Людмила ВЛАДИМИРОВА. «Кого-то нет…»
Ах, Боже ж Ты мой! В который раз вспоминается пушкинское: «Бывают странные сближения…»
…Всего-то пару дней тому назад вдруг влетело в память: «Кого-то нет, кого-то жаль…» И весь день напевала, давясь слезами, немудрящую песенку. Вспоминая маму. Очевидно в свои студенческие годы она, крестьянская девчушка из поволжской глубинки, умудрилась где-то, как-то освоить и… присвоить эту песенку. И не просто напевала, но, с приобретением наконец-то в 60-х фортепиано, подыгрывала себе, перебирая восхитительно-заманчивые клавиши!
И не думалось тогда: как это ей удалось приобрести в недолгой командировке в Виннице, доставить в Одессу это светящееся черным лаком чудо с именем «Украина»!
Да разве только об этом не думалось?.. А что толку от боли и тоски, порою разрывающей «непереносимой виной душу»?! И – не впрок они, ибо – не свои, иным нынешним «деткам». А слова… что слова? – Стрельба вхолостую…
Но как поверить, отступиться? Тем паче, провожая в последний путь… последних! Не случайно вспомнилось: «стрельба вхолостую»…
* * *
…Умер, ушел от нас в лучший мир Юрий Васильевич Бондарев. О, как много хотелось бы сказать ему! Верному Солдату Отчизны, классику Русской, советской литературы, неколебимому, стойкому Гражданину, настоящему Человеку, для которого честь, совесть, справедливость были превыше всего!
«Кого-то – нет…», и навсегда нет! – искреннего, нелукавого, душевного. Но осталось Слово!
Горько, больно, и – без лицемерия, по-бондаревски: «Почему мы всегда хотим узнать о человеке после его смерти больше, чем знали при жизни?» (Горячий снег)
Сегодня, в последний день Юрия Бондарева на любимой им земле, из многих, близких моей душе слов Писателя, позвольте напомнить хотя бы вот эти: «Ведь человек рождается для любви, а не для ненависти!» (Батальоны просят огня, 1957); «Нельзя жить без надежды, друг, нельзя...» (Батальоны просят огня); «Без веры в дело умирать страшно» (Батальоны просят огня); «Держать всегда надо себя, в руках держать» (Батальоны просят огня); «Всякое предательство – это духовная смерть» (Горячий снег, 1970); «Слабенькие люди утверждаются насилием, когда чувствуют себя богами, когда разрушают…» (Горячий снег); «Мне ненавистно утверждение личности жестокостью, но я за насилие над злом и в этом вижу смысл добра» (Горячий снег); «Человек – такая же тайна, как мироздание. А это было известно две тысячи лет назад. Об этом думали и до нас. Я уверен, что если бы люди завтра открыли все законы мира, а значит, и человеческой души, то движение истории прекратилось бы» (Берег, 1975); «Что значит взять боль другого? Это сумасшествие, это трудно понять разумом. Но, может быть, в этом и есть самое человеческое, самое главное, что живёт где-то в нас? Вина перед чужой болью?» (Берег); «Без ответственности перед прошлым настоящее – лживый рай» (Берег); «Чем я занимаюсь? Род занятий? Хорошо, постараюсь ответить. Я с утра до вечера и ночью ищу фразу, нужную фразу и часто не нахожу… Но я хочу, больше всего в жизни хочу, чтобы люди смеялись, грустили, плакали над моим словом» (Берег).
Из самого любимого романа: «Вся жизнь – бесконечный выбор. … Все совершается после выбора: любовь, война, убийство. В последние годы я часто думаю, что управляет нашим выбором при жизни? Но кто знает, есть ли выбор после смерти? Ад? Рай? Сон? Что там будет за краем?» (Выбор, 1981); «Что касается дураков, то надо вырабатывать в себе дуракоустойчивость. Или, пожалуй, считаться с ними ввиду их численного превосходства» (Выбор); «Страшно не умереть. Страшно умирать. Можно оставить след, но можно и наследить, хуже всего – пустое место. Стра-ашно это – пу-устое место!» (Выбор).
* * *
Вот и дали Вам «билет на поезд», дорогой Юрий Васильевич. Это я – из Ваших Снов «Мимолетного»… С горечью признаюсь: не знала этого цикла миниатюр: Как и многого ещё. Но – хочу и буду знать. Если…
Ведь: «Наверное, где-то там есть свой список, и ежедневно некая рука с усталой небрежностью ставит крестик или галочку напротив какого-либо имени – и тот, кто носил это имя на земле, покидает ее в срок намеченный.
В выборе этом почасту нет благоразумного, логического порядка и нет верховной справедливости (так нам кажется), и мы говорим о неисповедимых путях, о високосном годе, прошедшем с косой по знакомым и близким нашим, по совсем молодым людям, а слова "инфаркт" и "рак" стали уже эмоционально равнозначны понятиям "война" и "смерть"» (Но все-таки…).
