Ирина СОЛЯНАЯ. Профессионалы

Рассказ

Начало зимы выдалось теплым, часто лил противный дождик, совсем не характерный для наших мест в это время года. Привычные к снегу по колено, непроходимым обочинам и тротуарам, куда нерадивые дорожники сгребают снег, люди брели по лужам. Они жаловались друг другу на мокрые ботинки, отсутствие солнышка и полную беспросветность жизни. Приближался Новый год, и елочные базары среди луж выглядели нелепо. Продавщицы в цветных куртках с наигранным весельем натягивали баннеры, посвященные предновогодним распродажам.

Мое окно выходило во двор, и суеты не было видно. Этим утром я пила кофе и рассматривала крышу соседского сарая, разбитый фольксваген, стоявший ржавым уже лет пять во дворе неизвестного мне жителя. Повыше виднелся грязно-серый холм Пеньковой горы, покрытый редколесьем без единого белого пятнышка. Искусственную дешевую елочку в своем кабинете я нарядила еще вчера, и она весело поблескивала огоньками гирлянды на тумбочке в углу.

 Как всегда в конце года в суде много работы, мы пытались всем судейским коллективом впихнуть слона в стенной шкаф: рассмотреть как можно больше дел, сократив остатки на будущий год. Проекты приговоров и решений мы писали ночами, брали дела домой. Канцелярия была завалена грудами входящей и исходящей корреспонденции. Адвокаты стояли в томительном ожидании под кабинетами, а прокурорские пили жидкий чай в ожидании процессов.

На моем столе лежало дело, которое не давало мне покоя. Впервые за много лет я чувствовала себя не в своей тарелке, хотя дело не представляло большой сложности: два эпизода краж, переросших в грабеж. Обычная ситуация, когда спившийся человек приходил в сетевой магазин, набивал карманы продуктами, прятал заветную бутылку водки под свитер и пытался пройти мимо кассы. На что он надеялся? Оба раза дюжие охранники его ловили. Но, увы, за стенами магазина. Во второй раз за обвиняемым гнались два квартала.

 Мы, судейские, всегда удивлялись глупости таких воров не меньше, чем глупости тех, ворует сотовые телефоны. Магазинные воры не задумывались о камерах слежения, а телефонные воры не знали о том, что аппараты имеют уникальный IP, по которому его легко отследить, даже в выключенном состоянии.

Такие глупые кражи и грабежи давали нам основной вал дел. Мы мучительно соединяли наказания, ухищряясь «дать поменьше». Считали рецидивы, непогашенные судимости... Рылись в делах в поисках явок с повинной, свидетельствах о рождении малолетних детей... Все эти опустившиеся люди уже имели судимости за такие же кражи, или были уличены в хранении марихуаны. Все они были либо условно осуждены, либо освобождены условно-досрочно. У всех – одинаково пустые глаза. Они ни дня не работали, а жили тем, что обирали близких и воровали. Почти у всех были характеристики пьяниц и алиментщиков.

 Я часто читала в газетах заголовки: «Суд посадил на пять лет мужчину за краденый мешок картошки» или «Голодному мужчине за кражу колбасы из супермаркета грозит лишение свободы». Наверное, жалостливые журналисты не знали о том, что каждый том подобного уголовного дела наполовину состоял из ранее вынесенных приговоров.

Этот подсудимый, Егор Михайлов, был таким же, как и множество других воров. Его отличало от иных только личное знакомство со мной. И теперь я пила кофе и думала, брать ли мне самоотвод по делу, а если брать, то что писать в мотивации.

Знакомство с Михайловым было не таким уж приятным. Оно состоялось в моей прошлой адвокатской жизни. Егор Михайлов уже находился под стражей, когда ко мне обратился его отец. Сгорбленный горем Сергей Николаевич путано объяснял, что его сын не виновен. Пятнадцатилетний подросток был осужден к пяти годам лишения свободы. Он еще не отправился в воспитательную колонию, приговор не вступил в законную силу.

Когда я изучила материалы дела, то поняла, что финал истории не изменить. Отец настаивал, плакал, стоял на коленях. В порыве отчаяния признался, что Егора он усыновил. Сергей Николаевич и его жена нашли на ферме подкидыша. И тогда бездетная и постаревшая пара обрела новое дыхание, смысл жизни. Супруги быстро добились усыновления и увлеченно стали играть в новую, неизвестную им до этого события игру. Они баловали, поощряли ребенка во всем. И даже радовались тому, что сын рос болезненным и хилым, ведь так можно было уделять ему больше внимания и дарить заботу. У Егора было всё! Им казалось, что он рос благодарным и добрым мальчиком.

