твой лик Я на икону,
Поставлю твой образ на престоле,
И будут тебе, Мати, молиться, И тебя будут, Мати, поминати,
А меня ли, Христа, прославляти
Иисус санкционирует поклонение себе через Богородицу.
Можно говорить и о своеобразной трансформации в повести некоторых положений учения и обрядовых сторон хлыстов (торговка Корсунова говорит о слухах, которые пошли в слободке про Павла, будто организовавшего секту хлыстов, производя по законам народной этимологии секта от сечь). В хлыстовстве в искаженном виде сохранилось первоначальное — человеческое понимание святости (отсюда их почитание друг друга как Христов и Богородиц). Насколько осознанным было это обращение к хлыстовству, судить не беремся, однако несомненно, что, обозначая внешнюю параллель, писатель наполняет ее иным смыслом. Не в том дело, что мать, родившая Бога, свята, но в том, что Христос потому и Бог, что рожден земной женщиной. Кроме того, любая секта стремится к противопоставлению своего идеала и своих членов — другим людям. Горький и его герои мечтают о воссоединении человечества. Интересную параллель с повестью “Мать” в связи с этим представляет духовный стих, распространенный среди сектантов-бегунов:
Сокатала наша Матушка,
Наша Матушка, помощница,
Пресвятая Богородица,
Сокатала с неба на землю,
К Государю Искупителю,
К нему свету — во неволюшку.
Со слезами наша Матушка
Его света уговаривала.
“Государь, родимый Батюшка!
Полно тебе во неволюшке сидеть,
Пора тебе с земли на небо катить.
Пожалуй, свет, сударь
Батюшка родной,
Ко мне в гости, в седьмое небо,
Во седьмое небо, в блаженный рай. Я там тебя утешать буду,
Утешать буду, ублажать стану,
Со ангелами, архангелами,
С херувимами, серафимами”.
Глаголует Государь Батюшка родной:
“Сударыня моя Матушка,
Родная Матушка, помощница,
Пресвятая Богородица!
Мне не время катить на небо,
Мне нельзя оставить детушек,
Своих верныих, избранныих сирот,
Избранныих, Богом званныих,
На земле их без защитушки,
Без защитушки, без оградушки
На них нападут звери лютые, Разгонят их по темным лесам,
По темным лесам, по крутым горам.
Сударыня моя Матушка,
Родная Матушка, помощница,
Пресвятая Богородица!
Дай мне сроку хошь на шесть лет:
Соберу я своих детушек,
Своих верныих, избранныих,
Избранныих, Богом званныих.
Соберу их в одно местышко,
Совью им теплое гнездышко;
Совершу на земле Божий Суд,
Тогда кончу превеликой свой труд”.
Свет аминь Царю Небесному
И Святому Духу блаженному!
Внешне ситуации совпадают: Ниловна, как и Богородица, стремится спасти Павла, избавить от страданий (в стихе Богородица — помощница Христа). Сыновья отказываются — ради других. Однако на этом сходство кончается: “сектантский” Иисус страдает ради верныих, избранныих, званныих сирот-детушек — сын “вдовы рабочего человека” отказывается от освобождения из неволи не ради товарищей, которых не хочет оставлять в беде — напротив, его решение продиктовано мыслью и чувством всечеловеческой любви. Избранные все — даже те, кто не в состоянии сейчас примкнуть к той великой правде, что дети несут миру. Однако решение Павла подается в первую очередь как его индивидуальная потребность: “Ему нужен суд, ему нужно встать во весь рост, — он от этого не откажется”, — герой идет к людям через себя (ср. рассуждения Находки о новой жилетке; вероятна здесь ассоциация и со словами апостола Павла: “Горе мне, если не проповедую”). Путь Ниловны иной: через сына и других она обретает себя — Мать.
Здесь-то и происходит интереснейший и важнейший сдвиг в художественной структуре повести. До этого момента Ниловна главным образом была объектом авторского внимания и, кроме того, выполняла функцию призмы, через которую рассматривались происходящие события. Теперь она становится почти полноправным субъектом повествования (напомним: в заговоре носители слова — Христос, Богородица, св. угодники) и, если так можно сказать, — сутью событий, Событием, организующим все течение жизни [ср.: в “Послании Якова-черноризца к князю Дмитрию Борисовичу” (XIII в.) говорится: “слово без смысла не на пользу слышащим, лишь слово, подтвержденное делом, веры достойным становится, — речь идет именно об истинном Слове-Деле, том, что “останавливало солнце” и “разрушало города”, — Слове — начале всех начал, о котором размышляет Фауст]. Высказывания и оценки Ниловны практически не корректируются автором. Вся вторая часть — с мучительного если бы я имела слова, чтобы сказать про свое, материнское до апофеоза — речи на вокзале — проникнута вызреванием этого Слова.
