Борис КОЛЕСОВ. Довольствие и преданность

История, рассказанная пристрастно

• Дело происходило на реке, где проводил я отпуска.

Хозяйка наша хотела поутру поставить чайник на огонь, да вышла осечка. Ведро с вечера стояло пустым. Как это мы забыли про воду? Надо мне сходить на родник к бакенщице. Дом ее – на речном крутояре. На охраняемой территории старинного леса возле областного уютного града. Набрал я воды. Поднимаюсь наискось горой, а тут подле дома бакенщицы – собачья конура. И вот, потягиваясь, вылезает оттуда... кошка. Палевая красавица с черными пятнами на боках.

Эй, киска-кошурка! Ты как это вдруг не убоялась хозяина конуры? Или здесь теперь кошкин дом?

– Убежал мой Трезорка. Вторую неделю носа не кажет, – говорит вышедшая к огородной ограде бакенщица. – Нынче в лугах мышей полно. Может, приспичело ему блазниться на полевок. А скорее всего сбежал в деревню. К друзьям-приятелям. Там ведь у него дом-то родной, у меня жил приемышем.

Осудили мы Трезорку за неподобающее путному псу легкомыслие. Стоим разговариваем, я любуюсь кошкой. Вот вроде бы не заморская синеглазка. Нашенской стати гибкая раскрасавица. Но поди ж ты, не похожа на прочих мурок!

– И котенок у нее пригожий, – подсказывает бакенщица. – Такой баской, прямо сиамский.

Тут и кошуркин потомок сунулся из конуры. Нас не преминул заметить – замер. Мамаша успокоительно замурлыкала, и он подошел к ней. Та внезапно отпрыгнула от него, вскочила на толстый сук – валялся возле крыльца обрубок сосны. В неожиданном энтузиазме вскочив, принялась мяукать.

– Это она приучает сыночка лазать по деревьям, – растолковывает мне собеседница. – Однако он не торопится на верхотуру. Котенок себе на уме.

Ленивец садится на камень у тына. Начинает облизывать лапки.

Бакенщица смеется. Картина и впрямь до необычности веселая.

– Был бы здесь Трезорка, – в рассудительности поморгав, замечаю, – этот ленивец науку лазанья по деревьям живо освоил бы, не промедлил.

Собеседница вздыхает – чего уж тут спорить?! И кошке Трезорка сгодится. И при доме он не помеха.

Как говорят в народе? Хорошо живет Ермошка, когда есть у него собака да кошка? То-то и оно. А коли спорить здесь не о чем, подоила бакенщица корову, потом прибралась в одежде, чтоб поприличней вышло, и отправилась в деревню. Надо разыскать Трезорку. Он всем нужен.

Посидев на завалинке, поглядев на реку с плывущими облаками, я отправился тропинкой восвояси – с ведром, где плескалась потихоньку студеная вода из ручья.

*

Миновало несколько дней. Когда приключился у меня второй приход к прохладному звонкому источнику, узнал я собачью историю. Муж бакенщицы – однорукий инвалид – выпросил себе у знакомых пособника. Пусть отваживает сторож непрошеных гостей. Что ж, лаял громкий помощник исправно. И была у него одна привычка еще с прежнего, тощего деревенского житья-бытья. Не сказать, чтоб другим каким псам была вовсе не знакомая. Когда подводило живот, не принимавший всегдашней овсяной похлебки, убегал он в приречные луга. Там охотился на мышей-полевок. Унюхает норку, отойдет в сторонку и ждет. Лишь проживальщица луговая выберется на белый свет, чтоб перекусить какой сладкой травкой или семенами, пес двумя лапами вперед – прыг. И – хвать! Подзаправившись луговой живностью, к дому бакенщицы, к ее похлебке в алюминиевой миске, не возвращался. Убегал к прежнему хозяину.

