Андрей ШЕНДАКОВ. Солнечный ветер

Предчувствие

Бывают дни, когда льёт грозовой шквал или третьи сутки не унимается метель, когда нет причин ни для радости, ни для буйного застолья, но – на душе тлеет терпкий огонёк тонкого, редкого, таинственного чувства. Где-то в глубине сердца, даже не в голове рождается мысль, что всё – хорошо, что я нужен этому безнадёжному миру.

Тайна такого озарения скрыта для меня в обычном и, в то же время, необъяснимом явлении: с одной стороны, попросту в какой-либо из газет или в журнале вышли мои произведения, а с другой – как, почему  я  чувствую читательские импульсы?..  Иногда, когда интерес к стихам или рассказам велик, импульсы сильны настолько, что их энергии хватает не на один день. 

Телепатия?.. А может, неизвестные законы? Может быть, всё может быть, ведь наука уже подсказала, как и насколько чётко «братья наши меньшие» улавливают магнитные волны. В решётчатой кости у них теплится окись железа, кальция и марганца – магнетит: его кристаллы изменяют направление в потоке зарядов. Так ориентируются в пространстве перелётные птицы, возвращаются домой кошки, киты бороздят океаны, не сбиваясь с пути.

Человек устроен сложнее, ему необходимы другие потоки и мотивации, он творит и ждёт результатов своей созидательной работы, он нуждается в энергии особого рода: в энергии Космоса, Бога, Вселенского Разума. Но, увы, как муравьи никогда не смогут разгадать, кто такой человек, так человек, наверное, никогда не раскроет загадку Творца.

Искусство повышает шансы человечества перед хаосом небытия, потому что благодаря творчеству люди прикасаются к иным мирам, к неземным энергиям, к сгусткам психологической плазмы, которой пронизаны звёздные системы и галактики.

Солнце плавно тонет в летней закатной дымке, пробуждаются огненные светила, и я чувствую, предчувствую, что будут вечные странствия, вечное вращение вокруг Вселенской оси, медленное и уверенное приближение к Тайне. И с каждым витком, с концентрацией человеческой мысли и высокой душевной энергии наш мир реабилитирует себя перед Небесным Царством, перед Творцом.

Я чувствую, я предчувствую Его шаги по своей солнечной, пропитанной светом душе…

Засуха

Иду к берегам детства, где давным-давно, сидя на тёплом песке, удил рыбёшек – плотвичек и окуньков. Мои уставшие ноги опоила пыль-кудесница, исцарапал чертополох, красноволосый отшельник, и опутала цепкая трава, высотой до пояса. Дико льются шорохи между камней, под сухой ольхой, да лисьими хвостами осотника ветер дымку вокруг лугов закручивает. Щёлкая, раскалённые жарой семена разлетаются во все стороны. Слюдяными крыльями-винтами стрекозы раскачивают душный воздух, задевая жалкие былинки и садясь на тёмно-коричневые гривы конского щавеля. Кусты вдоль дороги на корню погибли, не скинув ни единого листика.

Закрутил маревый поток косы горьких иссушенных трав, и пепельно-бежевой рысью-призраком набежала на меня мёртвая волна, въелась острыми клыками в голени, обхватила когтями колени и походную сумку: синева смотрит неподвижными глазами сквозь льняную даль и рваные сарафаны берёз.

– Не было на людской памяти столько огня и копоти в наших краях, точно земная ось повредилась, расшаталась без хозяйской, человеческой заботы. Того и гляди – всё под откос полетит, вместе со всеми выдумками научными, теплоходами и ракетами... – твердит мне прохожий, тот, что не полез в траву, а по серой грунтовке пылит. Да и я вослед за ним – медленно, прислушиваясь: не огонь ли ползёт за мной?..

Нет. Ящерка прошмыгнула, да крупная, пятнистая, похожая на маленького варана.

– У моей соседки в этом году дыни и арбузы на грядках уродились, – хвалится мой попутчик, – а в Подмосковье, я слыхивал, медузы в реках завелись... Скоро крокодилы из Африки приплывут!

– Если и приплывут, то наши рыбаки тут же их сетями побьют, – как от вымерших этим летом комаров, отмахиваюсь от его слов и поворачиваю к реке.

Впалые исчерченные трещинами колеи шуршат под ногами, то ныряя в пологом овражке, то пересекаясь среди бугристых колдобин: месяца два назад, когда грозовые шквалы рубили под корень деревья, кого-то, видимо, занесла сюда нелёгкая. Я и сам чуть не утонул в здешней трясине шесть лет назад, а теперь – сушь, пыль, горят торфяники. 

...С холма доносятся удары топоров по брёвнам, в лучах закатного солнца ярко, огненно блестят кресты монастыря, кричат мальчишки, прыгая с коряги в реку, а над всем этим ползёт невыносимая, удушливая засуха.

Иволга

Иволга плачет к дождю... Прижимается к земле трава, ветви черёмух клонятся над скамейками, секут их крупной дробью зелёных, неспелых ягод; ивы вплетают в игривые соломенные косы утиный пух, хлещут ими изо всех сил по нависшим в глуши проводам, обнимают еловый смолянистый столб у обочины и роняют листву. Пыль взлетает выше домов, вращаясь вихрями и застилая пригородное поле; вслед за хозяйкой тяжело ступает по склону холма рыжеватая корова, надувая бока, и суетливый петух-говорун зазывает кур от дождя под раскидистый навес жасмина. Молнии жгут кнутами вспышек по горбатым спинам далёких берегов и поперёк почерневшего неба, со свистом проносится ревущий гром, дрожат стёкла хлопающих окон, в одежду впивается солома.

– А откуда гром? – спрашивает мальчик у старухи возле калитки.

– Иволга дождь накликала, – с прищуром объясняет старуха внуку, – везут мужики по небу бочку, она гремит, полная воды, а потом – бух! – и выливают на землю...

Я смеюсь, укрываюсь от ветра, спешу домой; бабы граблями живо соскребают под яблони свежее сено, парники подворачивают на ветру широкие пóлы, оголяя жидкие колени своих деревянных стоек и надувая зеленоватое нутро, въевшееся в рёбра проволочных дужек... И вдруг – шквал, беспросветный, стеной, хлёсткий, с градом, пробивающим насквозь листву; ломающий под корень тополя и липы, срывающий с коньков шифер и разметающий по окрестности собранное в стога сено. Из подворотен плывут калоши и щепки, вымытый из грядок чеснок и домашняя живность – юркие утята и ушастые щенки. Мутные потоки сливаются в одну бурлящую уличную реку, молнии режут землю; пенится, пузырится дождевая вода; вслед за уплывающей в поле тучей радуга поднимает уголок цветастого подола, а в нём ещё мелькают, догоняют друг друга весёлые капельки-мальки. Небо отпускает их в реку – и снова, через всю окраину, с шипением и треском пробивает тучу ветвистая молния... Дождь стихает.

