Артем ЕРМАКОВ. Рождение культуры. Пять вечеров накануне нового века.

В последний раз опомнись, старый мир,
На братский пир труда и мира,
В последний раз на светлый братский пир
Сзывает варварская лира.
Александр Блок

Не верьте, не верьте, когда по садам закричат соловьи!
У жизни со смертью еще не окончены счеты свои.
Булат Окуджава

Время, в котором нам суждено жить, несется слишком стремительно и яростно, чтобы позволить кому-то из нас устоять на ногах. Признаться, мне всегда хотелось на несколько минут выбраться из этого потока и взглянуть на него с неподвижного берега, а еще лучше с высокого холма. Глядя оттуда, можно было бы понять, не только куда нас несет, но и то как, а главное, для чего мы движемся в этой реке. Но, похоже, тем, кто достигает этой цели уже нельзя возвращаться назад к людям, к своим современникам. Однажды поднявшись на холм, они навеки остаются там и смотрят, кто-то спокойно, кто-то насмешливо, а кто-то с отчаянной завистью, и на то, как высокие волны вдохновения иногда поднимают нас к небу, а потом накрывают с головой, и на то, как мы бесконечно захлебываемся глубокой водой повседневности.
Все, что вы читаете сейчас, тоже написано в этом потоке. В каком-то смысле, это мое личное отражение его культурных (или антикультурных?) течений. Течений, которые оказались настолько сильны, что прошли сознание почти насквозь, сметая на своем пути стереотипы и предубеждения, копившиеся годами. Чувства недоумения, гнева, восхищения, ужаса, надежды, да несколько разрозненных мыслей, вот и все, что я сумел найти для ответа на вызов этой новой реальности. Наверное, поэтому многие суждения выглядят спорными, доводы — неубедительными, а оценки пристрастными, и главное, несоразмерными описанным событиям.
Скорее всего, двенадцатый международный фестиваль поэзии и авторской песни “Оскольская лира”, проходивший в Белгородской области с 28 по 30 июля нынешнего года и собравший около шестисот участников и гостей, вряд ли будет считаться серьезной вехой в истории русской культуры рубежа тысячелетий. И в то же время, стихийное действо, развернувшееся на его сцене, в контексте этой истории очень впечатляет. Ведь недаром же, выполнение обычного газетного задания обернулось множеством неожиданно глубоких переживаний, на ходу обросших бытовыми подробностями.
Перечитывая все эти странные рассуждения несколько месяцев спустя, удивляешься, как прихотливо и нелепо порой движется человеческая мысль. Сегодня, в состоянии относительного покоя можно было бы пересмотреть и снять многие неочевидные доводы. Но тогда неочевидным окажется и все описание событий, в целом. Видимо, постичь суть любого культурного, любого жизненного движения можно лишь полностью погрузившись в него. В конце концов, понимаешь, что ответы на все куда, для чего и как спрятаны внутри самого потока.
А для этого не нужно забираться на холм. Нужно только вслушиваться и плыть. Плыть и вслушиваться.

25 Ноября 2000 г.

ВЕЧЕР ПЕРВЫЙ.

Вечером в среду, накануне отъезда в Оскол я допоздна засиделся в гостях. Люди собрались самые разные. И по убеждениям, и по образу жизни. Историк, никогда не выезжавший за пределы России, философ, второй год кочующий по Америке, филолог, уже десять лет, как связавший свою судьбу с Израилем, возраст и память о давно прошедшем советском детстве, вот, пожалуй, и все, что могло отыскаться общего между нами. Неутихающие разговоры о судьбах русской и мировой культуры то страстные, то вялые, шли своим чередом, и порой, казалось, действительно увлекали нас. Но кто-то четвертый, глядя со стороны, мог явственно различить авторов каждой мысли, каждого высказывания, стоявших у спорщиков за спиной. Книги, которые мы когда-то выбрали и прочли, были непримиримы еще до нашего рождения, и теперь привычно разлучали нас между собой.
Вечер тянулся без конца и грозил закончиться так же тяжело и бесплодно. Но вот мы перешли из кухни в гостиную, в руках у одного из нас появилась гитара. Задрожали звуками струны. И по комнате, цепляясь друг за друга, поплыли наши разные голоса. Окуджава, Визбор, Ошанин, Сурков, народные песни в обработке Бичевской, каждый добавлял что-то свое. Слова… Эти чужие строки, но родные нам всем слова лились через край.
Каждый из нас много раз читал во множестве разных книг, о том, что “авторская песня и ее совместное исполнение зародилось в России в определенное время в конкретном социальном кругу под воздействием целого ряда исключительных обстоятельств”, а теперь, когда это время прошло, круг распался, а обстоятельства изменились, тоже постепенно отмирает и становится тем же, чем стали хороводы или романсы, “одним из любопытных социокультурных феноменов прошлого”. Но каждый из нас, из тех, кто пел в этот вечер в этой гостиной под эту гитару, на которой когда-то играл Александр Галич, воспринимал песни, не как общее прошлое, а как то последнее общее настоящее, которое еще живо. Которое сохраняется в каждом из нас, в каждом из десятков миллионов “бывших граждан” “бывшей страны”. Настоящее не только по времени, но и по качеству, по способности не ложно связывать души силой длящегося Слова.
Может показаться, что я слишком увлекся, сравнивая безыскусные, в большинстве своем, слова авторских песен со Словом в истинном смысле. Кому-то из поклонников “высокого искусства” и поныне трудно считать Окуджаву поэтом. Не станем спорить, может быть, он и не поэт. Но то, что он сказал, и то, как он это сделал, сохраняет свою власть над нами, зачастую уже помимо нашего рассудка. И пока мы, разные во всем остальном, сохраняем единство в этом, мы понимаем друг друга. Мы верим друг другу. Верим нелицемерно. Так появилась надежда, что вечер не станет для нас последним и мы, или, может быть, наши дети когда-нибудь встретятся вновь. Не знаю, насколько реальна эта мечта, но засыпать с ней было приятно.