Это еще один ключ к символике беременности в сне Ниловны. Это беременность Словом — Логосом. Вновь возникают ассоциации с евангелием Иоанна Богослова: он и прозвище получил именно потому, что его благовествование начинается иначе, чем синоптические:
В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все через Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его.
Используя в “Матери” ту же символику, писатель придает ей новое смысловое наполнение, точнее — задает иное направление. Не слово становится плотью, но плоть, обретая Слово, через него и в нем познает себя как жизнь и только поэтому и становится Жизнью. Истина рождается на земле — землей (сердцем земли), самой жизнью и страданиями человеческими, но благодаря ей человек и человечество неуклонно приближаются к собственному идеальному представлению о себе — Богу. Потому-то тема выпрямления матери непосредственно связана с ее размышлениями о Христе — реализуется в постепенном включении Христа в число собственных детей:
...она ... все больше думала о Христе и о людях, которые, не упоминая имени Его, как будто даже не зная о Нем, жили — казалось ей — по Его заветам и, подобно Ему считая землю царством бедных, желали разделить поровну между людьми все богатства земли. ... росла в душе ее эта дума, углубляясь и обнимая все видимое ею, всё, что слышала она, росла, принимая светлое лицо молитвы (sic! — вот оно отождествление слова и зрительного образа — А.К.), ровным огнем обливавшей темный мир, всю жизнь и всех людей. И ей казалось, что Сам Христос, которого она всегда любила смутной любовью — сложным чувством, где страх был тесно связан с надеждой и умиление с печалью, — Христос теперь стал ближе к ней и был уже иным — выше и виднее для нее, радостнее и светлее лицом, — точно Он в самом деле воскресал для жизни, омытый, оживленный горячею кровью, которую люди щедро пролили во имя Его, целомудренно не возглашая имени несчастного друга людей.
С этой точки зрения понятно, почему в сознании Ниловны образ сына ...вырастал до размеров героя сказки, он соединял в себе все честные, смелые слова, которые она слышала, всех людей, которые ей нравились, всё героическое и светлое, что она знала.
Столь многообразное по форме, Слово Истины по сути неизменно, ибо призвано обозначить именно беспредельность самоосуществления человека [ср. с мотивом переодевания Ниловны и Софьи (мудрость — греч.), чтобы распространять литературу — новое слово]. Поэтому речи Павла и Находки, кузнеца Савела Евченки (этот затекстовый персонаж — одна из ипостасей Власова: согласно Новому завету Павел — бывший Савл; Евченко ассоциируется с Евой — праматерью человечества; ремесло кузнеца родственно специальности слесарь; тоже арестован), кровью напоенное обличение Рыбина, проповедь Ниловны на вокзале — все это суть видоизменения Слова, рожденного человеком. Но именно слово матери знаменует моральную победу нового (заметим: акцент ее высказываний постепенно переносится с прошлого на будущее). “Говори, Жизнь!” — встань и иди, свидетельствуй о Боге воскресшем и который более не умрет никогда, о Боге добра и справедливости. О многоликом и многоочитом Боге, имя которому — дети человеческие.
Вторая часть построена на передвижениях Ниловны (тема пути) (“ей вдруг захотелось пойти куда-то по дорогам, мимо лесов и деревень, с котомкой за плечами, с палкой в руке”), причем усиливается центростремительная тенденция, в силу которой в центре происходящего оказывается именно она. Здесь возникают важные ассоциации с образом всечеловека, неустанно идущего по земле, очищая с нее плесень лжи, обнажая перед глазами людей правду жизни. Его облик составлялся в воображении Ниловны из всех честных людей, виденных ею и знакомых по рассказам сына и его товарищей. Теперь же, переодетая монахиней, торговкой кружевами, зажиточной мещанкой или богомолкой-странницей, она разъезжала и расхаживала по губерниям с мешком за спиной или чемоданом в руках. Множественность обличий героини наглядно и обыденно овеществляет массу честных людей, делающих одно святое дело. Канонические тексты и народные сказания о Богородице высшими моментами Ее бытия считают рождение Христа, ее присутствие при крестной муке Господа и успение. В повести Горького житийные мотивы переосмысливаются, причем именно в русле тенденций фольклорной трактовки Богоматери. Суть их — в придании Богородице статуса большей активности, вплоть до замещения — в определенном смысле, конечно, — самого Христа. Поэтому, переселяясь в город, Ниловна, которой Николай Иванович предлагает работу по дому, требует, чтобы ей дали настоящее дело.
