Ирина РЕПЬЕВА. Чиж о Гоголе.

В июле 1845 г. Гоголь писал своему другу А. О. Смирновой, что он не любит своих сочинений, и особенно «Мёртвых душ». Вчера ещё честолюбивый и гордый, Николай Васильевич отказывается от славы. Весьма скоро, всё ещё находясь за границей, он попросит московских друзей переиздать «Ревизора» с новой концовкой, которая объяснила бы обществу, что все его герои не более чем аллегории страстей человеческих; вырученные же с продажи деньги следовало раздать бедным. Он уверяет Смирнову, что первый том «Мёртвых душ» вовсе не насмешка над российскими губерниями и уродством отечественных помещиков. Нет, «… предмет «Мёртвых душ»... пока ещё тайна», которая должна была вдруг, к изумлению всех, раскрыться в последующих томах. Однако второй том сожжён. И в «Выбранных местах из переписки с друзьями» Гоголь объясняет своё решение: «…так было нужно… Нелегко было сжечь пятилетний труд, производимый с такими болезненными напряжениями, где всякая строка досталась потрясением, где было много такого, что составляло мои лучшие помышления и занимало мою душу».
Что же происходило с Гоголем? О каком болезненном напряжении сил шла речь? Что стало его лучшими помышлениями? На этот счёт имеются два явно противоположных мнения. Известный отечественный психиатр Дмитрий Мелихов, книги которого стали настольными даже в домах священников советской эпохи, считал, что, начиная с середины тридцатых годов, Гоголь пережил девять приступов депрессии, которая не была распознана врачами. Вследствие чего он получил неправильное лечение. «Больной умер от тяжелого истощения с нарушением обмена веществ, бредом греховности, самоуничижения, с упорным отказом от пищи, полной двигательной и умственной заторможенности…»
Меж тем в проповеди, посвященной столетию со дня рождения Николая Васильевича, митрополит Серафим (Чичагов), расстрелянный в тридцатые годы, называет Гоголя одним из преданнейших сынов Русской Церкви. Вопрос - впадал ли Гоголь в депрессию - перестаёт быть праздным, потому что уныние, а тем паче сознательное тяготение к самоубийству толкуется в православии как влияние бесов именно на грешную, нераскаянную душу. Итак, святой или грешник? Или же ханжа и святоша? А по-другому этот вопрос звучит: с кем Гоголь? Ибо накануне публикации знаменитой переписки Николай Васильевич сказал П. Анненкову: «…русский мир составляет отдельную сферу, имеющую свои законы, о которых в Европе не имеют понятия». Сегодня, возможно, он добавил бы: «… И в Америке». Злободневная мысль.
Белинский в эту пору спасался в Германии от чахотки, но целых три дня потратил на сочинение широко известного «Письма Гоголю» - ответ на «Выбранные места…»: «Или вы больны, и вам надо спешить лечиться, или – не смею досказать моей мысли…» Мысль Белинского была досказана в 1903 году, то есть накануне первой русской революции, психиатром Владимиром Чижом. Гоголь сошёл с ума, и – увы! – это необратимо. Ведь если у Николая Васильевича была паранойя, то в движении революционеров – демократов, на которых потом опирался Ленин, не было никакого раскола! Напомню, что гоголевская «Переписка» вышла накануне целой череды других революций - в Европе, то есть ужасно несвоевременно.
Собственно, книга Гоголя – это всего на всего собрание его проповедей о смирении, терпении, пользе болезней, покорности русского народа властям и Церкви. И она звучала бы вполне невинно в устах любого священника. Но эти проповеди написал… нет, не друг – они едва знали друг друга лично – соратник Белинского, один из создателей литературного направления критического реализма! И вот, как некогда П. Чаадаева, католика и западника, записали с подачи царя в сумасшедшие за его инакомыслие, теперь не брезгует этим же приёмом Белинский! И наивный Чиж, немного верующий и немножечко даже влюбленный в Гоголя, простодушно выбалтывает заказную цель своей «научной» работы: «Психиатрическое изучение жизни и произведений Гоголя, я думаю, должно преследовать…. задачу,… указанную нам Белинским»: … пора, наконец, опровергнуть легенду о каком-то переломе в жизни Гоголя, об изменении его творческой деятельности». То есть опровергнуть предположение современников и друзей писателя о том, что Гоголь вернулся из Европы через Палестину совсем иным человеком, раскаявшимся и просветленным.