Где-то в лесной глуши одиноко, заунывно плачет иволга... Неужели окликает грозу?

Половодье

Ребристые хребты весенней реки, словно гарпуном, резво прошила чёрная вода, вздыбив бугристый снег, лишённый белизны и чешуйчатого блеска; серые пятна на речных боках – лунки, пепел костров и ржавые вёдра – залила мутная длинная лужа, а бойкие ручейки ещё бросались с каменистых холмов, впиваясь иглами соломинок в деревянные плавники мостов. Постепенно наклонились кусты и осока, глина заволокла прибрежные родники; по склонам, растягивая радужные пятна мазута, потекло смолянистое месиво коричневатой грязи, заполняющей овраги и впадины. В тёмно-бурых зубьях бетонной плотины, словно рыбины, бились огромные льдины; плотики и пляжные кабины ушли в глубину. Затянутый ремнём солдат пробрался к ледяному затору и, заложив тротиловую шашку, отмотал провод; взрыв колыхнул деревья и выбил стёкла береговых строений, затор загудел, заревел, пополз, дико кусая дрожащие сваи и сдирая кору с ветвистых ракит. Смелый подросток спускался к бурлящей крошевом воде, выуживая подсаком оглушенных голавликов и пескарей. На льдинах плыли обломки старых частоколов, берёзовые поленца, лошадиные дуги и даже живые куры...

 Буйство половодья бодрило, радовало, увлекало горожан небывалым размахом, но вскоре веселье сменилось настороженностью, страхом, паникой, бедой. Дома прибрежных улиц, наглотавшись воды, смотрели подтопленными окнами в резкие водовороты, на крышах стояла мебель – кресла и кровати, с чердаков выглядывали испуганные жильцы, к которым, по очереди, пробиралась моторная лодка, натруженно дымя и чихая.

– Эй, на том берегу, – слышу я сквозь шорох и хруст ночных льдин, – вас ещё не затопило?..

– Нет! – громко кричу в ответ, карауля неровную кромку прибывающей воды.

И душу охватывает ужас, магнитом тянет её холодная река, словно сам ад вывернулся наизнанку, закручивая воронками всё живое. А над этим ревущим бескрайним простором безмолвно кружат яркие звёзды – вечные спутницы человеческих надежд и каждого земного существования...

Мимолётный мир

Капли утренней росы падают с набухающих почек жасмина, разбиваясь о мягкую землю возле скамейки, и в окнах моего родительского дома, смотрящего с вершины холма, отражаются облака. Как и тридцать лет назад, в уличных зарослях бойко перекликаются скворцы: звуки пропитаны светом, а воздух – весенней свежестью с привкусом солоноватого дымка.

Едины и вечны запахи яблоневой коры, мха, берёзовой пыльцы и молодой крапивы, старых, почти истлевших досок и гашёной извести, вкраплённой в лоскуты окаменевшей глины между прутьями орешника, которые  намертво прибиты к стенам бревенчатого сарая. Даже запахи прошлогоднего сена, печной сажи и ржавых листов железа на боковинах кроличьих клеток – всё это запахи моего детства…

Человек приходит на Землю чистым, непорочным, несмышлёным чадом, крохотной крупицей мироздания, такой же, как пылинка с вербной серёжки или песчинка на тропинке в лучах солнца – с блёстками, переливами, с неуловимыми гранями. Приходя, человек впитывает всё, что окружает его и вживляется в его смиренную душу.

С годами всё меркнет, превращается в молчаливый поток: изо дня в день слабеют птичьи голоса, тускнеет цвет апрельских нарциссов, замолкает сердце и вспыхивают ожившие камни – движением нашей памяти и любви, ощущением тленности и робкой попыткой продлить свою крохотную вечность, сжатую, сконцентрированную от безликих широт до узенькой полоски жизни, до микроскопических клеток и ядрышек нашего мозга – обречённого путника в нечеловеческом хаосе.

Наступает время оглянуться…

На весенней тропинке тепло, солнце, словно сигнальный огонь, прошло из сухого пригородного тростника и упало с другой стороны – на вершины цветущих берёз, по которым, навстречу новым ветрам, словно на длинной рыбацкой леске, рванулась и вернулась назад душа. Заметая бронзово-серебристой пыльцой вечерние крыши, звёзды пронзили своим пепельным взглядом наш мимолётный, по-детски прекрасный мир…

Песчаный город

Утренний пляж дышит приморской свежестью и сладко-пепельным дымком дальнего сухогруза. Набегая на мелкие угловатые камни, море выносит на берег тёмно-бурые водоросли и убитых штормом медуз. Их студенистые бледно-фиолетовые полусферы медленно, с каждым толчком умиротворённой волны, выползают на кромку суши, разлагаясь и засыхая.

Вдруг, словно из-под земли, за спиной появляется странный мальчик с лопаткой и ведёрком в руке. Не говоря ни слова, он закапывает в песок мёртвых медуз и садится на ещё прохладный валун. «А-а-а, это Лёша…  – подхватывает подоспевший местный купальщик, ловя бодрым взглядом сполохи рассветного солнца. – Он сейчас домики из песка будет строить.

На Лёше – серая просоленная морем майка и чёрные плавки, выцветший чуб свисает до бровей, оттопыренные уши и крючковатый нос торчат из его головы, словно сбежавшие из зоопарка пеликаны: они настолько велики, что их пропорции уже не портят лица, а придают его неправильному овалу милый вид.

Запуская смуглые руки в сырой песок, Лёша сдвигает огромные кучи, из которых медленно и осторожно вырастает целый город – с башнями и пирамидами. Тихие черноморские волны неохотно подступают к стенам города, словно боятся обидеть странного, больного мальчика. Проходит час, несколько часов, наступает вечер, а город – всё стоит и радует Лёшу, радует меня и разомлевших хмельных туристов.

Вдруг, словно ветер, на пляж врывается компания шумной молодёжи, прыгает в море, поднимает волну, брызгает и смеётся, падая в остывающий песок. Город, построенный Лёшей, превращается в прах.

…Но снова и снова – изо дня в день – одержимый безумец возводит стены и фасады, и снова, и снова рушится всё – до основания. Лёша плачет, плачет порой настолько горько, что вслед за ним всхлипывают другие дети и окончательно захмелевшие туристы.

– Не грусти, – сказал ему однажды всё тот же знакомый утренний купальщик, – ты хороший, умный мальчик, умнее даже, чем президент Америки…

Закончился ещё один день. Звёзды вплавились в безлюдный пляж и потекли над миром, вращаясь в своём извечном полёте, словно брошенные по ветру фотоснимки. На одном из них плыли знакомые стены и фасады – в моей памяти, в моей душе, в невидимых фотонах, улетающих в небо. И как было бы здорово, если бы правители мира сего понимали, что вся наша планета хрупка и уязвима, словно песчаный город.