Заявленные в начале второй части ассоциации с образом Богородицы реализуются и далее. После ареста сына Власова переезжает на житье в город к Николаю Ивановичу (“Я... условился с Павлом и Андреем, что если их арестуют, — на другой же день я должен переселить вас в город, ” — объясняет он). В приведенном стихе Иисус “спокидает” мать “на Ианна, свет Богослова, на друга Христова”. Эта деталь канонического происхождения:
Иисус, увидев Матерь и ученика тут стоящего, которого любил, говорит Матери Своей: Жено! се, сын Твой. Потом говорит ученику: се, Матерь твоя! И с этого времени ученик сей взял Ее себе” (Ин.19:26).
По преданиям, Богородица с тех пор тихо жила в доме Иоанна, деля время между молитвами и рукодельем, и посещала места, имеющие отношение к истории жизни Христа. Линия Богородица — Иоанн своеобразно трансформируется в паре Ниловна — мальчик Иван, раненный во время стычки на кладбище. Но сначала — несколько замечаний об эпизоде похорон.
Внешне здесь воспроизведена ситуация сна Ниловны (в начале столкновения мать стоит, закрыв глаза, — будто спит), но возникает и ассоциация с евангельским описанием смерти Христа. Сравним:
Новый завет “Плач Богородицы” “Мать”
Иисус же, опять возопив громким голосом, испустил дух. В шестом же часу настала тьма по всей земле и продолжалась до часа девятого... И вот, завеса в храме раздралась надвое, сверху донизу; и земля потряслась, и камни расселись; и гробы отверзлись; и многие тела усопших воскресли... (Мф.27:50-52) Там были также и смотрели издали многие женщины, которые следовали за Иисусом из Галилеи, служа Ему.... (Мф.27:55-56)
При кресте Иисуса стояли Матерь Его и сестра Матери Его, Мария Клеопова, и Мария Магдалина. (Ин.19:25) У Божией церкви, у царских дверей
Надвое завеса раздиралася,
Древа к земле приклонялися.
Рыданье слез услышал Господь.
Начали трястися небо и земля,
Солнце и месяц перестали светить
От шестого часа до девятого. ...твердые удары ног о камни наполняли улицу глухим ровным звуком. Он поднимался над головами людей, уплывая в прозрачное небо, и сотрясал воздух подобно отзвуку первого грома еще далекой грозы.
Мать... прислонилась к кресту и, ожидая удара, закрыла глаза. Буйный вихрь нестройных звуков оглушал ее, земля качалась под ногами, ветер и страх затрудняли дыхание. Тревожно носились по воздуху свистки полицейских, раздавался грубый командующий голос, истерично кричали женщины, трещало дерево оград, и глухо звучал тяжелый топот ног по сухой земле. <...> возвышалось бледное лицо молодого человека, — над бурей злобного раздражения гудел его крепкий голос:
— Товарищи! На что тратите себя?..
Он побеждал.
Совпадения позволяют сделать однозначный вывод об истоках образной структуры горьковского текста. Поскольку сознание героини лишь фиксирует происходящее, указанные ассоциации провоцирует автор. Писатель подчеркивает значимость происходящего и “выводит” достаточно рядовое событие на более высокий качественный уровень, придает ему символический, обобщающий смысл. Суть происходящего — начало нового времени. Поэтому при наличии явных перекличек с религиозными текстами идет одновременное переосмысление (и не только переосмысление, но и реальное пересотворение) ситуации. Умерший Егор Иванович — отнюдь не безропотный страстотерпец, его ученики — не пассивные созерцатели. И вместе с тем все они — не исключительные, избранные а вполне обычные люди. Иначе говоря, исключительность происходящего как раз и реализуется в том, что ее творят, пользуясь горьковским определением, ненарочные человеки.
Особую значимость приобретает концовка эпизода, где по сути воспроизводится сон Ниловны (и, естественно, сцена первомайской демонстрации) — только на месте Павла неизвестный матери юноша. Кто он? Ни автор, ни героиня. ни читатель никогда этого не узнают — да и нет нужды —в этом главный смысл творимой истории. Пришло время, думается, и открыть один из очевидных горьковских секретов: фамилии матери и ее сына. Власов — от Влас, Власий < Blasios (греч.), простой, грубый. С этим значением перекликается и имя: Павел < Paulus (лат.), малый. Простой малый, единый из малых сих — мерило свершаемого. [Обратим внимание и на фамилию Рыбин — она явно соотносится в данном контексте с “рыбной” метафорикой Христа: греч. ‘, “рыба” расшифровывалось как аббревиатура греческой формулы “Иисус Христос, Божий Сын, Спаситель” (подробнее см. 77:II, 393) — ср. в начале повести: “Я лучше удить рыбу буду, ” — говорит Павел, но “не стал удить рыбу, но заметно начал уклоняться с торной дороги всех” — кажется, довольно отчетливая перекличка с рыбаками Петром и Андреем (ср.: Андрей Первозванный — Андрей Находка), которых Христос обещал сделать ловцами человеков.] Отметим, что традиционно св. Павел считался учителем славян:
...учитель славянскому народу — апостол Андроник. До моравов же доходил и апостол Павел и учил там; там же находится и Иллирия, до которой доходил апостол Павел и где первоначально жили славяне. Вот почему учитель славян — апостол Павел, из тех же славян — и мы, русь; поэтому и нам, руси, учитель Павел, так как учил славянский народ и поставил по себе для славян епископом и наместником Андроника.
