Александр САВЕНКОВ. И тишина становится иконной
из цикла «Стихи о военной Горловке»
1
думает, дикий, из камня и глины он
а вглядеться в дома и арки –
город подвешен на нити рябиновой
чьей-то молитвы жаркой
2
война, брат, война…
на небесной таможне –
аншлаги!
прогоркла земля…
и даже ромашки
цветут осторожней
на минных полях…
3. к последнему звонку
хороший день, до одури простой:
цветёт сирень, слеза судьбу не точит,
и греются ежи у блокпостов,
и школьный сторож драит колокольчик…
над городом, распаханном в боях,
врастают души в голубинность рая,
и бродит ветер с запахом дождя
дворами мая…
4
затишье… в оцеплении минут,
когда ничто не рвётся и не жалит,
ты слушаешь живую тишину
везде: в дому, на улице, в подвале,
ты слушаешь её до немоты,
до хруста пальцев, до ушного звона
и чувствуешь: меняются черты
и тишина становится иконной
* * *
Город без имени – в мареве дачном.
В городе – дом.
В дому –
окна с решётками, столик невзрачный, с письмами к никому.
На терпеливо-ленивой бумаге – болиголовы слов:
тропы степные, курганы, овраги, реки без рукавов...
Мальчик с отцовским биноклем на шее –
бронзов, светловолос –
машет и машет бумажному змею.
Горькое чудо слёз.
Длинная нота оборванной нити, слышная лишь ему...
Ветреный вечер – и свитер забытый, ветхая даль и – в дому
алые маки усеяли стены... Сколько в них ни кружи,
быт омрачит ощущенье подмены, правдоподобной лжи
в кресле, под лампой, в ещё один вечер.
Мошки на свет летят...
Дни, как матрёшки.
И в каждый –
всё меньше –
втискиваешь
себя.
* * *
Мне мало надо!
В. Хлебников
День случился тихим и нежарким.
Небо – в белотканных облаках.
На степной ковер июльский, яркий
опускался вечер, и легка
показалась жизни перспектива:
август будет щедр на звездопад,
от упавших звезд займутся ивы
и, как мы с тобою, отгорят.
А потом бездымные пожары
выполощет стужа добела,
и снегов взошедшую опару
март с дождем замесит пополам...
И когда впадут в истоки устья,
и мгновенья сложатся в века,
в нас уже не будет прежней грусти –
только небо,
только облака.
жертва
У сорванных цветов дыханье чище,
чем у растущих на стеблях обвислых:
так пахнет дождь над свежим пепелищем –
стихиею, наполненною смыслом.
У сорванных цветов понятней жесты –
у них уже нет времени лукавить:
стоят, как неизбежного невесты,
и отказаться от него не вправе.
У сорванных цветов уже нет шанса,
как есть у нас с тобой – начать сначала:
и вянут лепестков протуберанцы
и опадают на паласы в залах.
У сорванных цветов прозренья тоньше:
так проникают в суть, не вскрыв конверта,
так постигают – путь земной окончен,
так умирают с верою в бессмертье.
Их голоса молчанье не нарушат,
и по спиралям восходящей боли
их маленькие праведные души
уносятся в мир белых колоколен.
* * *
( Троицкая поминальная суббота)
звони, звонарь, весь век со мною
чужие сердцу берега
и небо майское больное
готово обронить снега…
по ним, по ним, ещё не падшим,
на край, за край, сквозь чёрный лес
к холму, где мне руками машет
родительский могильный крест…
под ним, под ним, теряя слоги
в словах нелепых, как судьба,
живые притчи о дороге
читать по солнечным губам.
сквозь ряды вечернего конвоя
брату
Падал снег…
На тёмный сад строений,
сквозь ряды вечернего конвоя
падал, не отбрасывая тени,
высотой отвесной – на земное,
падал так безропотно, безмолвно,
так по-детски смешиваясь с грязью…
Падал снег…
И наползала полночь
на идущих уличною вязью,
на осин последние наряды
у оси застёгнутых подъездов,
на огни гирлянд, фасады, взгляды,
тихо оседающие в бездны…
Падал снег…
На города и веси
как безумство – спрашивать у пыли:
и о чём молчат слова их песен,
и как много в сказках чёрной были,
над которой плавниками Млечный
в темноте, не помнящей запретов,
их сердец перебирает речи
как осколки тающего света…
Падал снег…
Бездомно, безымянно,
падшему понятный с полуслова,
падал,как единственная данность
дня сего от Рождества Христова…
Чистый четверг
Апрель истачивал снега…
С землей, налипшей на подошвы,
хотелось броситься к ногам
цветущих верб,
грошовым прошлым
вплотную стоя к сорока…
А день струился чист и значим,
и небо в редких облаках
лакал из лужи пес бродячий.
* * *
В подстаканнике – крепкий сон,
на стекле – чешуйка луны,
два дыхания в унисон:
виновато и – без вины.