Чёрные круги 

От потрясения к потрясению, от события к событию всё острее, нарывая, сочатся печальные мысли, словно колючие раны: мир знал много испепеляющих войн, слишком много зла и ненависти, чрезвычайно много крови выпил человек у человека, а ему – всё мало. Новые диктаторы полосуют небо сполохами ракет, ослеплённые яростью неофашисты линчуют надуманных врагов, по-дьявольски выцокивая каблуками, словно копытами.  Всё это стадо – заблудшие овцы. Всё ближе и ближе они подступают то ли к самоуничтожению, то ли к наказанию свыше.

Новости Майдана страшнее, чем вести с фронта, потому, что не вспыхнул ещё тот ужас, которому достаточно одной спички; потому, что каждая новая война может стать последней. Под ядерным пеплом могут сгинуть страны и континенты. Жутко оттого, что, словно под мистическим, сатанинским гипнозом, правители готовы по-звериному рвать друг другу глотки, не щадя ни детей, ни женщин, ни стариков…

Интернет пестрит насилием и смертью, выдыхая гнилостный запах преисподней, и сладковато чавкает электронным нутром – остужающими накал вентиляторами, но кто теперь остудит наши полувиртуальные, полумеханические души? Бог? Дьявол? Восставший из развалин планеты Спаситель? Кочующий гений из иного мира или просветлённый пришелец с далёкой планеты?..

Что мы знаем о своей планете, своём мире и самих себе? Откуда мы пришли и куда уйдём? Даже если остудить мысль о сотворении Земли руками богов, то душу обескураживает вопрос: почему из хаоса, камней и нарезки химических превращений рождается разум? Кто внедрил непостижимый код жизни в солнечный свет и кристаллы, в молекулы и атомы?..

Всё приходит на круги своя…

По расчётам астрономов, через 250 тысяч, а может, миллионов лет галактика Андромеда разорвёт наш Млечный Путь на мелкие лоскутки, сжигая бесконечными крыльями сотни развитых и летящих к закату миров, а через миллиард лет наше Солнце – если, конечно, не погибнет раньше – сбросит, словно рептилия, старую кожу и вспыхнет красным гигантом. Спасения не будет никому, если не найти пристанища в Космосе, на другой планете; если уже сейчас не подумать о судьбах своих потомков.

Возможно, наука слепа в вопросах жизни и смерти. Возможно, фотоны, покидая наши тела, уносят информацию о нас во Вселенную и, словно лазерные диски, зажигают своеобразный фон для зарождения новых миров, более совершенных и гармоничных в своём материальном и духовном устройстве. Неужели тогда на миллиарды лет вперёд телепортируются все наши грехи, страсти и залитые злобой лица?..

Загадка… Я думаю об этом, глядя на талую апрельскую воду, вращающую водоворотами речной мусор; кидаю камень – и по воде бегут чёрные круги, чёрные круги мироздания.

Одушевление небес

После редких вьюг и затяжных оттепелей, как медведица после спячки, бредёт весна, слизывая бледным языком рассвета остатки тьмы с улицы-лапы. Тяжёлыми, натужными стали вёсны, словно мысли депутата-неуча, и оголтелыми, точно политика Запада. Вёсны – вровень со временем, сродни хищническому истреблению и засорению природы, вёсны наравне со всемирным лицемерием. Когда потеплеет так, чтобы не брать с собой в дорогу плащ?..

Но есть души светлые, дерзновенные, честные, им никто не указ: ни депутат, ни американский солдат-фашист, что недавно бомбил Белград, а теперь убивает в Ираке детей.

– Петрович, – слышу с улицы, – ты зачем опять тротуар скребёшь?

– Чтобы чисто было...

– Так ведь чисто уже...

– Чтобы ещё чище, – отвечает Петрович, – чтобы мир чище стал.

У Петровича судьба не сахар, седая борода по грудь, лысина блестит на солнышке, из кармана торчит газета: из колледжа-академии его выдворили якобы по возрасту в конце девяностых. Не нужны тогда стали умники-правдоискатели, не ужившиеся с преступными манерами и новыми пустоголовыми начальниками.

– Нет теперь правды на Земле, – говорит Петрович, словно лопатой по сердцу рубит, – взбесилась она, землица наша, на небе тоже не всё в порядке – постоянная конкуренция между добром и злом, слишком много мусора на небе. А нам бы надо небу помогать, одушевлять его своими поступками. Вот и скребу я, чтобы небо чище стало...

Вот и скребёт Петрович – без денег, без прибыли, потому скребёт, что на душе тошно. Уже всю улицу выскреб, а люди шепчутся, что он чокнулся. Где тут: умнее всех умных.

Бурая безрукавка на Петровиче, растоптанные сапоги оставляют следы непонятные, почти медвежьи, пот с косматых бровей катится, метла по тротуару хлещет. Ходит он, словно шатун, за одинокой весной-медведицей.

Глядя на Петровича, одушевляются небеса, очищаются от мусорных облаков и чёрных клубов нефтяного дыма.

Воины света

С каждым годом Земля всё острее и безвозвратнее погружается в ложь и лицемерие, в «идеальное мироустройство», начертанное по шаблонам  государственной политики Запада: наша цивилизация уже давно растлена и обескровлена рукотворным пентагоновским кризисом. Двойные стандарты доведены до абсурда, поскольку, следуя им, даже демона можно назвать ангелом и наоборот.

Дурная, хмельная таверна с вывеской «США» – мировая клоака, денежный бесовский отстойник, источник зловония и разложения, деградации нашей планеты, где неофашизм назван демократией, а добродетель и любовь подменены утопичной глобализацией; цель её – порабощение народов и борьба за энергетические ресурсы, доминирование и экономическое процветание одной страны!

Каждый мирный человек теперь – женщина и даже ребёнок – не больше чем растение: их пропалывают кассетными зажигательными бомбами и «Градами» ради гнилой и лукавой политики, ради нефти и газа, для закачки очередных отстойников чёрно-коричневой маслянистой жижей.

Но так было всегда, что озверению, злу и смерти противостоят высшие силы, крепнут «изгои», восстают «рабы», приходят победители, вспыхивает и долго тлеет людское сопротивление. Россия круто заявляет о себе на международной арене: мы против войн и европейских однополых браков, против смертной казни и эвтаназии, против дьявола, против фашизма и нацизма.

Из-за всеобщей своей ничтожности и искусственности некогда любимая нами Украина погрузилась в хаос людоедства и братоубийства: разрушены города, изгнаны тысячи граждан, расстреляны мирные жители, извращены до пещерного уровня законы и уничтожены принципы гуманизма.