Отметим перекличку: пары Павел/Андроник и Павел/Андрей; кроме того, соотнесенность проповеди нового слова, учительства и национального славянского единства: Павел — русский, Находка — хохол. И еще одно замечание. В “Хождении Богородицы по мукам” апостол Павел назван Божьим любимцем. Напомним, что покровителем Руси считался апостол Андрей, проповедовавший, согласно русским летописям, слово Божие на территории будущей Руси, водрузивший крест на месте, где был основан Киев (Украина — родина Находки), и дошедший до Новгорода.]
Не принимая во внимание чудесной стороны сказаний о Богородице и Христе, можно утверждать, что собственно еретический (в горьковской трактовке этого понятия — т. е. человеческий: демонстрантов тоже ругают еретиками) момент в том, что народ на равных включал божественных персонажей в повседневность своего бытия.
Ваня [Иван в фольклоре связан с жизнью (огнем)] рассказывает:
... в кружке Егора Ивановича... жестяников трое, а всех одиннадцать. Очень мы любили его...
Число учеников соответствует каноническому “двенадцать”, но исключая Иуду (Иоанн — любимый ученик Христа). В повести евангельская ситуация переворачивается: не Иван заботится о матери, а мать о нем — как о своем сыне: “наклоняясь к Ивану, <Ниловна> сказала: “Выздоравливайте, сынок!” Здесь сынок звучит не как формальное обращение старшей по возрасту женщины к юноше, а наполнено вполне конкретным содержанием: Ниловна действительно включает его в число своих сыновей (ведь несколько часов назад она признала его сыном в целях конспирации, однако сыном Ниловны Ивана назвал извозчик — Власова лишь подтверждает “догадку”: “Сын?” — “Да, сапожник” — уточнение снимает форму согласия с высказанным предположением). Здесь возникает интересная ассоциация с Библией: в Вавилоне усыновление получало юридическую силу после произнесения слов “Ты сын мой”; Давид объявляет Мессию сыном Иеговы и наследником Его власти над народами, влагая в уста Иеговы формулу усыновления “Ты сын мой; Я ныне родил Тебя” (= с этого дня Я признал Тебя своим сыном). Важно, что Ниловна признает Ивана сыном после такого разговора с ним:
— ...А вас как звать, товарищ? <...>
— На что вам знать? <...>
— ...студент из нашего кружка ... говорил нам про мать Павла Власова, рабочего... <...> Так вот Власова — мать... Говорят, такая — просто чудеса!
Мать широко улыбнулась, ей было приятно слышать восторженные похвалы мальчика. Приятно и неловко. Она даже хотела сказать ему: «Это я Власова!..», но удержалась и с мягкой насмешкой, с грустью, сказала себе: «Эх ты, старая дура!..»
Заметим явное (и намеренное) нарушение правды факта: руководитель кружка, по законам конспирации не мог — не имел права — говорить о вступлении Власовой в партию. И — напротив — Ниловне нет нужды скрывать имя от раненого юноши. И все же ситуация абсолютно естественна в свете правды жизненной, правды художественной. Здесь происходит отделение героини от имени. Не потеря имени — приобретение нового (как при крещении). Анонимность Ниловны — как и множественность имен Человека — грани одного явления:
...когда она думала <о наказании, грозящем сыну>, память ее помимо воли вызывала перед нею Андрея, Федю и длинный ряд других лиц. Фигура сына, поглощая всех людей одной судьбы, разрасталась... невольно и незаметно расширяя думы о Павле, отклоняя их во все стороны.
Здесь то же явление, почувствованное в других людях, которые
...не упоминая имени Его, как будто даже не зная о Нем, жили ... по Его заветам.
Это похоже на неименованность старших — отца с матерью, дедов и бабок — в семье.