ВЕЧЕР ВТОРОЙ.

Скорый поезд на Старый Оскол отходил от Курского вокзала на следующий день в семь часов вечера. Необычное оживление в толпе чувствовалось еще на перроне. Рядом с уставшими челноками, нехотя тащившими свои огромные сумки, деловито покрикивая друг на друга, рядом с дембелями не столько пьяными, сколько ошалевшими от долгожданной и все равно неожиданной свободы, между самыми обычными пассажирами, вечно спешащими куда-то по своей надобности, попадались странные ни к какому разряду людей не приложимые с виду фигуры.
Вытертые и оборванные рюкзаки поначалу делали их похожими на заядлых туристов. Но, приглядевшись к не слишком удобной для походов одежде, да и к самим рюкзакам, в большинстве своем собранным как-то бестолково, на скорую руку, без непременных веревок, маленьких топориков и рыболовных снастей, вечно торчащих из карманов, можно было уверенно сказать, что многие из них собираются в путь чуть ли не впервые. Обилие татуировок и различной оккультной символики на одежде, на головах, на руках и даже на лицах наводило на мысль о собрании какого-то тайного общества. Но слишком уж разными были эти таинственные знаки, а лица их юных владельцев хоть и светились иногда отрешенно, но вовсе не заключали в себе той холодной внутренне опустошенной сдержанности, всегда присущей сектантам. И только гитары в ободранных кожаных футлярах и холщовых мешках, да зачехленные флейты, висящие на груди, отчасти раскрывали загадку. Передо мной были поэты и барды. Или, по крайней мере, их ревностные поклонники.
Поезд резко, в несколько рывков, отошел от платформы, и за окном медленно поплыли знакомые московские, а потом уже полузнакомые подмосковные пейзажи. Проводница нашего вагона, собирая билеты и раздавая белье, просветила всех, что ночь для поездки мы выбрали самую неудачную, какую только можно найти в году. Ни выспаться, ни хорошо отдохнуть сегодня не выйдет. Поезд снова “полон этих пьяных уродов с гитарами, которые своими матерными песнями мешают нормальным людям спать”.
Вскоре я сам увидел “этих уродов”, в одиночку и стайками слонявшихся по вагонам. Милые ребятки от пятнадцати до двадцати пяти лет. Нельзя сказать, чтобы они выглядели так уж устрашающе. Кое-кто уже начал тихонько перебирать струны в тамбурах, большинство еще только примерялись к ним. Мат в их песнях и разговорах звучал не чаще обычного, и даже как-то смущенно. Некоторые и вправду были пьяны. Но чем: спиртом или стихами, с первого взгляда трудно определить. Они пели о смерти, об аде и рае, о водке и анаше. Их песни были похожими одна на другую, а еще больше на своих исполнителей.
А я смотрел на них и в очередной раз вспоминал древнюю истину о том, что настоящее вдохновение всегда пьянит. И многие их тех, кто однажды испытал его, мечтают вернуться в это блаженное состояние любой дорогой, любой ценой. Конечно, юношеское пьянство, пускай даже поэтическое, выглядит не слишком прилично, но если вспомнить те недавние времена, когда его противоположностью была юношеская циничная холодность будущих комсомольских функционеров… Впрочем, это слишком скользкая и далекая тема.
Подумаем лучше о том, что они пели. О самом творчестве, рожденном первым личностным кризисом, и поэтому всегда проблемном по содержанию. Каждый, кто пишет в юности, мечтает быть или хоть выглядеть благородным. Но какое же дело может быть благороднее риска? Поэтому все пишущие, кто всерьез, а кто понарошку рискуют собой. Ни социально безопасные темы, ни физически безопасная среда не привлекают их. Песни о водке и наркотиках рождаются не из желания “кайфа”, но из чувства реальной опасности, из высокого (да-да, высокого!) стремления к ней.
Помните пушкинское “упоение в бою и бездны мрачной на краю”? Черная тематика новой романтики вызвана не стремлением к смерти, а смутным пониманием ее окончательного ужаса. Ведь когда-то Россия была христианской. И Бог умирал за всех нас, и прежде всех нас, а потом воскресал. Но единая вера в бессмертие души, в воскресение мертвых утрачена обществом. Теперь каждый юноша, каждый ребенок должен обрести ее сам. Внутренне пережить смерть для того, чтобы почувствовать в себе все живое и творящее.
Некоторые читатели спросят, что же все-таки пели в поезде. Не ждите цитат. Во-первых, вы слышите нечто подобное каждый день в собственных подъездах и подземных переходах. Во-вторых, я все же веду путевые заметки, а не литературный семинар. А в-третьих, звучавшие тем вечером песни, едва ли можно назвать литературой, и даже поэзией, в привычном для нас смысле. То, что я видел, скорее относится к словотворчеству или к жажде словотворчества. Жажде, не всегда обоснованной, но всегда оправданной сущностью человека.
Ближе к полуночи в поезде, наконец, настала тишина. Нет-нет, колеса стучали и гитары звенели по-прежнему. Просто какой-то добрый человек из поездной бригады все-таки выключил ту жуткую радиотрансляцию, которая донимала нас весь вечер. Наталья Ветлицкая, Любовь Успенская, Кай Метов, Михаил Круг почему-то гораздо меньше мешали жить “нормальным людям” и проводникам, чем вдохновенные выкрики героев этой ночи. Но о вкусах не спорят. Поэтому я уснул.