Беспородным слыл Трезорка. А походил своею статью на лайку, но при всем при том очень крупную, и лапы у него были приметно широкие. При охоте своей накрывал ими солидный объем травы и накрепко зажимал добычу. Ей никак не вырваться, не убежать. Ему в таком разе доставался непременный завтрак. Или обед – когда шибко везло касательно луговой охоты. Думается, что у бакенщицы и мужа ее, инвалида, жилось сторожу – пусть бы и с овсянкой в миске – всё ж таки получше, чем у одинокого мужика в деревне. Где разных собак избыток и приходилось им заботиться чаще всего самим о регулярном пропитании.

Но ведь не зря говорят: привычка – вторая натура. Не смог он избавиться от тяготения к луговым трапезам. Муж бакенщицы даже сажал его на цепь. Ничего не помогало – выкручивался, убегал. Иной раз на целый день, а то и на два-три. Приманивали его. Снова сажали на цепь. Записной луговой охотник мог неделю терпеть свою будку. Потом вновь выкручивался.

Там-то, в лугах, приметил удачливую собаку пришлый человек. Тоже, видать, большой любитель поохотиться. Удалось чужаку подманить Трезорку. Тесным ошейником смирил вольнолюбивого пса, повел на пароход. Повез в свое городское местообитание. Чтобы потом ходить с удачливым псом в лес, брать там хоть птицу, хоть какого зверя.

Вот, значит, почал уплывать знакомый берег. Завыл в отчаянии Трезока. Переполошив весь пароход, стал рваться, грызть ременный поводок. Подманка новая уже не прельщала, не брала его. Не помогали ни грозные окрики нового хозяина, ни ласковые уговоры пассажиров, которым неизвестна была суть дела. Оборвал вольнолюбец пристегнутый к ошейнику ремень да и сиганул с высокого борта прямо в быструю реку. Пересилил стремнину, не пересилил, однако не появился потом ни возле прибрежных мышей, ни у бакенщицы. Разговоры недоумевающих пассажиров дошли в конце концов до местных проживателей.

Если на пароходе посчитали Трезорку за сошедшего с ума и глупо утонувшего, то здешние на берегу речники-обитатели, нет, они лишь поглядывали на приречный луг – на любимое место Трезоркиной охоты. Поглядывали и помалкивали. Не было у них веры в какое-то собачье бешенство. А что было? Наверное, соображение пристрастное: очень красиво речное прибрежье, и луговое разнотравье уж так сладко пахнет по летнему времени, что в радости пребывания тутошнего хоть у кого закружится голова.

*

Ближе к осени я уехал в город. Про Трезорку, честно говоря, вскоре забыл, и помнились мне только волжская зеркальная гладь да чудесный сосновый бор, с кручи которого, весело играя, стекал ручей с вкуснеющей, очень холодной водой.

И всё это настолько хорошо, сладко, завлекательно стояло в памяти, что – чуть снег сошел и пошли теплые дни – отправился в знакомые волжские места. Там объявилось продолжение Трезоркиной истории. Вот, значит, опять сижу на знакомой низенькой завалинке. Слышу от инвалида, мужа бакенщицы: котёнка, по всем параметрам неглупого, пристроили знакомым.

Кошка, до предела раскрасавистая, нынче возле печки сидит, ждет коровьего молока в блюдечке. Трезорки в будке нет как нет, а есть только ему замена – Полкан, покладистый любитель подремать. Весь черный, с мохнатыми ушами, висящими, ровно тряпочки.

– В хозяйстве тако же прибавление. Баньку я срубил, долго подбирался, и ведь удалось мне, дотошному инвалиду, осилить ее. Пусть маленькая, но попариться дозволяет знатно.

Я немедленно – с вопросом: и мне возможно похлестать ли себя веничком? Тот выразил одобрение: нет ничего невозможного, мол! С утра пораньше только надобно походить с ведром на соседский ручей, залить доверху котел, потом необходимо топор взять, да притащить из бора соснового пару сваленных лесин потолще, да нарубить дров! Само собой, придется посидеть у огня, и час-другой, нисколько не ленясь, поподбрасывать туда полешки для водного сугрева.