Почему же он повалил на землю возле сельского пруда одноклассницу, избил её и попытался изнасиловать? Это не укладывалось у родителей в голове. Они не верили первым признательным показаниям сына, упирали на то, что между детьми был конфликт, и девочка могла оговорить одноклассника. Михайлов трясущимися руками показывал мне копии протоколов допросов, где Егор неумело пытался опровергнуть свое первое подробное признание в преступлении.

Родители беседовали с психологом, но та только пожимала плечами.

«Что это? Дурная наследственность или мы не досмотрели?» – причитал Сергей Николаевич. Он и верил и не верил в виновность сына.

Мать ни разу не пришла ко мне в контору. По словам Михайлова, она лежала на диване целыми днями, тупо уставившись в стену.

«Девочка же не пострадала! Почему пять лет?» – возмущалась бабушка приемного Егора. Она писала уполномоченным по правам ребенка, депутатам и в телевизионные программы. Ответов на письма не получала.

Егор был худеньким черноглазым подростком. Он плакал, во время наших длительных бесед в камере рисовал кораблики в блокноте. Раскаяния он не чувствовал и искренне не понимал, за что его осудили. Эта Диана такая дрянь! Она всем рассказала, что он приемный, что его в навозе нашли. Одноклассники бегали вокруг и делано принюхиваясь, картинно зажимали носы. И правда, он ведь пах навозом фермы, где его обнаружили доярки. Эту Диану, дуру с собачьим именем, надо было непременно наказать! Она совершила преступление, следовательно, ее как преступницу надо было «опустить». Жаль только, что ничего у него не получилось, и теперь его «зачмырят» окончательно. Он только и смог – побить Диану, расцарапав ей шею и спину да порвать на ней белье.

Я смотрела на этого мальчонку и думала: какие винтики в его голове перестали правильно работать? Почему он так испорчен? Почему из всех способов наказать он выбрал тот, которым пользуются матерые зэки? Отец – зоотехник, мать – библиотекарь. Вся их жизнь – в труде, в заботах.

Когда я спросила о причинах его слёз, Егор поднял на меня глаза: «А вы знаете, что в колонии с такими, как я, делают?» Я устыдилась своего вопроса, так как было понятно и без слов, что Егор не мучается запоздалым чувством вины.

Он не раскаивался. Он рисовал кораблики, так как занимался в художественной школе, и это единственное, что ему нравилось делать. Егор подарил мне фрегат, который бороздил глубокое синее море, а в волнах виднелись головы и воздетые вверх руки. Это были судья, прокурор, подлая Диана и ее толстая мамаша.

Я ездила в апелляционную инстанцию, встречалась с областным государственным обвинителем – всё без толку. Все сочувственно кивали, но приговор оставили в силе, ведь Егору было назначено минимальное наказание.

После заседания суда апелляционной инстанции, когда я уже была на полпути домой, мне позвонили из СИЗО и сказали, что Егор совершил попытку самоубийства. Я развернула машину и рванула обратно, холодея изнутри. Как ни странно, меня быстро впустили в «тройку», как называли адвокаты «детское СИЗО».

Чистая, покрашенная бежевой краской череда блоков-строений: камеры, столовая, спортивный зал, православная часовенка, административный корпус. Три рамки металлоискателя, камера для хранения личных вещей. С собой ничего брать не разрешили, кроме блокнота и ручки. Внутренний дворик посыпан мелкой щебенкой, подстриженный газон и пожелтевшие от жары пирамидки туй.

Егора вывели из лазарета в общую камеру для свиданий. Я была удивлена этому, но, увидев небольшую повязку на его руке, поняла, что попытка суицида была демонстративной. Егор явно не собирался покидать этот мир, но о себе, страдальце, он заявил.

Разговаривать со мной он не стал, а сел на прикрученный к полу зеленый табурет, посверкивая мокрыми глазами. Он молчал и ковырял пальцами повязку, явно ожидая слов утешения и ободрения. Я не знала, что ему сказать.

Тогда мальчишка стал упрекать меня за то, что я не смогла ему помочь. Мамка с папкой деньги мне заплатили, а я ничего не сделала. Мне нечего было ему ответить: пятнадцатилетнему зверьку не объяснить, что от адвоката мало что зависит. Я придвинула к нему блокнот и ручку и буквально заставила написать письмо родителям, которые с ума сходили от неизвестности. Он начеркал пару строчек, нарисовал в углу листка небольшой парусник и отвернулся к окну. Я пробормотала ему что-то утешительное.