ВЕЧЕР ТРЕТИЙ.

Так уж вышло, что мои заметки описывают не дни, а вечера или, скорее, ночи. Надеюсь, читатель простит меня. Ведь дело не только в том, что автор по своим привычкам больше “сова”, чем “жаворонок”. Все значимые события на “Оскольской лире” действительно происходили в сумерках. Ночь, вообще, благоприятное время для раскрытия всего, что несет в себе тайну, а, значит, и для творчества и для любви.
Сам фестиваль, разумеется, начался днем. Не слишком выспавшаяся толпа, вывалившаяся на перрон в половине десятого утра, сразу разделилась на две почти равные части. Местные жители уверенно направились по домам, остальные заметались по улицам города в поисках транспорта. В течение следующих трех часов все они на автобусах, на попутках, а кое-кто даже пешком добрались до места.
“Лира” проходила на берегу водохранилища в полутора десятках километров от города, на базе отдыха Староосколького механического завода. Прибыв на место, я, первым делом, зарегистрировался, а потом отправился обустраивать личную жизнь. Огороженная проволочной сеткой территория базы, если не считать нескольких коттеджей у самого входа, выглядела довольно дико и привлекательно. То тут, то там под деревьями попадались палатки, разбитые еще накануне вечером. Места в тени уже не осталось, поэтому я и еще несколько новоприбывших расположились лагерем у самой воды Оскольского моря. Остаток дня прошел между этой самой водой, чуть ли не кипевшей от солнечного зноя, и упрямым котелком над кострищем, наоборот, никак не желавшим закипать.
Жизнь вокруг разворачивалась своим чередом. Одинаковая на вокзале “лирическая” масса, прибыв к морю разделилась на два потока: хозяйственный и возвышенный. Первые, не медля ни секунды, заметались в поисках средств к существованию, а вторые, присев на нераспакованные пожитки, стали неторопливо перебирать один аккорд за другим. Как ни странно, этот подход к жизни оказался практичней. Ведь когда “возвышенные” ощутили потребность в дровах и в пиве, то они мигом одолжили и то, и другое у своих хозяйственных соседей.
Воздух округи то и дело оглашался приветственными криками. “Бойцы вспоминали минувшие дни”. Иногда к ним прибавлялись крики о помощи. Как я и предполагал вчера, значительная часть путешественников впервые видела свои палатки и нуждалась в руководящих указаниях. Где-то за кустами состраивался маленький симфонический оркестр (позже выяснилось, что это воронежская группа “Акын”). Но, в целом, “тих был наш бивак открытый”. За неимением кивера панки в который раз надраивали мылом свой ирокез, а скины подбривали кое-где обросшую голову. Отдельную ярко выраженную местную группу представляли загорелые ребята в спортивных шароварах или в огромных трусах, пришедшие “по-свойски погутарить” с иногородними. Они держались довольно задиристо, но все же миролюбиво. Их время суток тоже еще не пришло.
Где-то около восьми вечера вся эта идиллия была нарушена хриплым ревом автора проекта фестиваля, члена союза писателей Александра Машкары (динамик потом отрегулировали), приглашавшим участников на открытие “Оскольской лиры” и концерт лауреатов прошлых лет. Собственно говоря, с этого сумеречного возгласа и начался настоящий день. Пока представляли жюри, публика подтягивалась несколько лениво. Но вот оскольская группа “Мистическое путешествие” взяла первые аккорды, и зрители немедля сплотили ряды.
Концерт длился часа два с половиной. После “Мистического путешествия” с его уникальными для рока православными текстами Владимира Русина, чем-то напоминавшими державинские оды, по-разному отражая эстетику современного нонконформизма, выступали члены жюри Александр Непомнящий (г. Ковров) и Александр Вербицкий (г. Николаев). Молоденькая и отчаянная Александра Арбатская из Москвы с русским регги, неожиданно переходящим почти в фолк-рок, сменилась мэтром Геннадием Жуковым, чьи лирические отступления врезались в сердце, как бритва. Глубокая подготовка выступлений сочеталась с блестящими импровизациями… На этой весьма расплывчатой фразе, возможно, стоит остановиться.