Самое интересное, что версию Белинского о сумасшествии Николая Васильевича сразу же поддержал политический противник неистового Виссариона С. Т. Аксаков. Дело в том, что перед отъездом за границу Гоголь оставил в России одно гражданское общество. Когда он вернулся, многие в нём враждовали, потому что чётко наметились две партии: монархическая славянофильская и западническая, ориентированная на скорую буржуазно-демократическую революцию. Гоголевские «Выбранные места…» не приняла ни та, ни другая. И понятно почему: славянофилы были русскими язычниками, западники - по большей части атеистами. Гоголь же заговорил с интеллигенцией на языке православия. Поэтому одни сразу же обвинили его в отрыве от русской жизни, другие записали в параноики. Гоголь со своими призывами о покаянии и личным опытом раскаяния мешал делать дело политиков…
И помешал настолько крепко, и настолько высок был его авторитет, поддержанный Церковью, что и в 1903 году Чиж старательно выстраивает целую систему доказательств того, что Гоголь помешался. Можно было бы забыть об этой враческой, нечестной книге, но она переиздана в 2001 году! И сейчас ещё, в 2003-ьем, продается в магазинах. Значит ли это, что и сегодня Гоголь продолжает кому-то мешать?…
Чиж начинает с нездоровья родителей писателя. Ему помогает и сам Гоголь, который в своих письмах не отрицал, что худосочностью в отца: «Отец мой был так же сложения слабого и умер рано…» По мнению Чижа, это было не обычное истощение сил, а горловая чахотка. О здоровье Марии Ивановны известно ещё меньше. Но Чиж выводит: «…была женщиной нервной, натурой неуравновешенной:… не обладала деловыми способностями, мало была спокойна к рассудочной деятельности; фантазия у неё была сильно развита». По сути, «шить дело» о психическом нездоровье матушки Гоголя не из чего. Мало ли кто из помещиц любил в мечтательности сиживать у окошка! Да и к тому же, сестры Николая Васильевича душевно здоровы! Поэтому Чиж делает вывод, что сама гениальность Гоголя, родившегося в семье довольно обычных людей, уже «объясняется болезнью»: «…следовало бы сказать, что гениальность – это какое-то уродство, но это слово имеет дурной смысл». И всё-таки это «уродство»! Пусть, по Чижу, и «полезное уродство», «уродство в строении головного мозга»…
Вот, например, друг детства Гоголя, Данилевский утверждал, что Николай Васильевич в три года уже бегло читал - Чиж не верит: Гоголь « у других учиться не любил»! Далее тот же Данилевский утверждает, что в Нежинской гимназии Николай Васильевич часто болел и ПОТОМУ плохо учился - Чиж машет руками: «Несомненно, что он обладал и восприимчивостью, и памятью, и сообразительностью,… (но - И, Р,) всё-таки он не мог никогда и ни в какой школе учиться хорошо». Почему? И сразу загадочно и расплывчато, как сквозь улыбку: «Мы, психиатры, прекрасно знаем тот странный склад ума…»
На самом деле Гоголь - в письме к Жуковскому от 10 января 1848 г.: «Передо мной опять Неаполь, Везувий и море. Дни бегут в занятиях, время летит так, что не знаешь, откуда взять лишний час. Учусь, как школьник, всему тому, чем пренебрёг выучиться в школе». Опять недобросовестность Чижа! Да и Анненков, встретив Гоголя в Париже в 1846 г. замечает, что Гоголь приобрёл «красоту мыслящего человека». Именно за границей! «Глубокая, томительная работа мысли положила на нем ясную печать истощения и усталости, но общее выражение показалось мне как-то светлее и спокойнее прежнего. Это было лицо философа».
Однако не перестаёт изумлять Чиж и далее. Ссылаясь на своих учителей от психиатрии, делавших довольно бесцеремонные заявления на лекциях о том, что Гоголь заболел нервными болезнями, потому что занимался… о…ом, словно бы они за ним всю жизнь подглядывали, Владимир Фёдорович вопрошает: «В самом деле, что, кроме патологической организации нервной системы, могло мешать Гоголю кутить, и любить?» Да многое, так и хочется возразить. Например, нравственная чистота, требовательность к другим, неуверенность в себе…
Однажды А. О. Смирнова в шутку сказала ему: «А ведь вы в меня влюблены!» Гоголь был настолько смущен, что убежал, а потом три дня с нею не видался. Патология ли – человеческая застенчивость? К тому же, существует легенда, что Гоголь всё-таки любил, графиню Виельгорскую. Правда, православный исследователь жизни и творчества Николая Васильевича, Владимир Воропаев, полагает, что это миф. Ещё в возрасте тридцати одного года Гоголь напишет Николаю Белозерскому, черниговскому помещику, с которым был знаком с нежинской поры: «Я же теперь больше гожусь для монастыря, чем для жизни светской». А в феврале 1842 года – поэту Николаю Языкову: «Я не рожден для треволнений и чувствую с каждым днём и часом, что нет выше удела на свете как звание монаха». Считал, что настоящее призвание Гоголя было монашество, и Жуковский, который знал Николая Васильевича на протяжении двадцати лет. Воропаев считает, что Гоголь, «по –видимому, никогда не имел намерения жениться». Живописцу Иванову Николай Васильевич замечал в письме от 24 июля 1847 года по поводу его мечтаний о семье: «Вы нищий, и не иметь вам так же угла, где приклонить главу, как не имел его и Тот, Которого дерзаете вы изобразить кистью!» А Гоголь и сам вечно жил в долг, на чужие деньги и всевозможные пособия, поскольку мать его живых денег от своего поместья не имела. Однажды насобирал пять тысяч рублей, а потом раздал бедным студентам. Наконец, не соглашается с версией сватовства к графине и родная сестра Николая Васильевича, Анна, которая считает его «невероятным»: «Возвратясь из Иерусалима, он не в таком был настроении, говорил, что желает пожить с нами в деревне, хозяйничать, построить домик, где бы у каждого была своя комната…» Но мало кому известно, что ещё в 1845 г. Гоголь имел уже твердое намерение постричься в монахи!