Проследим процесс смены именований героини. Первый раз ее имя звучит в момент похорон мужа (“Чай, Пелагея-то рада-радешенька, что помер он...”), но в сознании читателя замечание не задерживается — оно чисто информативно; важно, что реплика принадлежит кому-то безличному, сам повествователь предпочитает местоимение она и существительные жена и мать. Полное имя — с отчеством Ниловна — появляется при встрече с “запрещенными людьми”: мать представляется по просьбе Наташи. Повествователь моментально “реагирует” и, сохраняя ранее указанные, переходит на Власова и Ниловна (последнее как бы подхватывается со стороны — из речи слобожан). Переломный момент, знаменующий факт обретения собственного имени — обыск после демонстрации: мать подписывается: “Вдова рабочего человека Пелагея Власова”. Буквальное значение имени Пелагея<Pelagis (pelagos — морская) соотносится как эпитет Афродиты с именами Маргарита и Марина. Вспомним о мифологической связи Богородицы с морем. А дальше идет как бы обратный процесс: Софья решает звать Власову просто Ниловна (от Neilos — Нил, река), поскольку Пелагея ей “не идет”. Повествователь подхватывает эту, на первый взгляд, странную идею, практически забывая о главном имени. Эта “забывчивость” легко объяснима, если вспомнить ситуацию рассказа “На плотах”: преобразование моря в реку как знак придания стихии оформленности, культурного статуса (ср. связь реки с концептами жизни, судьбы, крещения; так, в стихе о св.Георгии одна из важнейших функций — наделение Руси реками:
Ой вы еси реки быстрыя,
Реки быстрыя, текучия!
Протеките вы, реки, по всей земли, По всей земли Свято Рускией!
По крутым горам, по высокиим,
По темным лесам, по дремучиим...
Здесь соседствуют темы реки и дороги, как бы противостоя первозданному хаосу в виде дремучих лесов и гор, что исторически вполне объяснимо: река — одно из важнейших средств коммуникации и воспринималась как культурное явление — в противоположность морю; не следует забывать и о важнейшей в повести теме обретения слова/речи — ср. река). В финале для номинации героини писатель использует либо местоимение она, либо слово мать. В этом один из важнейших смыслов и названия повести, где как основное качество подчеркнута именно функциональность, а не номинативность. Мать не стремится к власти — в этом она мудрее и глубже многознающих детей своих: что власть! Она всегда результат, всегда ставшее и никогда не творящая. НИЧЕГО и НИКОГДА. Цель матери — в самих детях, в продолжении, в том самом вперед и — выше.
Тема странствия, связанная с образом Ниловны, реализована не без ориентации на “Хождение Богородицы по мукам”. Истоки популярности этого сказания, видимо, в том, что в нем русские получили детальное изображение того света, причем представления о потусторонней жизни, связанные с ответственностью за поступки, совершенные в земной жизни, отражали то новое, что несло с собой христианство в целом. В “Повести временных лет” философ показывает князю Владимиру
занавес, на котором написано было судилище Господне, направо указал ему на праведных, в веселии идущих в рай, а налево — грешников, идущих на мучение.
Именно картина загробной жизни и произвела на князя наибольшее впечатление: Владимир, “вздохнув, сказал: «Хорошо тем, кто справа, горе же тем, кто слева»”, а потом, советуясь с боярами и старцами градскими, он в первую очередь и отмечает рассказ философа о “другом свете”. Вполне возможно, что, происходи этот разговор в действительности, философ не преминул бы привести несколько живописных подробностей адских мучений из “Хождения Богородицы по мукам”.
Отдельные мотивы “адской” темы отчетливо звучат в описании жизни в рабочей слободке. Повествователь избегает слова “ад”. Но изображенное в высшей степени похоже на преисподнюю. И в первую очередь потому, что главный объект описания — фабрика — предстает в виде языческого идола, требующего ежедневных жертвоприношений (ср. купринский “Молох”):
дрожал и ревел фабричный гудок, и, послушные его зову... выбегали... точно испуганные тараканы, угрюмые люди”, “она с равнодушной уверенностью ждала их, освещая... дорогу десятками жирных квадратных глаз”, “день проглочен фабрикой”.