Рассказывать о впечатлении, которое оставляет в человеке песня, да еще исполненная вживую, дело почти безнадежное. Если у кого-то из читателей возникнет острое желание услышать, что же именно звучало на “Лире”, то я думаю, что ему легче достать записи тех людей, имена которых упомянуты в тексте. А если и это окажется слишком трудным, что ж, есть еще один, радикальный выход: ехать на фестиваль самим. Я же пытаюсь не столько пересказать, сколько осмыслить происходившее.
Итак, концерт первого вечера по своему характеру был совершенно открытым, неформальным действием. И дело не только в том, что ведущие иногда путали имена исполнителей, а на сцену в перерывах между выступлениями забредали чьи-то пятилетние дети. По большому счету, все, не только певцы и музыканты, но и зрители, чувствовали себя участниками единого действа. Кажется, массовыми переживаниями сегодня мало кого удивишь, за ними можно пойти на любую дискотеку. Но одно дело коллективно встроиться в навязанный снаружи ритм, а совсем другое – ощутить свое внутреннее, давно чаемое личное переживание общим не только с певцом, но и с залом. Слиться с другими не в экстазе потребления, а в радости сотворчества.
Непреходящее и глобальное чувство тесноты в душе современного человека рождает ее движение, иногда беспомощное, но всегда искреннее, требующее ответа и присоединения к чему-то высшему. Обстановка на первом оскольском концерте была именно такой, то есть открытой для диалога. Неважно, что сам разговор часто выглядел банальным, а некоторые поэтические штампы давно набили бы у культурных слушателей оскомину. Дело не в этом. Эмоциональный голод, который испытывают новые поколения, жаждущие культуры, невозможно было бы утолить и самым изящным натюрмортом из старых культурных форм. Поэтому штампы в авторской песне или в бард-роке не так отталкивающи, как в традиционной поэзии или, наоборот, в “попсе”. Они почти незаметны там, где исполнитель придает значение не внешнему виду, но смыслу слов, то есть, хочет не столько удовлетворить художественный вкус зрителей, сколько что-то сказать им. Докричаться до их сердца, чтобы услышать ответный крик.
Еще раз повторю, переживание вызывало не литературное содержание текста, но желание певца сказать правду и созвучность этого желания окружающим, особенно подросткам (хотя кто в наше время не подросток?), не имеющим привычки самовыражаться через традиционные культурные формы. В принципе, что-то подобное могло бы стать содержанием уроков русского языка или литературы. Освоение языка через личное участие в нем в процессе языковой игры.
Движения КСП, русского рока, авангардной поэзии и зарождались в свое время, как такие эмоционально-языковые игры. Беда в том, что с годами они становятся все формальнее. Окуджавской философичности, визборовской задушевности или высоцкого надрыва хватит еще лет на двадцать, а потом последнее поколение, пережившее эти эмоции, как свои, уйдет со сцены. Кроме того, внутреннее содержание авторской песни, рока и авангарда в советском обществе было обусловлено самим образом мыслей их авторов, не безопасным для нормальной советской жизни. Сегодня музыка или текст уже не повод для риска или для диссидентской принципиальности. А значит и творчество в этих жанрах перестает быть образом жизни, и становится ее фоном, декорацией, украшением.
Зато яростная, слепая, почти стихийная эмоциональность текстов и музыки постепенно выходит на первый план. Превращается из красивой детали исполнительского искусства в его основной творческий нерв. На смену прочувствованным словам приходят чувства, не скованные словом. Эмоциональность, как протест. Это вполне естественно для общества, пытающегося положить в основу всех человеческих взаимоотношений равнодушную терпимость и политкорректность. Чем меньше душевности будет в общественной жизни, тем больше ее накопится в творческой.
Но все-таки, то, что такое искусство делает с человеком, поистине ужасно. Оно приучает его воспринимать чужое переживание, как свое личное, одновременно отчуждая от него его собственные чувства. На мой взгляд, если душа действительно начнет жадно жить такой обостренной чувственной жизнью, недалек тот день, когда всякие чувства изменят ей и покинут ее.
Я уснул в половине шестого утра.

ВЕЧЕР ЧЕТВЕРТЫЙ.