Ночь, как ночь: голова да хвост –
поезд сонной ползет змеёй,
да часовенка, да погост,
разделённые колеёй.
август в Крыму
С виноградной лозы опускаются гроздья тумана,
начинается день незатейливым танцем песка;
дети солнечных снов просыпаются тихо и рано,
дети тёмных надежд спят, печаль отведя от виска.
На последнем витке оборвалась совиная песня,
затаилась в листве, сумрак цепко сжимая в когтях;
в незнакомую жизнь, как в любимую книгу, отвесно
загляни и листай пересказов солёный костяк.
Весь посёлок пропах шашлыком, разнотравьем и морем,
по двору ходит птица с подрезанным белым крылом;
ты налей ей воды, я насыплю гранатовых зёрен:
ей недолго ходить меж добром и содеянным злом.
Да и нам не с руки наряжаться в одежды бессмертных,
встретим вечер в беседке из дикого камня, игру
чёрно-белых фигур освежая тягучим десертным,
и отложим опять, и оставим стоять на ветру…
тропами знаков
меркнут знаки зодиака…
Н. Заболоцкий
В столпотворенье знаков через пробелы в днях
сердце бежит собакой чуть впереди меня.
Рвутся дворы на митинг в брошенные сады,
рвутся наитий нити – рядом лишь поводырь.
Дремлет похмельно дворник, не закрывая глаз,
и дождевые корни цедят по капле нас.
Улицы топчем, степь ли, между добром и злом
нас дождевые стебли стягивают узлом
в томик стихов и притчей, но и таких, без доль,
мокрые стаи птичьи перелистают вдоль
и поперёк: ковыльим судьбам недолог срок
сталь дождевою пылью и оседать меж строк
в столпотворенье знаков через пробелы в днях
там, где бежит собакой чуть впереди меня
сердце…
вечернее
…время слиянья вещей с темнотою
в танце изнанок и звёзд,
между дневной и ночной слепотою
ветхий висячий мост,
жертвы вечерней, оплаканный дочиста,
камень в ее основании,
вечер и есть моего одиночества
способ существования.
о ней
Осенью – дороги длинней, осенью – протяжнее вздох,
осенью – все мысли о ней, уходящей в белый пролог,
а душа – темна и странна, словно не родня никому,
и указа нет – начинать наводить порядки в дому:
день убитый – в ящик стола, память – горсткой специй в вино,
горьким смехом быт пополам разорвать и бросить в окно,
и сидеть в сырой темноте, выключив и сердце, и свет,
словно бы давно так хотел: обнулить все счётчики лет,
и дышать по-рыбьи начать, и, звериным слухом едва
различая звуки в речах, привыкать к их дырам и швам
как вещам, что в темени вод обитают тысячи зим,
и уводят в безвесть того, кто решил довериться им,
а когда холодный рассвет поднесет предметы к глазам,
выбрать самый яркий – в ответ на попытку что-то сказать,
роясь в пожелтевших словах, что с небес в отточие дней
катится моя голова и все мысли – только о ней,
уходящей…
горькое
Докурим злую нашу скуку,
что жизнь – одна,
и смерть – одна,
что каждой фразе, слову, звуку
не избежать двойного дна,
наполним дымом горькой правды –
одной из многих горьких правд –
стихи и спрячем их в тетради,
как прячут в ящик путь назад,
туда, где рвань – что было тонко –
сшивает вера, как скорняк,
где ветер треплет распашонкой
цветы жасмина у плетня,
и лепестки слетают в зыбку,
что и взаправду так зыбка,
где носят траур, как улыбку,
и ждут вестей издалека.
коробочное
…и видишь вечное – из мглы
на свет (надежду пряча в скобках)
выходят смежные углы
жилых коробок, а в коробках
детей проигранной войны
бьют по щекам мольбы о чуде,
кофейный дух толмачит сны
у грязной с вечера посуды,
математический расчёт
ближайших дней, просчёты в оном,
и чувство, что домашний кот
становится живой иконой,
что глаз цветные муляжи
глядят, прильнув к оконной мути,
без снисхождения к чужим
слезам, подаренным минуте.
* * *
Странный печальный мальчик
чашку с горячим чаем
к сердцу прижал и плачет,
ближних не замечая.
Тихая соль каплет прямо на цыпки,
маленькому предтече
слышно: на улицах города скрипки
голос вочеловечен.
И в подтверждение таинства первым
цветом взошли фиалки
прежде, чем майское солнце, как дервиш,
скрылось в Железной Балке.
Сколько ему? По глазам – уже тридцать.
Страшно подумать, что, может быть, сорок.
Время крадет наши детские лица,
но нет – и не будет – вора,
чтобы из сердца любовь пуповинную...
Две вещи воспринял он, как мужчина:
то, что бывают холодными ночи и длинными,
и то, что сегодня ее годовщина.
Странный печальный мальчик
чашку с горячим чаем
к сердцу прижал и плачет:
«Чаю воскресения, чаю...»