Дошло до меня, что встань в пять утра – лишь к темному времени суток помывка моя окончательно созреет. Потому лучше пойти на реку и, намылясь пообильней, спокойно поплескаться там. Однако вначале не помешает прогуляться в неблизкую деревню. Вдруг есть у кого-нибудь сведения о пропавшем Трезорке. Интересная ведь история. Времени прошло много, и разве не захочется бойко-бедовому псу, нагулявшись, навестить родной дом?

Наступило туманное сырое утро. Солнце уже проснулось. Но когда лучи его слишком робкие, особой теплоты не ощутить зеленокудрому бору. Идешь по тропе, отодвигаешь тяжелые от росы ветки рдяно-ягодной бузины, и льется тебе за шиворот студеная влага прошедшей верхневолжской ночи. Мысли мои на сей час вовсе не об удобствах путешествия, они – о загадочном происшествии в жизни вольнолюбивого пса.

Сегодня желательно мне посоображать о судьбе неспокойной собаки получше, чем тогда, в прошлые дни. Когда кормят день за днем исправно, то – надо понимать – к будке поднесут всё ж таки не только похлебку овсяную. Иной раз перепадало тебе, Трезорка, отведать куриных потрошков, правильно? А ежели на столе у хозяев оказывалась вареная баранина, не исключалось – кидали пособнику инвалида даже угощение поприличней: сочный рубцец, к примеру.

Доводилось вкусно попировать, верно? И в таком разе было нелогично вывертываться, обрывать цепь, в обязательности сбегать. Наверняка, Трезорка видел – «довольствие имею честное». Однако же упрямо вывертывался. Это всенепременное довольствие не стало для него удовольствием. Куда он, беглец собачьего рода-племени, умчался?

Где-где, ан в деревне должны знать. Вижу: выезжает из кустов лошадь, на ней располагается регулярный разносчик писем, то бишь Авдотья из поселка в сосновом залесье. Там действует отделение почтовое, и оно довольно часто служащих своих отправляет навестить что невеликие хутора в бору, что речников, повседневно следящих за глубиной волжского фарватера. Скорее всего почтовому отделению нет никакого дела до собачьих путешествий. Пускай оно и так, всё же задаю вопрос Авдотье касательно корабельного случая и ныряющего с высокой палубы Трезорки.

На таковскую минуту стихли птичьи звонкие голоса в кронах деревьев. Потемнело небо, весомо нагрузившись темными облаками. Тревожная сложилась обстановка предгрозовая.

Ничуть не взволновалась и Авдотья, припоминая историю собаки: про корабельное приключение слыхом не слыхивала!

Куда пес бакенщицы подевался? Кто ж его знает, столь быстрого и ловкого на луговых мышей охотника. Ведома ей история одинокого деревенского мужика, у которого умерла жена. Тот погоревал и начал газетные объявления читать. Задумал горожанину дом продать для дачного обустройства. Рассылал письменные предложения, и в конце концов решилось у него дело, после чего перебрался в областную столицу. Собаку свою наперед ухода с деревенского житья переправил знакомым. Чтоб не возвращалась, напрочь отказывал ей в кормежке. Она сильно переживать не стала. Прибежит, ляжет на крыльце, и – всё! Отдыхает в подобном смирном положении, хоть день, хоть два.

Для вопросительности пешехода вышла обстановка достаточно сложная. Трезорка тут либо нет? Необыкновенный пес и сейчас там, на крыльце старого строения, пребывает?

– Какое пребывает? Нет возле брошенного жилья никого. И дом покамест никто не обустраивает. Неизвестно, что дальше будет. Однако точно ведают деревенские, что пес прибегал после отъезда хозяина избы. Опять лежал у входа, голодал несколько долгих суток. Потом, правда, с крыльца исчез.