Но, слава Богу,  что по нашу сторону – как отголосок русского мира и погибшего СССР – на Донбассе вспыхнуло антифашистское движение: защита своих домов и семей от убийц – святое дело, которое вопреки демоническому оскалу Европы не оставит Господь. Враг падёт, пройдёт немного времени – и ад поглотит всю кровавую киевскую хунту, треснет по швам Америка, и клыкастый голливудский «красавчик» рыкнет в последний раз из преисподней, корчась от блеска небесных огней.   

А пока идёт война, и воины света крылом к крылу стоят наряду с отрядами ополченцев, защищая родную землю от нашествия сатаны.  

Туча

Читал статью, где критик объяснял, почему Гоголь сжёг второй том «Мёртвых душ», а утром горче старинной меди родник плеснул окисные блики в предрассветную траву, водя ворсинистой рукой-потоком по ноздреватому известняку. Кривой луч ударил в бронзовые щиты окон, залив рябиновым соком пригородные овраги и опалив рваный рубец каменистой реки ртутным пламенем. Роса проступила на ребристых спинах дряхлых гаражей и построек, а в глухом углу сарая, давясь и топоча, прогорланил петух. Начался июльский день, ничуть не отделимый от других летних дней, тяжёлых, тягучих, словно похмельная дума, и громоздких, словно чернобыльское эхо.

Неуютно, зябко, грустно… Тишина брызнула по воздуху из небесной кадки звоном в ушах, натянулась бельевой верёвкой-проволокой, нависла, натужилась, точно невеста-роженица; вздохнула, потекла, качнула бёдрами башен и колоколен; засверкала, причесав вербные косы и положив загорелые руки-лоскуты на стропила недостроенного храма; разжала медвяные губы-лепестки у околицы и, словно удила, закусила обочины дорог, вскинула голову, разметала по-змеиному зеленые кудри-волосы, махнула пыльной бязью сарафана – и зазвучала, понеслась. Шорох прокрался по сиреневым кустам, растрепал загривки сосен и чубы барбариса жилистыми пальцами-струнами, оборвал спелые капельки красной смородины и ссыпал их за пазуху, в ребристую сорочку застиранной, почти дырявой тучи.

Сгорбилась туча, прыгая низко, над яблоневым садом и вишнёвыми кущами, подобно дикому вепрю; упёрлась свинцовыми бивнями в бугристую пашню, раздирая и полосуя загородное поле чешуйчатыми перьями-плавниками: ни  дождинки, ни молнии из неё не выпало, будто всё уже выпито, растрачено в поединке с земным светом, добрым замыслом. Рябины согнулись до земли, с прибрежных ракит посыпалась молодая листва… Но с улетевшей тучей, неожиданной, нездешней, смолкли и шум, и шорох, и свист, пыль легла на репейники; обходные пути – ложбины и впадины – в травяные пригоршни собрали пух, пропитали одежду горечью диких яблок.

– Неужели опять где-нибудь что-то бабахнуло?.. – слышу разговор старух у речной околицы.

– А сатана каждый день что-нибудь бабахает…

И душу охватили смятение, страх, по-пчелиному зароились мысли, словно по-иному заговорил Гоголь: «О Русь, непостижимая, самовольная, своенравная туча, куда летишь ты, словно безголовая всадница?.. Куда несёт тебя невиданная сила?..»

Ушедшие к небу

Утреннее солнце вспыхнуло на листках уличной сирени, пробираясь в дом и замирая в тюлевых шторах возле приоткрытой оконной створки. Где-то, тихо урча металлическим нутром, промчал мотоцикл. Зарычал и неохотно гавкнул во дворе пёс. Сквозь щебетание стрижей хлопотливо раздался стук соседского молотка, а приглушённо-натуженный скрип старого гвоздя, вытянутого из доски, взвился и замолк в ивовой кроне.

С окраины, между пологим огородом и ребристым пригородным леском, с широко распахнутого поля повеяло северным холодком, ворвавшимся на веранду. Точно ангелы или чьи-то бесприютные души, вдалеке, по гнедым спинам полевых глыб, потянулись обрывки пепельного тумана, уходящего в бирюзово-латунное небо…

Смущаясь и неловко потрескивая, в углу возле открытого окна телевизор выдохнул последние новости: Украина залита кровью гражданской войны. И в кошмарном сне было сложно такое представить.

– А люди умирают?.. – напряжённо и догадливо спросил ребёнок, отложив бутерброд.

– Нет, они уходят к небу…

И привкус древесно-сиреневой горечи, отогнавшей тягучую дремоту сладкого чая, застыл во рту, словно неумелая ложь. И весь мир, вращаясь вокруг Вселенской оси, повернул, словно в мясорубке, кольнувшее сердце: мир не стоит и росинки с детской щеки, а после одесских неофашистских пыток он – лишь угрюмый пучеглазый деградант с оттопыренными губами, после американской «демократии» – не больше чем ноль…

Мир на планете Земля надо переписывать заново.

Хлопая и размашисто шелестя влажными крыльями, летний день, словно лебедь по речной воде, прошуршал по макушкам сосен и, поднявшись, нырнул за горизонт, оставив после себя, точно слегка зажившую рану, залитый заревом пух. Добрые белоликие матери – облака – вышли на извечную тернистую дорогу, неся в своих ласковых пелёнках грудных детей: мысли и души, ушедшие к небу, разлились над миром в необъяснимом, вечном, живом эфире…

Золотые искры

Нет ничего ярче и возвышеннее, чем откровение, рождённое в минуты очищения души и прозрения ума, такого прозрения, когда душа, вылетая, словно бабочка, одним крылом из тела, возвращается назад и приносит частичку Творца. С Его приходом открываются миры и являются иные формы существования, рождаются пророчества и, серебрясь космическим пеплом, зажигаются единственно верные пути.

Куда более удивительно откровение, пронизанное таинством погружения в прошлое, настоящее и будущее, где вертикальные восхождения и горизонтальные потоки психологической энергии переходят в материальную оболочку духовных, горних миров, а тело нарушает земные законы, побуждая нейроны вступать в контакт с информационным полем Солнечной системы. 

Это сложно, слишком сложно… О таких способностях поэтам и творцам можно только мечтать, но нет ничего невозможного для страждущего, одержимого гения человеческой души: Господь ведёт людей разными дорогами, по силам, по умственным и душевным способностям…

Словно слайды, вспыхивают перед глазами былые картинки, былые эмоции возвращаются и закручивают душу в белую воронку событий: помню пронизанную светом голубовато-оранжевую осень с запахами опят и свежей акриловой краски на крышах окраины, с вымытыми дождём стёклами домов и грудами антоновских яблок на пожухлой траве.

В обрывках памяти из детства долетают образы ушедших близких, с их печалями и скорбями. Вот мой дед, лётчик-фронтовик пьёт чай на залитой осенним светом кухне. Терпко пахнет керосиновая лампа, а на примусе, вырываясь из заваренного собачьего корма, пар хлопает сытными пузырьками. Вот бабушка рассказывает про немецкий концлагерь, вытирая скупые слёзы.