Существование людей в слободке удивительно напоминает одно из мест рассказа о прошлом греческого философа. Сравним:
“Повесть временных лет” “Мать”
В Самарии же царствовал Иеровоам, холоп Соломона; сотворил од два золотых тельца и поставил — одного в Вефиле на холме, а другого в Дане, сказав: «вот боги твои, Израиль». И поклонялись люди, а Бога забыли. Так и в Иерусалиме стали забывать Бога и поклоняться Ваалу, то есть богу войны, иначе говоря — Арею; и забыли Бога отцов своих. И стал Бог посылать к ним пророков. Пророки же начали обличать их в беззаконии и служении кумирам. Они же, обличаемые, стали избивать пророков. Бог разгневался на Израиля и сказал: «Отвергну от себя, призову иных людей, которые будут послушны мне. если и согрешат, не помяну беззакония их». и стал посылать пророков, говоря им: «Пророчествуйте об отвержении евреев и о призвании новых народов». Изредка в слободку приходили откуда-то посторонние люди. Сначала они обращали на себя внимание просто тем, что были чужие, затем возбуждали к себе легкий, внешний интерес рассказами о местах, где они работали, потом новизна стиралась с них, к ним привыкали, и они становились незаметными. <...> Но иногда некоторые говорили что-то неслыханное в слободке. с ними не спорили, но слушали их странные речи недоверчиво. Эти речи у одних возбуждали слепое раздражение, у других мутную тревогу, третьих беспокоила легкая тень надежды на что-то неясное, и они начинали больше пить, чтобы изгнать ненужную, мешающую тревогу. Заметив в чужом необычное, слобожане долго не могли забыть ему это и относились к человеку, непохожему на них, с безотчетным опасением. <...> от людей, которые говорили новое, слобожане молча сторонились. тогда эти люди исчезали, снова уходя куда-то, а оставаясь на фабрике, они жили в стороне, если не умели слиться в одно целое с однообразной массой слободки.
Отпавшие от Бога в Библии избивали пророков — в рабочей слободке активного неприятия нового в общем нет, как нет и самой жизни. Все тонет и вязнет в дымном, масляном воздухе, которым дышат люди. Характерно, что в описании практически отсутствуют яркие цвета — лишь серый, сумрачный, мутный — только раз появляется солнце, но заходящее, усталое (время захода солнца=смерть). Поэтому, кроме отмеченной параллели с “Повестью временных лет”, возникает и другая — с “Хождением Богородицы по мукам”:
... Она увидела тьму великую, и спросила... ”Что это за тьма такая и кто находится там?” И ответил архистратиг:«Много душ пребывает в том месте». И сказала святая Богородица: «Пусть разойдется тьма, чтобы видела Я и те мучения». Ангелы... отвечали: «...не увидят они света, пока не явится Твой благостный Сын, светлее, чем семь солнц». Огорчилась святая Богородица, подняла на ангела свои глаза и, взглянув на невидимый престол своего отца, сказала: “Во имя Отца и Сына и Святого Духа пусть рассеется тьма сия, чтобы Я видела это мучение”. И распалась тьма, и показались семь небес, и было тут множество народу, мужей и жен, и доносился вопль сильный и плач. Увидав их, пресвятая Богородица воскликнула со слезами: “Что вы сделали, несчастные, окаянные, как попали вы сюда, недостойные?” Но ни голоса, ни ответа не слышно было, и сказали ангелы ...”Почему не отвечаете?” Тогда мученики сказали: «... мы никогда света не видели, не можем смотреть наверх». Святая Богородица взглянула на них и горько заплакала. И увидели мученики ее, и сказали ей: “Почему Ты пришла к нам, святая Богородица? Твой Сын благодатный приходил на землю и не спросил нас ни о чем, ни прадед Авраам, ни пророк Моисей, ни Иоанн креститель, ни апостол Павел, Божий любимец, но Ты святая Богородица, заступница, Ты стена роду христианскому, молишь Бога, как же Ты пришла к нам, бедным?” Тогда спросила святая Богородица архистратига Михаила: “В чем их грех?” И ответил Михаил: “Это те, кто не верил в Отца и Сына и Святого Духа и в Тебя, святая Богородица. Они не хотели проповедовать имени Твоего и что родился от Тебя наш Исус Христос, воплотился и освятил землю крещением — вот из-за того и мучаются они там”.
Жизнь в слободке страшна в первую очередь своей бездуховностью — она лишь физиологична, да и эта сторона бытия исковеркана. Появляется Павел и его товарищи, несущие новое — правду, и жизнь буквально освещается [описание демонстрации: “по небу, бледно-голубому (в описании слободки в начале повести слово небо не употреблено ни разу — А.К.), быстро плыла белая и розовая стая легких облаков”, “в окно, весело играя, заглядывал юный солнечный луч”] и — освящаться. Неслучайно первая часть заканчивается темой прозрения Ниловны, нашедшей слово: “Это святое дело... ведь и Христа не было бы, если бы Его ради люди не погибали!” Троекратно повторенная, эта мысль приобретает статус символа веры Матери.
Еще отчетливее звучат реминисценции “Хождения Богородицы...” в посещении Ниловной и Софьей Рыбина. Он (как и в легенде, Михаил представляет и поясняет матери муки человеческие) зовет чахоточного парня, который, работая на фабрике, потерял молодость и здоровье.