Психическую патологию видит Чиж практически в каждом слове, в каждом поступке Гоголя. Восемнадцатилетний юноша пишет матери: «Ты знаешь всех наших существователей, всех, населивших Нежин. Они задавили корою своей земности, ничтожного самодоволия высокое назначение человека». И Чиж уже приписывает Гоголю «манию гениальности». Хотя - какая может быть мания гениальности у подлинного гения? Даже если это пока ещё никому не известный молодой человек? А по словам придирчивого Чижа, «бедный, некрасивый, неловкий, болезненный, дурно образованный»? Разве в восемнадцать лет так уж трудно ощутить в себе Божию искру, особое призвание, отличное от призвания обывателей?
Впрочем, чтобы мы никогда не спорили с Чижом, он оговаривает: «Личность Гоголя совершенно непонятна лицам, не изучавшим психиатрии…» Но точно так же и о любом человеке сказать можно. Мол, высший суд – это только консилиум из психиатров!
Правда в том, что Гоголь не был здоров. В 1836 году он едет за границу; одна из его целей - подлечиться. Читая его переписку, опубликованную писателем В. Вересаевым в книге «Гоголь в жизни», можно видеть, что Николай Васильевич жалуется на физическую слабость, на то, что у него даже в теплой комнате мёрзнут конечности, на жжение в области желудка, на то, что по его отощавшему телу можно изучать анатомию. Он прошёл через самых крупных светил немецкой и швейцарской медицины, в том числе психиатров, но ни один из них не нашёл у Гоголя депрессию. А ведь в отличие от Мелихова, который получил сведения о болезни Гоголя из третьих рук, эти специалисты видели его «живьём».
Напротив, описывая свои телесные мучения, Гоголь то и дело подчёркивает, что душа его спокойна и мирна. Даже своё временное нездоровье Гоголь рассматривает как испытание свыше его веры, как своего рода аскезу духа. Депрессия же похожа на «ломку» наркомана. Тут ничего подобного не было. Случалось, конечно, что ум на время словно впадал в оцепенение. Но второй том был написан! Сожжен, переписывался! Особенно хорошо было Николаю Васильевичу в те дни и недели, когда он создавал «Избранные места…» И в этом он тоже видел знак свыше. Знак, что его раскаяние за критику России в его художественных произведениях принимается ТАМ, на небесах.
Из писем Гоголя заграничной поры видно, что он необыкновенно много читает – о России, о православии, и в нём действительно совершается духовное перерождение. Близкий ему по духу В. А. Муханов в эти годы сообщал сестрам: «Он очень замечателен, в особенности по набожному чувству, христианской любви и складной, правильной речи... Недавно читал он нам прекрасные письма молодого Жерве к своему отцу, писанные из Оптиной пустыни!» Но Чижу всё неймётся. Даже поездку Гоголя ко святым местам он расценивает как свидетельство его психической ненормальности. Вспоминает строки из письма Жуковскому: «… Как велика чёрствость моего сердца!», видит в них болезненное нечувствие души писателя. Но далее-то в письме Гоголя следует: «Я удостоился провести ночь у гроба Спасителя, я удостоился приобщиться от святых тайн стоявших на самом гробе вместо алтаря, - и при всём том я не стал лучшим, тогда как всё земное должно бы во мне сгореть и остаться одно небесное». Так может писать о себе только человек требовательный и нравственно очень высокий! В другом письме – графу А. П. Толстому о том же: «Путешествие своё совершил я благополучно. Я был здоров во всё время, - больше здоров, чем когда-либо прежде…»
Чиж взывает, что гоголевская гениальность всегда существовала сама по себе, а его патологическая личность сама по себе. Что морализм, проповедничество – последствие расщепления души Гоголя, угашения его гениальности после 1841 г.