«Неужели никогда люди не поймут, что Земля должна быть их светлым белопарусным кораблем, путь которого, к сожалению, не бесконечен?
Но стоит ли думать об этом? Ведь человек редко задумывается о своей смерти, а задумываясь, успокаивает себя тем, что с ним это случится когда-нибудь потом, потом…
"Потом" – форма самозащиты, но в этом "потом" есть и оттенок необъяснимой надежды: а может быть, и не случится именно со мной? Мысленно отодвигая смерть, люди порой утрачивают главное – смысл единоразовости жизни, и тут наступает отчуждение Земли и человека. Тогда наша крошечная планета становится лишь средством для достижения временных удобств и удовольствий, перерастающих в отвратительную патологию, подобную насилию детей над матерью.
Да, человек не только сотрясает, терзает и ранит плоть Земли разрывами снарядов и многотонных бомб с той поры, как начались войны, но он превращает ее в мусорный ящик, в грязную свалку использованных и уже ненужных предметов, в кладбище машин, транзисторов, бутылок, консервных банок. Человек душит, отравляет Землю химическими отбросами, как будто в алчном обогащении торопится убить и ее и себя.
Земля – это живое тело со своим ритмом, дыханием, пульсом кровообращения, и естественный ток крови в ней остановить смертельно. Несомненно, люди понимают, вернее, чувствуют надвигающуюся опасность, но в то же время уповают на туманное "потом", в котором может ничего и не случиться с прекраснейшим из миров.
Однако все имеет свои начала и свои концы.
Синий свет одинокой звезды доходил до меня из высот, не согревая сентябрьскую непроглядность ночи лапами безжизненных лучей, и я почему-то вспомнил, что подчас достигает нас через космические пространства запоздалый свет уже погасших звезд, как бы в оправдание перед вселенной за свою гибель.
"Пока не поздно, – думал я, поеживаясь от сквозняков в купе, от тоскливо-химического горения бесприютной звезды, которая теперь казалась мне умершей, но когда-то веселой и цветущей планетой. – Надо что-то делать, пока не поздно!.."» (Звезда и Земля).
Да-да! – пока не поздно! Нам, остающимся, особенно молодым, надо не только смеяться, грустить, плакать над Вашим словом, но – делать! Дабы не допустить вызревания до зверья, безтрепетного убийцы жалкого мальца-«экспериментатора», отрезавшего ножки у живого голубя (Отчаяние). О, горькое чадо злосчастного отца!..
Дабы не допустить до полного забвения Истины: «Мир разноязычен, но все люди одинаково плачут и одинаково смеются» (Единое).
Дабы не дожить до Большой Войны нынешнему поколению! «Дитя войны» – читаю рассказ «Мое поколение», вспоминаю маму, отца, сверяя, радуясь верности оценок:
«…наш душевный опыт был переполнен до предела, мы могли плакать не от горя, а от ненависти и могли по-детски радоваться весеннему косяку журавлей, как никогда не радовались – ни до войны, ни после войны. Помню, в предгорьях Карпат первые треугольники журавлей возникли в небе, протянулись в белых, как прозрачный дым, весенних разводах облаков над нашими окопами – и мы зачарованно смотрели на их медленное движение, угадывая их путь в Россию. Мы смотрели на них до тех пор, пока гитлеровцы из своих окопов не открыли автоматный огонь по этим косякам, трассирующие пули расстроили журавлиные цепочки, и мы в гневе открыли огонь по фашистским окопам.
Неиссякаемое чувство ненависти в наших душах было тем ожесточеннее, чем чище, яснее, ранимее было ощущение зеленого, юного и солнечного мира великих ожиданий – все это жило в нас, снилось нам. Это сообщало нам силы, это рождало мужество и терпение. Это заставляло нас брать высоты, казавшиеся недоступными.
Наше поколение – те, что остались в живых, – вернулось с войны, сумев сохранить, пронести в себе через огонь этот чистый, лучезарный мир, непреходящую веру в будущее, в молодость, в надежду. Но мы стали непримиримее к несправедливости, добрее к добру, наша совесть стала вторым сердцем. Ведь эта совесть была оплачена кровью, обжигающей душу ненавистью ко всему черному, жестокому, античеловеческому. И вместе с тем четыре года войны мы сохраняли в себе тепло солнца, естественный цвет молодой травы, улыбку любимой женщины, мягкий блеск фонарей в теплых сумерках и вечерний снегопад...
Война уже стала историей. Но так ли это?» (Мое поколение).
О, прочтите, прошу вас, молодые! Хотя бы в эти дни Прощания почитайте Юрия Бондарева! И – склонитесь, как я склоняюсь, до земли, в благодарности талантливейшему Писателю, честнейшему Полпреду Великой Страны, Эпохи! В горечи неотвратимо наплывающего сиротства…
* * *
Рассказ «Мое поколение» Юрий Васильевич завершает строками:
«В нашей крови пульсируют токи тех людей, что жили в Истории. Они не знали и не могли знать то, что знаем мы, но они чувствовали то, что уже не чувствуем мы. При ежесекундном взгляде в лицо смерти все обострено, все сконцентрировано в человеческой душе.