Возле сарая, любуясь яркой листвой и ворохом налитых нектаром яблок, живой, чёрный как сажа пёс Филя порыкивает на прохожих. Осенний день клонится к закату, высвечивая следы каблуков и копыт на уличной грунтовке, кусочки каких-то ржавых жестянок и отполированных до желтизны камней на тропинке вокруг дома.

Огромная бежево-красная луна выплывает из-за холма и, словно молот, бьёт по задымлённой земле через несколько часов: по городской окраине летят брызги танцующей листвы и золотые искры полыхающих звёзд, прожигающих душу. Всё повторяется вновь и вновь…

Прозрение

Порой так трудно достучаться до истины, так же трудно, как почти невозможно случайно отыскать в грудах металлолома золотое кольцо с бриллиантами. Годы уходят на то, чтобы в мирской суете, в наслоениях лжи, бреда и лицемерия творец вдруг заметил брезжущий свет, Божий промысел, тихое, едва уловимое откровение…

Вот и теперь: электричка, словно железная анаконда, вздыбилась на холме и, огибая склон, чёрной петлёй метнулась на испуганные берёзки; подобно ангелам, они вскинули белые крыла и бросили по ветру горстку искристого пепла.

Повернувшись лицом к окну и поправив седовато-русый локон, странная оборванная женщина, убаюкивающая на руках ребёнка, на миг пронзила карим взглядом январскую стужу. Шевельнувшись, малец ещё сильнее впился в её полуоголённую материнскую грудь.  

Женщина не стыдилась ни меня, ни такого же, как она, странного одинокого старичка в чёрном плаще и линялой широкой шляпе. Во всём вагоне кроме нас никого не было, и лишь сквозь шипение пара, стук колёс и ртутный лязг летящего «металлолома» слышалось детское причмокивание.

Качнувшись на деревянном кресле и выпучив мёртвый вставной глаз сквозь мутноватое стекло очков, незнакомец неожиданно встрепенулся и убедительно изрёк:

– Женщины – будущее цивилизации!.. 

Поезд притормозил. Махнув пóлами чёрного плаща, незнакомец двинулся к выходу. Его фигура медленно растворилась в налетевшей тёплой метели, где-то на краю деревенского сада, а женщина, не отрывая глаз, всё смотрела и смотрела ему вслед, туда, где он исчез, где пропал навсегда, словно гость из иного мира; словно путник, затерявшийся во времени; словно стражник, на мгновение покинувший райские врата.

По её щеке катилась слеза, её бледная грудь касалась сонного личика улыбнувшегося ребёнка: женщина не торопилась прикрыться краем жиденького пальто. На секунду мне привиделось, что мир изменился, что всё будет именно так: люди опомнятся, перестанут враждовать и рвать друг друга на куски…. А над вагоном, над моим мимолётным прозрением по-доброму, долго-долго, где-то в небесах кружили белые рождественские ангелы. 

Наше Солнце

Городскую окраину прорезал грохот вертолётных винтов: машины шли низко, наклонив острые носы, словно хищные огромные рыбины в поисках добычи у придонных камней. Чуть заметные на шоссе автомобили-мальки останавливались и ныряли в кустистые обочины.

– Летят на Украину, – разминая тесто и поглядывая краем глаза в кухонное окно, заключила жена.

– Всё может быть… – ответил я.

А в «Новостях» показали ИГИЛовского террориста-бородача, вырезавшего сердце у поверженного сирийского солдата: кровь текла по его сатанинским губам, но он всё рвал и рвал куски от своего тёплого трофея, словно голодный волк. 

В голове всё перемешалось, всё перевернулось в душе: неужели такое возможно в наш «прогрессивный» век?.. Люди едят людей, учат детей с малолетства убивать, режут и насилуют всех, кто жив и даже уже мёртв; стирают с лица земли посёлки и города.

Нет! Это не люди, это бесы переоделись в людей, это демоны из иных миров, из мифических далёких столетий ринулись в наше время через логово Пентагона. Кто-то ещё спрашивает, нужно ли нашим войскам бомбить ИГИЛ? Вы хотите, чтобы завтра ваше сердце съели сырьём прямо в вашей квартире, а из черепа сделали чашу?.. Тогда не сомневайтесь: вертолёты ушли в правильном направлении!

Вслед за ними небо затянулось тяжёлым глубоким снимком темноты, словно чёрная саранча налетела из-за холма и облепила склон, отъедая частями белый гаснущий свет. Через мгновение редкие звёзды, словно отверстия от пуль или ракет, прошили бесконечное полотно кромешной тьмы, но ни пули, ни ракеты не в состоянии победить сатанинскую тьму. Лишь, наверное, термоядерный взрыв с высоты облаков даст столько света, сколько нужно для того, чтобы навсегда ослепить дьявола, дьявола в нас самих: наше Солнце – Альфа и Омега всего живого на Земле – ждёт своего часа…

Рай на Земле

Детский рисунок живёт, переливается, дышит: в нём красный набегает на зелёный и синий, лиловый сливается с кофейным и золотым, розовый наплывает на бледно-молочный, а посередине, по тёмно-салатовому полотну, уходит к горизонту живописный весенний парк. 

– Что ты изобразила? – спросил я, рассматривая творение дочери.

– Рай… – робко ответила она. 

Поднеся рисунок к окну, я сравнил и увидел всё то, что было в этих обычных расплывчатых акварелях: тропинку среди берёз, сосны, волнистые лиственницы и уютные скамейки, пахучие форзиции с весёлыми брызгами ярко-жёлтых цветов и нежные, лёгкие, воздушные сакуры, рябины и дубки, мелколистные клёны и раскидистые каштаны. Многие из этих деревьев я посадил в годы своей студенческой юности, а теперь каждый день хожу среди них, словно среди шелестящих ангелов, облачённых, пойманных ветром в живую материю – через их семена  и проросшие корни.

…Вечер шагнул над миром, словно сказочный великан, и свежий воздух пахнул в наши лица тёплой пыльцой, засыпал нас горстями бирюзовых звёзд под покровом вспыхнувшей майской листвы. «Как здорово,  – подумал я, – что ещё при жизни понял, увидел, как выглядит рай…»

Если бы у меня был выбор, то после неизбежного исхода мне хотелось бы вечно бродить по этим тихим аллеям, трогать робкие ветви и дышать ароматами весенних трав. А пока остаётся лишь верить, что рай возможен на Земле, что он есть – именно здесь и сейчас. Кто знает: может быть, там, за красновато-лиловой полосой заката, за чертой жизни в него попадают лишь блаженные мечтатели… 

Костёр на берегу

Отражаясь в ночной воде, шелестит воздушной листовой рогоз, млечная роса течёт с ивовых веток, капая в тёплый песок; клонится к пыльной дороге рожь, точно манит путника спелыми косами, и еле слышно струйкой-серпиком переступает по круглым камешкам родник, прячась в сумерки. Над затихшей рощей по глинистым берегам берестяными каблучками-песнями цокают соловьи, окликая дымки ложбин, словно призраков, а вспыльчивые зарницы, налетев по верхушкам сосен, цепляют друг друга быстрыми крыльями и, озарив речные мостки, исчезают в тишине, за оврагами, среди сизых спин холмов.