Мое намерение идти прежней дорогой нисколько не улетучилось. Небось, видели тамошние обитатели собаку, столь преданную деревенскому домостроению, чтоб – голодая и снова голодая – лежать на крылечке в своенравном упорстве. Есть ли хозяин у жилья, нет ли его – вдыхать знакомый воздух, служить родной избе, охранять ее от волков, навещавших иногда здешние леса. Может, покойная жена мужика сумела воспитать пса так патриотично, в преданности? Убедительного мне ответа у Авдотьи не найти, и потому имею солидную подпорку для обязательного свершения задуманного путешествия.

Погоды в лесном Верхневолжье интересны. Не ждешь порой от них ничего, кроме солнечного возле бакенов жара – деньков, удобных, хоть для удачливой рыбалки, хоть для теплого на песчаных косах купания. А тут на тебе: гроза ни с того, ни с сего начинает погромыхивать. Ветер вырос вдруг до решительного наступа, до шквальных порывов. Молния впилась в крону высокой сосны. Разнесся по бору звук, похожий на оглушительный взрыв многотонного тротила, и послушными волнами закачались гибкие ветви бузины, крушины, ирги. Ливень налетел внезапно. Штормовые струи, прорываясь через листвяную зеленую завесу, не были мягко поглаживающими твою кожу, они врезались, секли столь сильно – будто ножевые лезвия.

Мечтая поскорей дойти до неблизкой деревеньки, мы прибавили шагу. Лошадь пофыркивала, блаженно покачивая крупной костистой головой. Дождевые обильности, видать, не беспокоили ее ничуть, она с Авдотьей прошла до сего часа не одну пару километров, пропотела в загущенности борового продвижения. Оттого нравилось ей небесное омовение много больше, нежели прочим каким. Между тем, ливень, словно по мановению дирижерской облачной палочки, прервался. Прямо-таки подивишься – насколько быстро всё на тропе переменилось. Заиграло, заискрилось на мокрых листочках солнце, сызнова принялись мелодично позванивать зарянки в отдалении. Тропа, разумеется, успела пропитаться влагой, раскисла так, что копыта лошади наладились на кочках уезжать то вправо, то влево.

Я посочувствовал покачивающейся в кожаном седле служивому почтальону – не шибко молодой, но весьма храброй, чтобы в одиночку ездить по холмам и по лесам, Авдотье.

– Ишь, как оно здесь обернулось! Седло не соскальзывает? Подпругу бы затянуть потуже.

– Седло держится хорошо. Однако впереди черничные большие угодья. Там в любую погоду влаги хватает. После грозы что? Промоины, буераки всклень теперь с водой. Лошади моей они все известные, их глубину, как говорится, изведала не раз. Видишь, почала ушами прядать? Она боится туда идти, в ямины опасные. Поэтому надобно мне двинуться в объезд. А ты можешь идти прямо. Повьешься малость, обойдешь свободно те глубокие лужи, не бойся.

Ладно, дальше иду себе, вьюсь внимательно туда и сюда. Перескакиваю с холмика на холмик среди завидно изумрудной – обещающей к осени большой урожай ягод – обширно черничной поляны. Тут опять начало накрапывать, и у меня появился резон забояться: у ну как, сейчас польет сильней? не лучше ли взойти на холмистое поднятие в отдалении, чтобы там переждать потоп? погляжу сверху на те места, где мне предстоит виться как только умчится облако!

Стою, осматриваюсь, наблюдаю шагах в пяти толстую змею, основательно порванную в самой середке. Гадюки, любой натуралист скажет, любят тень, влагу. Им также любо на солнышке иногда погреться, словить одну-другую мышку на травянистых холмиках, привечающих подземных обитателей. По всей видимости, порвал мышкующую змею довольно-таки сильный зверь. Волк либо матерый лисовин? Этих зубастых гостей вблизи деревень всё же не часто приметишь. Я следы их видел раньше в лесу, на мягких песчаных проплешинах. Да ведь это много дале, чем вблизи тропы, в километре от людского жилья.