И вот этот фокус чувств чрезвычайно интересен мне».
И непосредственно после этих слов – заглавными буквами слово: МАТЬ. Всего-то – название следующего рассказа? Не думаю. Прочтите, прошу:
МАТЬ
Усталый, лег отдохнуть в сумерки, а проснулся в середине ночи от такой непереносимой тоски, что сразу не понял, почему чернели незанавешенные окна, почему забыто горела настольная лампа, отсвечивая в стекле книжных полок, под которыми я лежал на диване, и почему звучала в моем сознании давняя, когда-то слышанная мелодия, исполненная горькой пронзительности: «Кого-то нет, кого-то жаль, к кому-то сердце мчится вдаль...»
Я сел на диване, потер лоб, подобрал упавшую на пол книгу, а когда стал вспоминать слова, показалось, что в этот миг кто-то думал обо мне с такой бесконечной любовью, с такой радостной и беспомощной силой, что я вскочил, начал ходить по комнате, не зная, что происходит со мной, готовый плакать, просить прощения. Будто теплый ток доходил до меня через пространство ночи, преодолевая весь зимний город, и вдруг я понял, что это она, моя старая мать, лежавшая сейчас там, в неприютной больнице, одна в своем одиночестве, слабая, беззащитная перед болью, в забытьи думала обо мне с любовью безмерной, которая может быть на земле только у матерей. Но когда и где я слышал эту простенькую грустную мелодию и почему слова ее были связаны с матерью?
И она стала представляться мне молодой, красивой, русоволосой, среди утреннего горячего света в комнате с окном, распахнутым в облитую солнцем сочную зелень карагача, росшего над арыком, от которого в знойные дни веяло пресной свежестью, мать босиком стройно ходила по глиняному полу, тонкая, в белой кофточке, напевала тихонько прелестным молодым голосом: «Кого-то нет, кого-то жаль, к кому-то сердце мчится вдаль», останавливалась возле окна, улыбалась, поднимала лицо к уже очень жаркому среднеазиатскому солнцу, сквозившему через ветви карагача. Я видел ее прозрачные от обильного света глаза, ее губы, которые будто влюбленно произносили молитву, говорили о своей молодой тайной грусти этому знойному утру, солнцу, прохладно плещущему арыку: «Я вам скажу один секрет: кого люблю, того здесь нет...» А я, до слез восторга влюбленный в мать, не мог понять, кого не было с ней рядом, кого ей было жаль, к кому стремилось ее сердце: ведь тогда отец редко бывал в отъезде. Тоже молодой, сильный, он боготворил мать, был предан дому, отличался веселым ласковым нравом. Порой он носил ее, как ребенка, на руках, целуя ее светлые волосы, а она почему-то обреченно, скорбно прижималась щекой к его груди.
Однажды услышал я, что она плакала за ширмой, свернувшись калачиком на диване, и, испуганный, бросился к ней, закричал: «Мама, не надо!» Со страхом увидел ее слипшиеся, влажные ресницы, но мать попыталась улыбнуться мне сквозь слезы, потом, обняв, начала гладить мою голову легкими, нежными пальцами и говорила шепотом, что отчего-то взгрустнулось, а теперь все прошло, миновало...
Но почему иногда тосковала она? В какие счастливые дали, к кому тянуло ее? О ком вспоминала в молодости? Всю жизнь она верно прожила с отцом, и я не узнал ее тайну...
А теперь в беспамятстве, на больничной койке, она витала над краем пропасти в никуда, над обрывом в черноту, где ничего нет, и, видимо, в момент краткого просветления вспомнила обо мне с той великой любовью, которая ознобом пронзила меня, разрывая непереносимой виной душу. И я ходил по кабинету, морщился, стонал от бессилия, кусал себе руку, чтобы одной болью заглушить другую, не зная, чем помочь ей, облегчить ее страдания, и бормотал, как в безумии, незатейливые эти слова:
– Кого-то нет, кого-то жаль...
Наверное, не только у меня бывали минуты, когда не приходило спасение от самого себя.
…Завершая, позволю себе вспомнить потрясшие злободневностью строки: «…мания предательства стала сейчас как эпидемия гриппа. Предают друг друга и оптом, и в розницу, и ради красного словца. Последнее – самое распространенное» (Искушение, 1992).
Мания предательства… Пандемия коронавирусного гриппа… Ослабленный потерей головного, ведущего Бойца плацдарм в преддверии особого Юбилея – 75-летия Победы советского народа в Великой Отечественной войне… Но – «Нельзя жить без надежды!»
Молюсь: Да будет пухом родная земля, вечный покой, и – светлая Память в грядущих, благодарных поколениях Русской земли – ЮРИЮ ВАСИЛЬЕВИЧУ БОНДАРЕВУ!
31 марта – 1 апреля 2020, Одесса.
На фото: Юрий Бондарев. Москва, 1 июня 1967 года. Фото Льва Иванова