Спит простор, поворачиваясь с бока на бок в туманных далях и говоря во сне шёпотом трав. Волчий след застыл на истресканной земле в подорожнике, где блестят валуны-черепа серыми шлемами, словно павшие в боях воины-витязи из-под корней встают и с дозором обходят русскую землю, встречают заблудшего ворога копьями орешника, рукавами глубоких троп ограждают юных дев от злых слов и обманщиков, пепельными бородами семян и тугими кольчугами лугов накрывают село, прячут за пазуху тусклый свет домов. Где-то тихо колышется песня, подолы берёз подвёрнуты, жидкий ветер пахнет спелым зерном, снопами, молоком; месяц, словно младенец, робко лежит на ладонях облаков, прильнув светлым личиком к небу, к блеклому сосочку звезды-матушки.

Вот и капелька летнего дождика упала на мою щеку, потекла, словно слеза, по шее, под рубашку, к самому сердцу: эхом душа дождю отзывается, перьями зарниц над водой кружится. Жгу костёр, шевелю угольки тонким ракитовым прутиком, смотрю в золотистую мглу на узловатую леску старенькой донки, на шелковистый рогоз и алые блики среди кувшинок, в розовый зев известкового карьера и глубину неподвижных лозняков; дышу глубоко, свободно, бирюзовым паром, дымком, пыльцой прибрежных и луговых цветов. Стелется ночь покрывалом трав, облаками, млечным пологом, от речной воды до крутых вершин, поднебесных троп. Вспыхивает костёр, вскидывает искры яркие, жгучие, поит ими комаров и болотных мушек, щёлкает сучком, шипит веточкой, наполняет меня теплом. Вторит Вселенная его огням, разгорается, сыплет золотом сквозь века и по берегу, как ночной костёр: всё сгорит – но всё ли останется?

В полудрёме плыву на песке, словно на облаке; погружаюсь в горний свет, отметаю из души всё невечное...

Муза

Сколько сказано о них, о любимых, о женщинах и прекрасных дамах, о музах и роковых встречах, сказано многое, но не всё, ведь Муза – это не женщина, не человек, не ангел, не Бог. «Бес?..»  – спросите вы. Для кого-то бес, но, в общем, что-то среднее между человеческим миром и горним светом.

Музе подвластны любые измерения и состояния, её можно искать веками – и не найти, а можно встретить на пороге собственного дома, в покорном церковном платке и с кротким девичьим взглядом, да таким, что полоснёт из-под бровей – и конец, на вечные странствия.

Муза призвана вдохновлять и терзать поэтов, приходить в минуты душевных невзгод и смятений, в минуты, когда под ногами – бездна, а за левым плечом – чёрт; когда один лишь поцелуй лечит сильнее, чем современное лекарство; когда мир безнадёжен, а люди – жалки.

Она может привидеться на иконе Богоматерью с твоим ребёнком на руках, может обернуться давней подругой или сотрудницей той конторы, где ты работаешь не первый десяток лет: она может лукавить и держаться на расстоянии.

Она – сгусток энергии, земной и неземной, человеческой и инопланетной, Муза – прожигает душу поэта, словно падающий космический огонёк, вонзившийся в небесное сито. Попасть во власть настоящей Музы – истинная удача для поэта, ибо нет ничего сильнее в мире творчества по воздействию на стимулы созидания, на сердце.

Наверное, у Музы нет отличительных женских признаков, как нет их у ангелов. Да и к чему они солнечному свету?.. Ни к чему, ведь Муза приходит к поэтам-женщинам в мужском обличии, но не плоть, не материя её удел: её удел – душа, высшие психические энергии.

О, как опасны они для поэта, не говоря уже о людях гражданских и светских профессий; как опасны они для неокрепших, начинающих авторов. Неправильный выход из этих энергий – неизбежная смерть, причём не только материальная…

Если я скажу, что сижу за рулём своего авто и на неудержимой скорости читаю Ей стихи, это будет неправильно – с точки зрения безопасности творческого развития, но я чувствую, что окреп для того, чтобы признаться в этом. К нашей скорости дополняется скорость летящей планеты и скорость Солнца, полыхающего в рукавах галактики, да и сам Млечный Путь без устали летит куда-то. Словно два нейтрино, мы несёмся по Вселенной, чтобы вернуться на Землю солнечным светом…   

Чужие судьбы

…И вот – приснилось: перестукивая спайками тягучего полотна, катит по развилкам железных вен деревянный вагон, словно фронтовой тромб. Мелькая в прожилках щелей, стрелка растущего месяца бороздит холмы и косогоры, впивается в пристани полупустых вокзалов и площадей, телеграфных столбов и чужих окраин, щёлкает, точно затвор, по слипшимся рельсам. 

На покрасневшей плите-буржуйке шипит роса, капнув в раструб длинной вытяжки, и на редкой соломе, под рваной солдатской телогрейкой спят твои дети – девочка и мальчик. Ты смотришь на меня так, будто твоё бледное лицо приварено к прокуренной темноте, – неподвижно, прохладно-огненно. Твой взгляд глубок и насыщен, точно вся синь планеты, собрав безмолвное и незаметное движение океана, повернулась окаймлённым ликом в проём чёрно-угольной бездны; точно из-под скошенного купола небесного каре высветился ангельский лён.

Ты красива – настолько, что никаких вечных и мимолётно вспыхнувших чернил не хватит для того, чтобы излить твою красоту и едва уловимую горько-расслабленную улыбку в уголках обветренных губ. Мы любим друг друга, но ты – чужая жена; мы прячемся по трухлявым баракам, ютимся с твоими детьми на дырявых полах и в коридорах общежитий.

Для чего? Почему? Откуда такие видения? Из генетической памяти, из обрывков забытой киноленты, из нереальности?.. Твой муж – лихой вояка с широким ремнём и шестизарядным наганом: не дай Бог где-нибудь, на каком-либо из тупиков или тёмных переулков его встретить. Не боюсь, но вдруг – засыпаю во сне, небытие, бездна крепчает, словно вдовий чай, и опутывает горькими запахами бараков, овражной тьмой: он выходит навстречу – и бьёт прямо в лоб.