Но я считаю, что многолетнее пребывание Гоголя за границей, где он всегда мог скрыться от неприятных ему людей, можно считать его добровольным заключением в монастырь. Он сознательно ушёл от российской общественной жизни – всех её предреволюционных «треволнений». В Европе пришёл он к осознанию своей греховности и покаялся. Но святым Гоголь так и не стал. В Европе совершилось с ним дело «личного спасения», и об этом следовало молчать. А он не смог. Он решил своим примером призвать к церковному покаянию всю Россию, тех честолюбивых и гордых людей, которым стало просто смешно и дико слушать исповедь Гоголя, потому что политика – дело жесткое.
А Чиж радостно заключает: «Только здоровые могут любить свободу, истину, человечество, возмущаться произволом. Стремиться к свету, облегчать страдания оскорбленных и униженных». «…Если бы он не был болен, он хотя бы отчасти понял работы Белинского…» Это была политическая критика слева. А Юрий Самарин писал, что Гоголь умер оттого, что осознавал, насколько его второй том ниже первого. Это была критика справа.
Но тогда где же правда? Как и отчего умер Гоголь?
«Это неважно», - вдруг заявляет Чиж. Потому что дело подлого очернительства уже сделано. На самом деле важно. И о последних днях и часах Николая Васильевича рассказывает Воропаев. Во-первых, вспомним запись в дневнике Е. А. Хитрово, от 27 января 1851 года, которая передает, что Гоголь прямо называл самоубийство «нелепым грехом». Поэтому Воропаев начисто отметает версию о намеренном отказе Гоголя от пищи. Напротив, Гоголь на протяжении жизни часто прибегал к лечению и чисто церковному: заказывал молебны о своём выздоровлении. «Но велик Бог, и природа человека ещё такая тайна, которая ускользает далеко во многом от глаза докторов, - писал он В. А. Жуковскому в 1845 г. – А потому…. во время лечения ещё крепче и сильнее нужно молиться Богу». Во-вторых, доктор А. Т. Тарасенков, наблюдавший Гоголя перед смертью, свидетельствует, что Гоголь перестал принимать пищу лишь за три дня до смерти, когда слёг в постель. А бред и резкое падение сил появились у него лишь в последние часы… За десять дней до смерти Гоголя начался Великий пост. Со слов графа А. П. Толстого известно, что Гоголь в те дни вкушал просфоры и хлеб, которые запивал липовым чаем. Вечером ел кашу, чернослив, саго. То есть ещё и как болящий давал себе послабление. Потому что в другие периоды жизни Гоголь постился как самый строгий отшельник, то есть почти ничего не ел.
Но и «бреда о греховности и самоуничижении» не было. Перед смертью Гоголь дважды причастился совершенно сознательно, так же был соборован. Евангелие слушал в полной памяти, с теплыми слезами умиления. Для исполнения этих таинств приходил духовник Гоголя с 42 года о. Иоанн Никольский. Рядом с умирающим находился и о. Алексей Соколов, из церкви, которую часто посещал Гоголь. Граф Толстой, пытаясь отвлечь Гоголя, заговаривал с ним о предметах вполне земных. Но Гоголь перебивал его с благоговейным изумлением: «Можно ли рассуждать об этих вещах, когда я готовлюсь к такой страшной минуте!» За три дня до смерти Николай Васильевич даже заботился об одном бедном чиновнике, добиваясь от московского гражданского губернатора, навестившего его, продвижения того по службе.
Многие исследователи нападают на о. Матфея Константиновского, ржевского священника, якобы, фанатика-изувера, отвращавшего Гоголя от творчества и запугавшего его картинами Страшного Суда. На самом деле о. Матфей считал, что гений Гоголя – дар ему Бога, которым пренебрегать нельзя. Другие его советы не простирались дальше: «… слушаться Духа, в нас живущего, а не земной телесности нашей…. Поворотить во внутреннюю жизнь», «постепенно». Что Гоголь и пытался делать свою вторую половину жизни, и за что оказался гоним… По свидетельству многих, о. Матфей умел предсказывать будущее. Знал, что Гоголь умрёт, и понемногу готовил его душу к покаянию. Боялся ли Гоголь смерти, как утверждал Чиж? Известно, что Гоголь умирал в состоянии духовного просветления, и последними его словами были: «Как сладко умирать».
Одно утяжеляло в эти часы душу Гоголя, по признанию Жуковского – «Мёртвые души». «Если бы не они, он жил бы совершенно умиротворенно, и душа его дышала бы легко и свободно»…