После приезда домой я выпила полбутылки коньяка и чуть не умерла от алкогольного отравления. Зато уборка испачканной ванной комнаты меня несколько отрезвила и заставила взять себя в руки.

Через месяц мне пришло первое письмо от Егора. Он бодро и весело писал о житье-бытье колониста. Всё оказалось не так уж страшно, как он себе представлял. Они играли в футбол и баскетбол, дважды ходили купаться на реку под присмотром воспитателей. И здесь тоже был кружок рисования и выжигания по дереву!

Так завязалась наша переписка, которая длилась два года. Не могу сказать, что мы подружились, но думаю, что для него важны были мои письма, где я рассказывала ему простые новости о городе, о работе, о погоде. Иногда присылала ему написанные от руки стихи Есенина и Блока. Я не знала, о чем ему писать, но и оставить без ответа его письма не могла.

По этой статье не предусмотрено условно-досрочное освобождение, и Егор отсидел в колонии весь срок. И хотя он давно отметил там свое восемнадцатилетие, его не перевели на взрослую зону. В чем-то наше государство вполне гуманно.

Потом я как-то встретила Михайловых на сельском рынке. Подстелив картонку под ноги, Егор примерял дешевые кроссовки. Смущенно поздоровавшись со мной, он отвернулся. Говорить было не о чем. Я улыбнулась, для приличия перекинулась с отцом парой фраз, и пошла по своим делам.

А теперь, спустя десять лет после нашей первой встречи, я видела перед собой уголовное дело, в котором Михайлов Е.С. обвинялся в краже и грабеже. Я полистала материалы и нашла в них приговор десятилетней давности со штампом о вступлении в законную силу. Сомнений не было – это был тот самый Михайлов.

Я допила кофе, поругала себя за излишнюю сентиментальность, и пошла к председателю суда, доложить, что собираюсь взять самоотвод.

– И чем будете мотивировать его? – сухо осведомился председатель суда.

– Ну, напишу, что в материалах дела есть апелляционное определение о том, что я была защитником Михайлова.

– Он был судим в несовершеннолетнем возрасте, рецидива не будет. Он вообще считается не судимым, так что идите и рассматривайте дело, – отбрил меня председатель и открыл один из лежащих на его столе томов. У него было тоже много работы.

Я потопталась на месте и направилась к двери.

– Вообще-то вы адвокатом работая, половину района защищали, – добавил мне вдогонку председатель, видя, что я все еще сомневаюсь, – и вам это до сих пор не мешало в работе. Надеюсь, и дальше не помешает.

– Ну, да. Ну, да, – покивала я и вернулась в свой кабинет.

Отдав распоряжение помощнику назначать дело к слушанию, я отложила мысли о Михайлове и его деле в дальний ящик – до двадцать пятого декабря.

Дело Михайлова должно было проходить в особом порядке: никакого анализа доказательств, только изучение личности преступника. Полчаса мучений в зале судебного заседания, час в совещательной комнате и двадцать минут оглашения приговора: циничная правда жизни. Можно переходить к следующему делу. Конвейер не стоит на месте.

 В небритом наркомане со стеклянными глазами я не узнала прежнего Егора. За эти пять лет после освобождения из колонии он успел жениться, стать отцом двоих детей, развестись, обрасти долгом по алиментам и несколькими кредитами «Быстроденьги». Ни дня ни работал и не учился, жил в съемной комнате заводского общежития в трущобном районе с девахой-наркоманкой. В поношенной одежде с чужого плеча и разбитых ботинках, с татуировками на шее и пальцах, он выглядел гораздо старше своих лет. Вряд ли он узнал меня. На все вопросы он отвечал медленным скрипучим голосом, как все подсаженные на ежедневный «косяк». Односложно, невыразительно, закатывая глаза и забывая о самоконтроле.

 Я отбубнила пятистраничный приговор, разъяснила порядок отбывания обязательных работ. Ворот мантии не душил меня, голос не срывался. Егор равнодушно смотрел себе под ноги, он хотел побыстрее покинуть здание, его ждала подруга на улице. Я видела из окна совещательной комнаты, как патлатая деваха без шапки в куцей курточке курила, присев на корточки.

Каждый из нас хотел быстрее закончить судебную процедуру. Когда он выходил из зала заседания, то, по обыкновению зэков, не оглянулся.

 Наверное, каждый из нас стал профессионалом.

Илл.: Художник Стив Хэнкс