Неприятная тучка лихо унеслась за гребенку заволжских ельников. Солнечные лучи принялись сушить рубашку путнику. Нега полудня вольготно разлеглась по всей зеленокудрой окружности, бочажины двинулись согреваться, парить во всю ивановскую. И так приятно, весело было вдыхать парное тепло на здешнем просторе, понимая: уж чего-чего, но ядовитых змей основательно здесь, в черничнике, возле деревни поприжали.

На травянистый противоположный скат холмистого поднятия прилетели вороны. Они там каркали, хлопали крыльями, дрались, что ли? Какая добыча их столь сильно привлекла? Пошагал к ним из простого любопытства. Они шумно, в явственности осуждая приближающегося человека, закружились над поляной. Увидев непреклонность гостя, направили свои черные перистые рули в даль соснового бора. Объявилась передо мной причина их пиршественного праздника. Горластые птицы, известные российские трупоеды, только что расклевывали скелет волка.

По ходу моей тропы – впереди, у края черничника – закачались ветки орешника. Появилась Авдотья с довольной, ни разу не свалившейся в глубокую бочажину, чистенькой и, кажется, ничуть не уставшей лошадью.

– Что встал там? Тебе надобно попасть в деревню. Или как?

Даю немедленный ответ: иду, мол, сию минуту! Только вот прихвачу здесь кое-что на предмет показа здешним проживателям.

Надо для завязки последущих бесед предъявить клык волчий! Но лихо поработали над костями январские да февральские лисовины, напрочь отощавшие в шикарной обильности мощных верхневолжских сугробов. Вороны примчались по талой весенней воде и тако же от души поработали своими железными клювами над мясами трупными – очистили до белизны и череп, и ребра, и прочую хищную конституцию. Когда сильно растеплилось, вылезли из холмистого поднятия мышки-норушки, страдавшие от охотников за пропитанием: тут им хоть змеи, хоть какие зубастые умельцы. С какой стати мне копаться в хламе жадного животного пиршества?

Взял клочок волчьей шерсти. Положил в кулек, свернутый мной из листков блокнота, с которым не любил расставаться. Пошел было к Авдотье, благополучно восседавшей на лошади, затем остановился, крикнул:

– Не пойду в деревню. Мне уже всё ясно!

Обратная дорожка приняла быстро шагавшего путника без препон. Ей с чего шибко волноваться, а меня, признаюсь, одолевали неспокойные думы, когда любая ветка, хлестнувшая по лицу, зеленокудро вещала: вряд ли тебе здесь всё ясно! Тропа подвинулась к вершине берегового кряжа. Глинистые бугорки, не успевшие подсохнуть после дождевых струй, горбились по причине подземного напора толстых сосновых корней. А вот и она – могуче высоченная красава с пышной кроной.

Метра на два обнажаются его, столетнего дерева, узловатые корневые подпорки. Их тут, на краю обрыва, – если не упористый пяток, то чуть ли не десяток. Уверенно держат сосну.

Подними любопытствующий взор, путник, – увидишь предгоризонтные лиловые загущенности листвяных лесов и окологоризонтную голубоватую дымку, что стремится к бездонному куполу неба. Обзор завлекательно прекрасный. Мне же – нет, чтобы, увлекшись залюбоваться картинами природы – припоминается волчий скелет и приглашение Авдотьи шагать, не задерживаясь, в деревню.

Правильно сделал, что сюда направился, к водной стремнине, вдоль которой правит лодку удачливый рыболов, однорукий инвалид. Ему – знатоку глубоких, богатых окунем и щукой, ям на форватере – наверняка многое понятно в местной лесной жизни. Сейчас доберусь до высоких бакенных знаков, что подсказывают пассажирским катерам, какая в наличии безопасность на реке, потом возле будки лохматого сонного пса будет мне от опытного берегового проживателя разъяснение касательно вольно бродячих волков.