Слушать его голос было тяжело ... Он присел на бочку, сгибая колени так осторожно, точно боялся, что ноги у него переломятся... Волосы у него были сухие и мертвые. Вспыхнул костер, все вокруг вздрогнуло, заколебалось, обожженные тени пугливо бросились в лес... <...> Запахло дымом. <...> Снова вспыхнул огонь <...> вновь метнулись тени к лесу, снова отхлынули к огню и задрожали вокруг костра в безмолвной, враждебной пляске. В огне трещали и ныли сырые сучья. Шепталась, шелестела листва деревьев <...> — Это — не моя песня, ее тысячи людей поют... Сколько замученных работой калек молча помирают с голоду...
Писатель использует набор деталей, провоцирующих ассоциации инфернального ряда. Однако отметим и момент переосмысления религиозного сюжета. В сказании речь идет о грешниках, искупающих собственные проступки — в повести мучениками оказываются ни в чем не повинные люди. Кроме того, Богородица довольно явно противостоит прочим людям, везде последовательно проводится мысль о ее непохожести на простых землежителей. Ниловна же, как и ее сын, — плоть от плоти, кровь от крови народа, и ей эта песня знакома с детства. В евангелии высокая цель Христа становится понятна Богородице после Его крестного мучения. Поэтому грешники, возбуждая человеческое сострадание матери Иисуса, тем не менее и осуждаются ею, поскольку они отступились от учения и примера ее божественного Сына — так или иначе оказались в стане гонителей и мучителей Христа. Ниловна же благословляет Павла на будущую муку именно потому, что он и его товарищи должны спасти и пробудить своим подвигом сознание остальных людей и тем самым — всем вместе — прекратить мучения в жизни. [История представлена здесь в мифологических категориях: прошлое не ощущается собственно прошлым — оно сосуществует с настоящим. Показательно, что в связи с рассказом Савелия мать вспоминает о земском начальнике, заставлявшем мужиков кланяться своей лошади. Неизвестно, слышал ли он о Калигуле (правил в 37—41 гг. н.э., сменив Тиберия, при котором был распят Христос), которому он таким образом невольно уподоблялся, но важен факт упоминания об этой выходке, поскольку процесс созревания новой веры автор обставляет деталями, принципиально сходными с теми, что уже имели место у истоков христианства. И в этом видится причина некоторого схематизма и риторичности повести в целом, о чем не раз говорил и сам писатель.]
Дегероизация — важнейшее качество прозы Горького второй половины 1900-х — начала 1910-х годов. В “Матери” писатель сознательно стремился к тому, чтобы не осенить венцом избранничества Павла Власова. Известна оценка, которую в годы работы над повестью Горький дал образу Рахметова: “не человек, а «нарочно»”. Насколько удалось воплотить эту установку, вопрос другой (недаром Находка аттестует Павла как редкого человека), но так или иначе на новом этапе “нарочные” персонажи — в противоположность героям ранних рассказов, — оставаясь объектами писательского внимания, оказываются в стороне от авторских идеалов.
Для языческой модели первоочередное значение имеет восстановление космоса, подвергшегося разрушительному воздействию хаоса, т. е. возвращение к имевшемуся, воспроизведение бывшего. Для исторического видения мира характерно осознание необратимости свершающегося, возможности и необходимости созидания того, чего еще не было, в силу этого историческое ориентировано на будущее. Идея преображения/перевоплощения — важнейшая в христианской культуре — звучит и в сказании о преображении Господнем, и в легенде об ап. Павле — бывшем Савле, гонителе христиан. Отсюда и иная концепция человека. В языческой модели человек важен как компонент ритуала, повторяющий в своих действиях некий Божественный образец, в христианстве человек — единственно значим, ценность, вне и без которой бытие не просто теряет смысл, но прекращается. “Вера для Авраама определяется тем, что для Бога все возможно, христианская вера провозглашала, что все возможно и для человека”. Иисус уподобляет себя пути и истине (“придите ко Мне”, “пойди за Мной”, “следуй за Мной”). Целенаправленное движение, таким образом, единственно истинно. У Горького мы находим такое же понимание Бога. Выше мы приводили выдержку из его письма подарке сыну — Евангелия, где оценка Нового Завета соседствует с суждениями о русской истории. Неслучайно и в повести “Исповедь” тема богочеловека напрямую ассоциируется с путями человеческими:
Идеал Христа в православии принципиально недостижим, и вместе с тем сознательная деятельность человека объявляется благой, если она направлена на приближение к образцу (для дохристианского, языческого сознания характерно совсем иное: каждый осуществлявший предустановленные действа — будь то обряд или какая-либо иная модель поведения — не столько уподоблялся божественному зачинателю традиции, сколько реально отождествляется с ним). Язычеству свойственна циклическая модель, выражаемая символом круга. В Евангелии же картина Страшного Суда — некий предел времен, иже не прейдеши. Крест — две прямые, ориентированные не только на схождение в некоем центре, но и направленные центростремительно.