Лишь во сне возможно такое: чувствую, что уже мёртв, но вздрагиваю и понимаю, что я – ещё сплю. Жизнь щелчками бросает окурки дней на скрипучие потрескавшиеся шпалы сумрака, одиночной затяжкой раскуривая утреннее солнце, и никому никогда не узнать, где и с кем мы будем там, по ту сторону жизни, в первозданном млечном вагоне. Может, в суете мы не замечаем всех знаков Всевышнего и наматываем на себя, словно на изрубцованные колёса, чужие судьбы…

Крещенское чудо

Метель взвилась над окном и швырнула в приоткрытую створку горстку снежинок: старый холодильник качнулся, звонко задребезжал и неприлично выругался булькнувшим фреоном, завершая цикл очередной заморозки. Невысокий, полинявший, сколько доставалось ему от нас: к нему приклеивали фантики и непристойные магнитики с южных курортов, хлопали дверкой, когда еды в нём было с гулькин нос, а на закуску и вовсе нахлобучили на его седую голову увесистую микроволновку.  

– Надо бы старика выставить в коридор, – покосилась жена, лакируя ногти.

– Нет, ещё послужит, – убедил я, – для таких агрегатов двадцать лет –  рассвет сил!

Над его морозильной камерой вырывался на кухню свет, словно над аналоем, и, приподняв дверку, я вставил на место истлевшей пластиковой шайбы щепку от новогодней сосны. Что-то пошло не так, и вслед за выскочившей назад щепкой дверка с хрустом вернулась на прежнее место.

– На свалку, исключительно на свалку! – повторила жена, резко проведя лаковой кисточкой по длинному ногтю.

Открыв холодильник, я долго с грустью смотрел на отвалившуюся крышку морозильной камеры, из которой свисали сталактиты, по-весеннему сочась крупными каплями от тёплого домашнего воздуха.

Вдруг мой взгляд привлекли добротные домашние кочаны на нижней полке, ровные, как пушечные ядра. В предвкушении салата я потянул капусту – и из-под листа вспорхнула крупная, откормленная, абсолютно здоровая бабочка… Летом таких огромных я никогда не видел.

 – Бабочка!.. – бросилась по квартире дочь, соревнуясь с любопытным котёнком.

Метель свистела за окном, крылатые снежинки беловато-бирюзовыми тельцами прилипали к стеклу и сползали к подоконнику. Они кружили, бесшабашно парили всюду: над деревьями, над фонарями, залетали в подъезды, их ловили ртами бездомные окраинные псы, виляя хвостами в свете дворовых окон. Люди возвращались от речной проруби, омывшись для лучших дел, а над моей головой порхала зимняя бабочка – порождение отжившего век холодильника: это было чудо, крещенской чудо; её крылья были легки и девственны, как всё мимолётно приходящее в этот прекрасный неведомый мир…

Солнечный ветер

Сухие комья глинистой земли усыпаны лепестками роз. Лето в разгаре. Пахнет пивком, ракитовыми гнилушками и скошенной крапивой. На меже, широко раскинув длинные костлявые ноги, сидит местный чудак Василий. Он из тех, кого в советские времена бросали в кутузки за острый язык, а в армию  запихивали только по большому блату в поликлинике и родственным связям в ЦК, но теперь… теперь он горемычный ветеран лукавой интернациональной войны и неподдельный объект язвительных, кусачих насмешек.

Из-под его выцветшего картуза завиваются русые кудри, словно густые проводки отрезанного кабеля в ворохе палёной пакли. Все его ровесники с местного околотка, особенно отвоевавшие, уже давно сгинули: кто отравился вином, а кто сгоряча или сдуру рванул под вечер конопляную верёвку.

Попади Василий в науку – получил бы Шнобелевскую премию, ведь бывали уже такие случаи: это и респиратор, сооружаемый лёгким движением руки из нижнего женского белья, и механизм для сбора слизи от чихающих китов, и... Да бог с ним, ведь это у американцев, нам-то вроде бы и ни к чему… В общем, сидит наш герой в густой траве, любуется своим детищем, – гладкий, наполовину ошкуренный осиновый кол вбит в рыжеватую почву, за прогнившим тракторным ободом в конском щавеле.

На шесте, глотая западный «демократический» ветер с папиросным дымком и привкусом тимьяна, кружит деревянным винтом бирюзовый самолёт, творение Василия. Да и не самолёт вовсе, а доска с фанерной перекладиной. Следуя методам многоуровневой иррациональной логики, другие шнобелевские лауреаты, археологи называют такие чудеса древнеиндийским ядерным оружием. Но у нас иная история…

Вокруг кучерявого добродушного чудака-«философа» собирается уличная ребятня, чтобы посудачить и отжечь очередную политическую остроту про «знатного изобретателя». Смотрят мальчишки то на Василия, то на жужжащий шест. Не решаются подходить, задумались.

– А что, дядя Василий,  – осмелился один, – самолёт-то тебе для чего? Это твой «виман», что ли?.. Ты ему, наверно, как папуас, молишься?..

– Это не самолёт вовсе и не «виман»! И не молюсь я ему!.. – бросая окурок в пасущихся кур, картаво, обидчиво, но назидательно выпаливает чудак, одновременно смешно и серьёзно. – Это инновационное изобретение. Вот…

– Ка-кое изобретение?.. – подхватывает ребятня, еле сдерживаясь от смешливых слёз и хватаясь за животы.

– Чтобы солнце ловить! – признаётся насупившийся Василий. – Дует от солнца ветер, а я его поймаю и вам раздам по чуть-чуть… И тебе, и тебе… А кол осиновый потому, что под нами, с другой стороны планеты – Америка…

– О-ой, ну ты и насмешил… – разлетается по улице заводной разноголосый смех, впиваясь в любопытные окна.

…Шурша клетчатыми рубашками, мальчишки уходят по бугристой грунтовке, поднимая пыль. В лопухах, наедине с курами и самолётом, сидит задремавший Василий, с прищуром да гнутой потухшей папироской в узловатой мозолистой руке, опёртой на тёплую рыжеватую землю. Улица пахнет молодой зеленью, сырой извёсткой, разрытым залежавшимся перегноем и кисловато-медовым дымком, а над всем этим летит непойманный солнечный ветер, шальной и по-приятельски добронравный. 

Свихнувшийся мир

Мир окончательно свихнулся. Мир повернулся на все 360 градусов: то, что раньше считали позором, теперь возводят на пьедестал; грязные утехи, мерзкие поступки и подлые сущности, ставшие явью, прочно закрепились за нескончаемой рутиной современного порока. Только ленивый не называл Россию «немытой», а между тем, Европа, известная со времён Шекспира своими помоями и сифилисом, по-прежнему скрывает под дешёвыми белилами нечеловеческую гниль; лоно её кишит политическими червями; вся она похожа на некий театральный труп, спрятанный в королевское платье, но в этом наряде легко узнать шута.