Казалось, утро второго дня фестиваля затянется минимум часов до трех дня. Участники, возбужденные вчерашним концертом, не могли, да и не желали успокоиться. Костры у палаток ярко горели до самого рассвета. Те, у кого заканчивалось топливо, уходили в рискованные ночные экспедиции, но чаще просто подсаживались к соседям, туда, где еще было слышно дребезжание струн. Впрочем, находились и такие, что пели в полной темноте. Музыка звучала на любой вкус: от Окуджавы до Летова, от Митяева до Бутусова, от кельтских напевов до русских романсов. Уставшие петь, поддерживали свои силы разными способами. Кто-то на время уходил “в море”, а кто-то в лес и даже не один. Несколько особо горячих компаний в темноте выясняли отношения с местными при помощи бутылок и кольев от чьих-то упавших наземь палаток. Но, в общем, все было спокойно и тихо. Лирически настроенная оскольская милиция даже вздумала под утро весело покататься на газике между палаток, призывая их население вставать на зарядку и купаться. Это было действительно смешно, поскольку все еще только собирались ложиться спать.
Как бы там ни было, творческие мастерские (они же прослушивания, они же отборочные туры) работали уже с полудня. Авторская песня заняла раскаленную главную сцену, бард-рок оккупировал прибрежную беседку, поэзия спряталась в лесу. Где была “мастерская исполнительского искусства” я, честно говоря, так и не понял, но это не упрек организаторам. И первых трех хватило с лихвой. Один из нашей компании выступал со своими песнями, двое читали стихи. Может быть, поэтому самой интересной и сильной показалась работа мастерской бард-рока, где никто из нас не участвовал.
В этот день я еще раз убедился в том, что если луна и звезды способствуют вдохновению, то солнце (особенно летнее) сводит его на нет. На главной сцене это можно было наблюдать очень наглядно. Вялые исполнители в полуразобранном состоянии ожидали своей очереди около сцены, один за другим опускаясь на пристрелянный солнечными лучами стул. Снизу из-под убогого зонтика на них глядело почти такое же одуревшее жюри. Выживали самые стойкие. Наш друг, записанный тридцать четвертым, почему-то оказался в седьмом десятке. Естественно, что его песни к шести часам вечера стали похожи на бормотание закипающего чайника. Но и большинство исполнителей, шедших перед ним, несмотря на хорошие тексты (а иногда и музыку), выглядели бледновато. Что делать, на солнце все не только цветет, но и выцветает.
Поэтам пришлось полегче. Все-таки в тени. Но и общий уровень мастерства там оказался пониже. Хотя отдельным авторам, таким, как Елена Дороговцева (г. Москва), Ольга Нечитайленко (г. Белгород) или Михаил Красавин (г. Москва) было гораздо легче выделиться на общем фоне. Автор этих строк тоже отчитал свое положенное по программе количество стихотворений и смело вышел во второй тур.
Сказать, что весь лагерь в это время спал, было бы преувеличением. Кто-то купался, кто-то распевался, кто-то влюблялся, кто-то восстанавливал пострадавшее от ночного разгула жилище, ну и дрова, и пиво, опять же. Свободный микрофон, обещанный гостям фестиваля после семи часов, так и не освободился, (основные мастерские закрылись уже после восьми), но, может быть, это и к лучшему. Мало ли что могло прийти в голову и на язык людям, одуревшим от тридцатиградусной жары. Честно сказать, вечернее представление, по совместительству оказавшееся вторым отборочным туром, ожидалось довольно тоскливо. Мастеров и лауреатов прошлых лет вчера я уже видел, никого похожего на них в течение дня не заметил, чего еще можно было ждать?
Концерт начался в десятом часу. Первые полтора часа он, как это ни печально, в который раз подтверждал возрастную ограниченность традиционной авторской песни. Мне бы не хотелось задеть этим утверждением Митяева или Щербакова, или других нынешних мэтров, будем надеяться, еще много лет собирающихся успешно выступать. Но все они, так или иначе – “солдаты последнего призыва” (рубеж 90-х годов). Новое поколение не в состоянии успешно поддерживать эстетику КСП, осложненную неподъемным для него советским культурным контекстом. Из всех представленных во втором туре исполнителей авторской песни собравшиеся внимательно прислушались только к двоим. Но каким бы техничным и гладким не было выступление Дениса Блощинского (г. Киев), оно выглядело лишь очередной удачной импровизацией на старые темы. Куда более творчески смотрелись песни почти безголосой москвички Марго, созданные на грани КСП и блюза.
Но, так или иначе, барды отпели свои песни, поэты как-то быстро и незаметно отчитали свои стихи. Время близилось к полуночи. Публика тихо скисала и разбредалась к кострам. В этот самый момент бард-рок мастерская Александра Непомнящего произвела свой первый залп. Для начала группа “Акын” расстреляла ночь каким-то неимоверно изощренным танго. Следом открыл огонь воронежский “Настеж”. Народу у сцены сразу прибавилось. Тонкая пленка между сценой и зрителями снова разорвалась, но теперь в их совместном дыхании принимал участие еще кто-то третий, более сильный. Опять сыграла несколько новых композиций Александра Арбатская, после нее отстрелялись старооскольские панки из “Эйфории”, а это ощущение третьего соучастника концерта не пропадало. И только слушая “Других” из Рязани, я понял, энергия исходит от земли. Сама земля, разбуженная эмоциональным шквалом, отвечала стоящим и сидящим на ней людям.
Прошу читателей понять все сказанное здесь правильно, то есть буквально, без всяких аллегорий. Слово, особенно пропитанное чувством, имеет над окружающим миром огромную власть. Если даже камень, брошенный в воду, подымает волны, то какого же эффекта можно ждать от громадного сгустка эмоций, вышвырнутого в пространство людьми. Ответная волна придет неминуемо. И вот на моих глазах люди, полчаса назад едва размыкавшие веки, легко поднимались с земли. Лица их сияли. Между прочим, как раз в это время из лагеря как ветром сдуло всех местных. Что-то они почувствовали, что ли?
Отборочный тур закончился в три часа ночи, но это уже мало кого волновало. Импровизированный концерт Александра Непомнящего и Игоря Бычкова (г. Старый Оскол, группа “Алоэ”) затянулся еще часа на полтора. Но и после всех запланированных и незапланированных концертов нашлись желающие выйти на сцену. Петь уже не для успеха, не для зрителей, а просто так выкрикивать слова и выплескивать звуки. Когда посредине одного из таких выступлений в седьмом часу утра на последней гитаре с визгом лопнула струна, следующий исполнитель, как будто не заметив этого, сыграл на пяти оставшихся. Можно было бы списать такое поведение на пьянство, но к этому часу все возможные горячительные напитки уже давно закончились. Люди не были пьяны ничем кроме самого процесса игры. Динамики над Оскольским морем умолкли только после восьми.
К этому времени уже рассвело, и панорама фестивального лагеря напоминала батальные полотна старинных времен. Да еще вспоминалась утренняя картина языческой деревни из фильма Тарковского об Андрее Рублеве. Сходство было поразительным. Между согнувшимися деревьями и покосившимися палатками, то тут, то там под ноги попадались лежащие на земле тела. А рядом у едва чадящих костерков в последнем исступлении заходились те, что еще имели силы удержать гитару в руках. Говоря об исступлении, я не имею в виду истерику или какой-нибудь другой нервный срыв, типичный для городского человека. Нет, это состояние напоминало скорее сосредоточенную радость растворения в каком-то доисторическом, каком-то нечеловеческом бытии.
Но, может быть, мне и пригрезилось все это. Ведь я заснул в восемь утра, а накануне спал всего два часа.