История воспринимается Горьким в какой-то степени эсхатологически — в произведениях этой поры отчетливо звучит мотив конца света и второго пришествия Христа. “Мертвых беспокоят, покойников будят, ” — странным голосом выносит свою оценку столкновения на кладбище (да и времени в целом!) извозчик — возможно, это аллюзия на описание чудес, сопровождающих смерть и воскресение Христа, из евангелия от Матфея: “... и гробы отверзлись; и многие тела усопших воскресли и, выйдя из гробов по воскресении Его, вошли во святый град и явились многим” (ср. также ассоциацию с образом Иисуса).
Дохристианское сознание декларирует необходимость периодического возобновления бытия, возвращения к первичным истокам, с которых существование начинается заново, как с “чистого листа”. После ритуального очищения любой совершенный человеком грех оказывается даже не в прошлом, но как бы вообще не бывшим. И таких очищений на протяжении жизни может быть бесконечно много. Смерть выступала как всеобщий уравнитель: в потустороннем мире в едином пространстве “существуют” грешники и праведники, герои и трусы. В особенности такая нерасчлененность характерна для славянского язычества. Самое страшное наказание — лишение возможности умереть. Христианская концепция греха такой возможности очищения не дает — более того, каждый человек оказывается грешником с момента рождения, поскольку сопричастен “первородному греху”. Святой, называя себя грешником, даже не предъявляет к себе повышенных требований, зная, что, будучи человеком, он в принципе не может быть “чист”. Обретение чистоты и царствия небесного, таким образом, мыслится как исключительная возможность, предоставляемая лишь единожды, и реализовать ее можно только всею жизнью. “Груз прошлого”, память о минувшем и устремленность в будущее — основания христианской этики. То, что в дохристианскую эпоху было доступно каждому — временная смерть и возрождение к новому, “чистому” бытию, до следующего очищения, — в христианстве возможно только для Иисуса (ни в чем не повинного) и Лазаря, воскрешенного Им (это воскрешение лишь подчеркивает единичность и нетипичность случившегося). Смерть в христианстве не только не является уравнителем, но, напротив, именно она истинно делит человечество на достойных и недостойных, она — последнее и решающее испытание, от которого зависит главное — вечная жизнь. Отсюда двоякая оценка смерти: для праведных это необходимая ступень перехода к вечному блаженству — истинной жизни во Христе (и потому не страшна), для грешных — несчастье и наказание: “возмездие за грех — смерть” (Рим.6:23).
Соотнесенность со сказаниями о Богородице и евангельскими текстами позволяет писателю отразить особенности процесса роста сознания героини (“Мать”), распрямления ее личности. Ниловна мыслит образами, воспринятыми ею еще в раннем детстве. Изменения, происходящие в ее внутреннем мире, пробуждают не только память о тяжело прожитой жизни, но и о том лучшем, что она знала и слышала. Религиозные тексты и образы из отвлеченных превращаются в наполненные жизнью и реальными человеческими переживаниями истины. Имеют место параллельные процессы: насыщение жизнью евангельских идеалов невозможно без одновременного роста и раскрытия личности, находящей в них — в числе прочих людей — и себя как единственно возможные, необходимые цель и содержание этого гуманистического учения. За счет включения Христа и Богородицы в круг человеческой реальности происходит возвращение и воскресение Бога, убитого и погребенного официальной догматикой. Ниловной, Павлом, Егором Ивановичем, Рыбиным, Находкой и другими мучениками новой веры — социализма — не движет желание уподобиться героям евангельской истории (некоторые из них, кажется Ниловне, будто даже не знают о Нем). Их страдания и кровь — не Христа, но людей ради, но даже если и ради Христа, то именно потому, что Он — Сын Человеческий — рожден на жизнь и свой великий подвиг земной женщиной — Матерью.
Обретение личностью живой = деятельной веры показано Горьким как сложный диалектический процесс: попытки приспособить привычные религиозные формы к новому содержанию приводят к взаимному обогащению в первую очередь за счет внутренне присущих потенций христианского учения, с такой силой выраженных в сказаниях о Богородице, первостепенная значимость которой, вопреки каноническому евангельскому рассказу, очевидно подчеркнута в народных легендах.