История продолжилась такая, что бакенщицы Нины я дома не застал. Куда подевалась она? Собаки тоже не заметил, что за чудеса!

Раскрасавистая кошка прогуливается по двору. Время от времени обнюхивает пустую собачью миску, чтобы разочарованно фыркнув, отправиться в новую прогулку, хоть возле дощатого крыльца, хоть под крыльцом.

Сижу, значит, жду, коль делать больше нечего. И когда появился рыболов, сразу к нему – с вопросом: где твой лохматый охранник?

– Увела Нина к прежнему хозяину. Не везет мне с псами. Трезорка был шибко бедовый. Нисколько Полкан не нужен, поскольку большой любитель дремать возле миски. Будем искать другого пособника. Волкам не прикажешь, где им ходить в поисках пропитания. У нас ведь, сам знаешь, не одна лишь корова. Имеем также козу, кур и пару кроликов.

Интересуюсь: разбойники досаждают серые?

– Все больше лисовины приходят. Особенно по зимним снегам наглеют. Волка, правда, разок видел. В тот день деревенские подстрелили одного.

Показываю инвалиду бумажный кулек с волчью шерстью. Дескать, рыжие хитрецы пускай обильны, ан довелось путешественнику иное кое-что увидеть. Навязывать свои думы нет нужды, однако стоит всё же навести собеседника на мысль о Трезорке. Вполне возможно, что крупный скелет, найденный мной в черничнике, подходит и для несчастного пса. Который дня три пластом лежал возле старого родного дома. Пусть давно здесь голодно, очень пусто нынче, и вряд ли кто появится впредь – пес в непреклонной упрямости охранял его, как старательно учила добрая умная хозяйка еще в его далекие щенячьи годы.

Кошка поглядывает на хозяина, мяукает. Если бакенщица отсутствует давно, пусть хотя бы он плеснет ей коровьего молочка. Тот вроде бы не возражает, готов уделить ей внимание, приподнимается. Извини, киска – приходится его чуточку отвлечь! – и я продолжаю рассказ. Упираю на что? Подвело живот странствующему бедолаге, побрел по своей привычке на луговины, что рядом с Волгой. Туда не дошел, позарился на черничное травянистое поднятие в километре от деревни. Была возможность на поляне помышковать, пусть на обильный обед и не стоило рассчитывать. С гадюкой не поделили они пятачок рыхлой земли, где проживало серенькое семейство. Схватка не принесла победы змее, но и Трезорка, сильно сдавший от голодухи, не перенес ядовитого укуса.

Муж задержавшейся Нины выслушал мое предположение, внимательнее рассмотрел комок шерсти в бумажном кульке:

– Волосы по цвету вроде бы не совсем волчьи. Думай, как пожелаешь, а по мне станется так: о волчьих стаях мы тут не слыхивали. Одинокий забредет если, то вовсе не по причине стайной охоты. Когда зверь охотится в одиночестве? Удрал от далеких северных сотоварищей, потому что, не сожалея, убивают они старых и немощных. Тогда, выходит, объявился возле поселения старый, с белесыми боками, бродяга. И здесь его жизнь подошла к ничуть не странному концу. Шерсть волчья не совсем темная? Ну, и пускай себе, зато волос толстый.

Пришла довольная бакенщица. Началось рассматривание молодого, вполне себе живого песика, подарка от знакомых Нины.

Ладно, возьму у семейства кусок мыла, пойду на реку. Дождь сегодня полил хорошо, а пополоскаться разве будет вредно? В обильных, теплых по летнему времени, струях Волги? Намыливаю голову, сам себе говорю:

– Пусть показался волос толстым. У меня, к примеру, на висках волос тонкий мягкий, на затылке он крепче, жестче стоит. При всем том волки не большие любители мышковать. А бедовому Трезорке это дело годилось всегда. Встречали беглого пса постоянной голодухой. Но был предан именно родному деревенскому обиталищу. Почему? Прочно знал науку – дом охранять, коль издавна так учили.