Постоянно рискуя потерять своё числительное,  саммит G20 разразился очередными политическими скандалами: ультралевые избили ультраправых, «розовые» пошли в атаку на «голубых», но между ними встали «зелёные» – экологи, перекрывшие нефтяную скважину где-то не там и в не то время, из-за чего арабские шейхи измордовали попутно друг друга; в результате больше всех досталось какому-то неформатному «старцу» – в юбке и на панельной красной шпильке, досталось ото всех, а особенно – от русских десантников, которые отдыхали в Берлине по туристической путёвке…

Щёлкая пультом, легко предугадать грядущие новости: Америка «разрешила» Асаду остаться, как будто у неё кто-то спрашивал; Туск потускнел на фоне российского пуска; Меркель померкла на фоне Макрона даже без пуска; Борис Джонсон сошёл с ума, забыв о том, что он и так уже сумасшедший; у России хотят отобрать чемпионат мира по футболу за отсутствие в нашей стране пропаганды нетрадиционной постельной ориентации.

…А по правде – всё это слишком серьёзно: мир, словно неловкий канатоходец, завис над очередным нескончаемым болотом – на пороге войны, на грани небытия. В этом безумии как-то по-доброму легко и благоговейно звучат слова снайпера дяди Вити – о том, что «нацики» поцарапали пулями его лысину; как-то разумно и благородно воспринимается новость о том, что сербский солдат-доброволец написал о Донбассе правдивую книгу. В начале было Слово, и Слово было – Бог.

Кровавое солнце опустилось за горизонт, освещая опорные пункты и путаясь в цветущих акациях, словно в причёске Трампа, – на полях политических баталий, а крохотные детские ручки впились в родную донецкую землю. Оператор навёл на них объектив, и над пожухлой травой выросла горка белого песка. В его насыпях так чётко угадывались лики и крылья, что, сливаясь с закатными облаками, ангелы уходили на Запад, сквозь миномётный огонь, чтобы спасти окончательно свихнувшийся мир!

Олимпиада для своих

У Константина И. не было рук и одной ноги. Словно брусок, он шершаво прополз на спине по кровати, чтобы почесать за ухом уголком подушки. На мгновение он задумался, глядя в потолок: он был первым человеком в истории, который в таком телесном виде выступит на Олимпийских играх.

Скупая слеза скаталась  по его щеке и впьявилась в измятую простынь: он вспомнил войну и то, как отстреливался от бандитов, а потом – взрыв. Его не бросила жена, не оставила мать. Только благодаря им он до сих пор жил, потому что, по их совету, записался в местную спортивную секцию – на плавание.

Никто не знает, как у него стало получаться, но вскоре он поплыл не хуже рыбы, повторяя её движения. Теперь Олимпиада в Рио ждала его. С ощущением небывалого счастья он мечтал, представляя заплыв на 100 метров, но в первом часу ночи в дверь постучали.

– Открыто!.. – крикнул он.

На пороге появились люди в тёмных очках, небрежно прикрытые белыми халатами. Распахнув на столе дипломаты с пробирками, они заявили:

– Мы должны взять у Вас допинг-пробы.

– Инспекторы ADA… – заикнулся Константин на глазах у прослезившейся жены.

Результат был положительным: в его крови нашли всю таблицу Менделеева, включая пепел от Чебаркульского метеорита. Об этом даже написала Псаки на своей страничке в «Twitter».

Через неделю, когда инспекторы «ADA» снова явились в полночь, чтобы заключить сделку о разоблачении российского спорта, Константин запустил в них протезом с обрубка ноги, а затем злобно подобрал его здоровой ступнёй и кое-как нацепил на изрубцованную голень.

– Пойду в парк, побегаю… – заявил он своим домашним.

Он наматывал круги по местному стадиону, словно биоробот из фантастического фильма, а продажные инспекторы поочерёдно поглядывали на него из-за угла, то восхищаясь, то поругиваясь. Вскоре земля разверзлась у них под ногами – и ад поглотил их. Они лопнули, словно гнойные пузыри, и у Обамы что-то ёкнуло под сердцем. Он решил учредить новую олимпиаду – для моральных уродов, без сердца, без совести, без головы, т. е. – для своих…    

Небесные тайны

Может ли человек создать Вселенную?.. Нет, не в своём комнатно-кухонном и цветочно-горшочном мирке, не в своей душе, а в настоящих масштабах, тех, которые открываются нам каждой безоблачной ночью над крышами домов; тех, которые миллиардами галактик пронизаны насквозь и населены тысячами разумных цивилизаций.

Осмелюсь поделиться своими мыслями на этот счёт, поскольку слишком остро обсуждался несколько лет назад запуск в Европе самого сложного в истории планеты технического сооружения – коллайдера, ускорителя заряженных частиц. Кто-то говорил, что наука совершает прорыв в изучении основ мироздания, а кто-то, усомнившись, заявлял, что вскоре из-за эксперимента воронка чёрной дыры закрутит и поглотит Землю.

Ситуация непраздная: коллайдеры на планете ещё никто не испытывал, а чем они опасны, тоже внятно никто объяснить не смог. Ясно одно: лучше не рисковать. Но не следует и забывать, что Космос хранит тайны, разгадка которых приближает человечество к Творцу…

Открытия последних лет окрыляют меня, словно перелётную птицу, и не дают скучать: ещё недавно кто-то из прогрессивных физиков утверждал, что с помощью лазерного излучения можно передавать информацию во Вселенной быстрее, чем радиоволной. Новатора облили грязью. Ещё бы: чудеса такого рода строго секретны, всё пылится в папках у непрошибаемых спецслужб.

Куда более интересна волновая генетика: представьте, что весь геном «работает» на фотонах, что в нём есть разветвлённые участки в виде антенн, способные принимать потоки частиц из Космоса; что гены оставляют свой фантом на стекле лабораторной пробирки, т. е. самопроизвольно записывают информацию о себе. Вот где чудеса науки, и снова – свет, поток, изучение физических и биологических свойств которого ещё откроет нам основу не только зарождения жизни, но и Бытия.

Секрет в том, что если фотоны и подобные им частицы способны записывать информацию, то возникает догадка о возможности рукотворного происхождения Вселенной, а тут ещё и оказывается, что Вселенных много. Получается, что, используя галактики как лазерные диски и свет как способ передачи информации, сверхразвитая цивилизация – или Бог? – теоретически может запрограммировать ход любой эволюции. Но и здесь, судя по всему, не обошлось без «компьютерных» вирусов – зла, заложенного конкурентом-дьяволом в человеческие, жизненные порталы.

Вращаются миры, и тонут в океанах звёзды, а наша земная цивилизация всё ближе и ближе приближается к неразгаданным небесным тайнам!

На илл.: Ледоход. Художник Вячеслав Васильевич Караханов