ВЕЧЕР ПЯТЫЙ.

Как это ни удивительно, но и утро следующего дня тоже наступило еще до полудня. Ленивое пробуждение фестиваля сопровождалось руганью от боли в обгоревшей за два дня спине и поисками чего-нибудь жидкого или съедобного. Дрова в этот день уже никто не искал. Их можно было подобрать тут и там на месте мгновенно исчезающих лагерей, как потерявшие ценность бумажные деньги побежденной страны. Огромная ночная воронка “Оскольской лиры” распадалась на множество мелких водоворотов, уносивших во внешний мир тайны превращения слов. Автобусы уходили ежечасно. Где-то в лесу жюри распределяло первые места и награды. Сказка закончилась, начиналась официальная часть.
По дороге на автовокзал я еще раз вспоминал увиденное, и снова переживал внутреннее столкновение двух глубоких, до конца невыразимых словами чувств, захвативших меня в последние дни. Радостное сопереживание восхищенной души и гневное отторжение происходящего человеком традиции. Хотя традиции тоже бывают разными. Какой-нибудь гражданин Римской Империи времен торжествующего эллинизма нисколько не встревожился бы происходящим на “Оскольской лире”. Песнопениями пробудить к жизни силы Земли, – что может быть веселей и прекрасней? Но с позиции христианского сознания (а наша постсоветская гуманистическая культура, несмотря на колоссальные искажения, все еще христианка) всякое подобное “радение” грешно. Грешно не только по отношению к Богу, но и к самому Слову, которое в этом случае теряет свою творческую самодостаточность и превращается в заклинание, в какую-то магическую отвертку, обнажающую и освобождающую стихийное бытие, вместо того, чтобы облагородить и одушевить его.
В свете вчерашних костров по-иному виделась и сама история русской музыкальной альтернативы. Становились ясными не только государственные гонения, но и та глухая массовая неприязнь, которая сопровождала авторскую песню и рок почти на всем протяжении советской истории. Традиционное общество, в отличие от партии или КГБ, инстинктивно ощущало угрозу своим основам не в безобидных лирических текстах (лишь изредка ангажированных политически) или в “чуждой” музыке. Оно чуяло опасность в самом духе нового движения, в том, куда он медленно, но верно вел и своих поклонников, и своих художников.
Их первое поколение было еще жестко сковано традиционными культурными нормами. Галич, Визбор, Окуджава, Высоцкий, плоть от плоти русской поэзии ХХ века (об их связи с традициями Серебряного века или лагерного фольклора написано достаточно много). Музыка была нужна лишь для того, чтобы сделать дополнительных акцент на словах или как-то еще украсить их. Барды пытались только отгородить свой участок на общем культурном поле. Но их слушатели уже чувствовали прорыв в другое подземное измерение. Многие ждали этого прорыва. В 70-х в культуру ворвался рок, формально уничтоживший многие культурные запреты. Однако до их полного снятия было еще далеко. Постепенное освобождение авторской песни 80-х культурного сознания от стереотипов сопровождалось неуклонным ослаблением внимания авторов и к музыке, и к словам. Однако стихи при этом казались все глубже, музыка ощущалась сильнее. Притупление внешнего сознательного личностного внимания открыло путь внутреннему, почти звериному, эмоциональному чутью.
Многие эстеты и ценители поэзии до сих пор еще морщатся от невзыскательности текстов и музыки на концертах, подобных оскольскому, не понимая, что произошел самый настоящий культурный взлом. За видимым несовершенством форм теперь очень часто кроется глубокая многолетняя эмоциональная напряженность исполнителя (первым бардом такого типа был Высоцкий). Прямой контакт аудитории и певца в атмосфере многочасового концерта возникает на душевном уровне, минуя рассудочный эстетизм. Все, изобретенные человечеством средства общения: слова, музыка, и даже речь, в таком контакте оказываются вторичны. Отвлекающим внимание разума, по сути, является и привычный яркий образный ряд, характерный для бардовских текстов. Цепочка образов нужна сознанию зрителей не для того, чтобы открыть в себе неведомые прежде высокие чувства, но чтобы оправдать и вытащить на свет страсти, давным-давно бушующие внутри. Таким образом, почти все, происходившее на “Оскольской лире” – не одно из новых культурных явлений, но в буквальном смысле слова контркультура.
Это слово – не просто красивый термин. Оно само по себе многое объясняет. И ночной образ жизни фестиваля, и странные наряды его участников, и тяготение многих из них к язычеству все это естественные спутники движения против “дневного” культурного мира, старая добрая маяковская “пощечина общественному вкусу”. Контркультура всегда строит свой фундамент на отверженных ценностях и принципах. Сама суть этих принципов не так уж и важна для нее. Можно ли вновь ввести ее в традиционный культурный контекст или хотя бы примирить с ним. Я сомневался в этом до самого вечера.
А вечером в городском кинотеатре “Быль” состоялся заключительный концерт фестиваля, на котором “Оскольская лира” чествовала своих лауреатов. Церемония награждения на первый, да и на второй взгляд была довольно скучной. Гран-при досталось Денису Блощинскому. Лауреатами стали Марго (авторская песня), Елена Дороговцева (поэзия), а также рязанские “Теплые окна” и воронежский “Акын” (бард-рок). Перечислять остальных лауреатов, как, впрочем, и дипломантов, занятие бессмысленное и неблагодарное. О ком-то читатели все равно никогда больше не услышат, а кое-кто, я уверен, вскоре заявит о себе на всю страну. Представители городских властей и общественных объединений по очереди поднимались на сцену и публично объяснялись друг другу в любви. Зевающие зрители и участники сидели в душном зале и слушали их. И традиционное-то искусство едва выживает в таких условиях, каково же приходится новому.
Но вот награждения закончились и на сцене, наконец, появились те, ради кого все было устроено: “Акын”, “Теплые окна”, “Эйфория”… Я с интересом ждал решения загадки: как силы, могучие под открытым звездным небом, будут выглядеть при свете электричества. Сумеют ли исполнители взорвать пространство вчерашней торжествующей вакханалией или же официальная обстановка окончательно задушит все живое? К моему удивлению, не случилось ни того, ни другого. Со сцены звучали те же мелодии и слова, но, в сравнении со вчерашним, их воздействие было удивительно мягким. Такой умеренности способствовало не только обыденное, во многом формальное окружение, но и состав, и настроение зрителей. Эмоционально взвинченные люди в городском кинотеатре были разбавлены теми, кого принято называть “обывательской массой”. Вероятно, художественные запросы этой “массы” не были так велики, как вчера, но ее здоровый психический фон не давал эмоциональной цепной реакции никаких шансов. Впервые я увидел, насколько от эмоционального окружения зависит не только смысловое содержание творчества, но и его глубинный характер. Контркультура, оторванная от земли и ориентированная на человека, на глазах входила в традиционные берега, сохраняя при этом все обаяние своей новизны. Исчезли только экстаз и ярость.
Три сотни людей, как зачарованные, вслушивались в музыку, и, казалось, никак не могли ей насытиться. А я, позабыв обо всем, смотрел, на сцену. Туда, где происходило великое таинство возрождения культуры. Смотрел и видел уже не пьяную страстями толпу, не скопище бунтарей-одиночек, но целое поколение, выросшее и окрепшее за последние десять лет. Поколение, идущее в культуру со своим стилем. Новым русским стилем. Этот стиль не ограничен одной лишь музыкой. С ней приходят новые книги, наряды, убеждения. В нем отражается вся жизнь. Конечно, большинство его элементов заимствовано, но таковы истоки всех стилей. А этот, к тому же, имеет свой внутренний стержень. Свое неповторимое сочетание достижений трех последних столетий русской культуры. Может быть, это последний “большой” имперский культурный прорыв, где наивное эпическое мироощущение XVIII, классическая четкость формы XIX, обостренный мистический реализм ХХ века, наконец, соединятся в чем-то одном, эклектическом, но прекрасном.
И еще кое-что. Новое творческое поколение, каким бы оно ни было, – это шанс для России, для продолжения ее истории. Новый “Биллоновый век” русской культуры, где элитарные “золото” и “серебро” сольются с простонародными “оловом” и “свинцом”. Явление, которое вот уже несколько лет предсказывают некоторые искусствоведы. Может, мы сейчас накануне? А, может быть, все уже началось?

ВЕЧЕР ШЕСТОЙ
или, вернее,
РАЗМЫШЛЕНИЕ ШЕСТОЕ, растянувшееся на множество вечеров вперед.

Московский поезд уходил из Оскола в четыре часа дня. Местные жители загодя заняли свои указанные в билетах места и лениво поглядывали из окон на участников и гостей, закончившегося вчера фестиваля, плотно оккупировавших перрон. Привыкший к полуночным концертам, я был убежден, что “Оскольская лира” напоследок непременно “отметится” в пути. Но, как ни странно, в вагоне царили тишина и покой. Я заглянул в тамбур. И там то же самое.
Никто не смеялся, не перебирал расстроенную гитару, сидя на корточках и придерживая рукой падающие на лоб волосы. Ради спортивного интереса я решил пройтись по другим вагонам. Гробовой, нарушаемый только шипением титана, покой в купейных коридорах не был неожиданностью. Но и плацкарт также загадочно и необъяснимо молчал. И на его полках, неподвижно вытянувшись, лежали уже знакомо одетые тела. Еще вчера несокрушимые сном богатыри, казалось, были повержены каким-то сказочным заклятьем. Даже немилосердно гремящая в поездных динамиках Марина Хлебникова не могла заставить их подняться.
Кстати простые “непросвещенные в художественном отношении” граждане слушали ее охотно и даже просили прибавить звук. Уверен, пусти кто-нибудь по внутренней трансляции “Теплые окна” или “Акын”, полпоезда бы сразу отключилось. Зато другая половина восстала бы к жизни. В чем тут дело? Может быть, в распаде единого прежде фольклорного пространства, из которого каждое направление современной массовой культуры отрезало свой кусок. Традиционные, почти лубочные образы “Золотого кольца” или “Балаган лимитед”, теперь не сойдутся со страданиями и причитаниями Овсиенко и Меладзе, с хороводными интонациями Киркорова, с глупыми скороговорками “Отпетых мошенников” и Децла (впрочем, это уже не только русский, но и африканский фольклор). А ведь когда-то все эти стили и жанры были единым телом. В этом бытовом теле жила и своя эпическая душа: духовные стихи, исторические песни, былины…
Те, что сегодня подбираются к творчеству, редко и неумело опираются на художественные традиции языка, надеясь лишь на богатство своего внутреннего мира. Я писал уже, что жажда творчества оправдана самой сущностью человека. Ведь каждый из нас образ Творца. Но чем слабей и неопределенней его личная вера, тем бедней оказывается творческое самовыражение. А вере, опять-таки, не на что опереться. Ведь личный опыт (пускай даже духовный) опора слишком слабая и, зачастую, неверная.
Но это лишь одна из множества тем, размышлять о которых придется еще долго, прикладывая мысль к мысли, строчку к строчке, вечер к вечеру. Хорошо бы написать исследование о том, какое влияние на эволюцию КСП оказали костры. Те самые костры, вокруг которых десятилетиями привычно собираются барды. Если допустить, что живой огонь оказывает на людей определенное эмоциональное (и даже мистическое) воздействие, то совсем неудивительно, что каждое новое поколение, воспитанное под музыку у костра, будет не только жить, но и чувствовать окружающий мир по-иному, чем те, что привыкли слушать Моцарта при электрическом свете или хоровые молитвы при свечах.
А развивать аналогию гитары с древними струнными инструментами (гусли, кантеле) я бы не стал. Слишком прямая и потому необязательная связь. К тому же романсы на гитаре играли и в XVIII, и в XIX веке, и ни к каким радениям это не приводило. Хотя кто еще двадцать лет назад мог бы разглядеть языческие мотивы в моей любимой песне Окуджавы “Музыкант в лесу под деревом…”? А вот, поди ж ты: “перед ним стоит сосна, вся в ожидании весны. А музыкант врастает в землю, звуки вальса льются. И его худые ноги, словно корни той сосны. Они в земле переплетаются, никак не расплетутся”…
Все эти “корни”, все эти “березовые ветки вместо пальцев” в творчестве Окуджавы еще ждут и своего настоящего исследователя, и, кто его знает, слушателя. Очень может быть, что мои размышления об упадке авторской песни, как жанра, в связи с ее “возрастной ограниченностью”, не верны. Ведь открывается же заново сегодня Державин, перечитывается, казалось бы, напрочь отвергнутый элитарной культурой Некрасов. Ведь писал же в двадцатых Мандельштам о том, что “вчерашний день еще не родился”, что Овидия, Пушкина, Катулла “еще не было по-настоящему”. Почему бы и Окуджаве не оказаться среди услышанных не вчера, а завтра. Почему бы нашим детям, о которых я задумался в первый вечер, не полюбить эту странную, в советских кухнях, как в лабораторных колбах, зачатую эстетику. Полюбить не в культурном, не в историко-этнографическом аспекте, а в приложении к своей новой жизни, к той новой русской душе, которая родится тогда.
Каково-то оно будет, это время? Доживем ли? Снесем ли?

26 июля - 7 августа 2000 г.

Project: 
Год выпуска: 
2005
Выпуск: 
12