Олеся РУДЯГИНА. Грусть обетованная

* * *

…Ещё из того, что теперь поняла – снег НЕ шёл,

Откуда ж ему появиться бы в тех палестинах, -

Пылила дорога, усталый осёл еле брёл.

… Заметно живот опустился – вот-вот ждала сына.

И тяжко так в гору семья поднялась впятером:

Иосиф, Мария, Дитя нерождённое; Богом

Единым в трёх лицах был сдан им навечный тот дом –

Пещера ли, хлев и Звезды колокол над порогом.

Ударило время, сбылось: «В муках будешь рожать!»,

но что значат муки, когда – вот Он – смысл со-творенья,

когда можно млечную тяжесть его ощущать,

спелёнутого, и дыханье и сердца биенье

прижатого к сердцу?! Мгновений тех первых печать

никто не отменит, – нет силы земной и распятья.

Ну, чтотамерланов – пред Матерью – чёрная рать? -

навек заключён мир в спасительные объятья!..

ОН долго глядел, не мигая, на тёплый вертеп,

И вздрагивал вол, ощутив нежность длани Господней.

А люди всё шли. Прозревал тот, кто сроду был слеп.

И всё это – здесь. С нами. Век двадцать первый. Сегодня.

Из цикла «Будни»

Недели две не ходят поезда.

Диагноз старый: осень. Анемия.

И кем-то узаконена беда –

Не жизнь. Не смерть. Не воля. Не Россия. 

Я не хочу в пресыщенный острог

За океан, за грань любви и боли:

Какая разница, где отбываешь срок

Своей случайной эмигрантской доли? 

Какая разница, кому ты не нужна –

Наложница продажного столетья?

Не воля. Не Россия. Не жена.

Не жизнь. Не смерть.

 Но, может быть,                 

                            бессмертье. 

* * *

Пропадаю. Пропадаю без тебя.

Потеряла время года, город, век.

Вспоминай меня. Не помня. Не любя.

Мой не суженный, далекий человек.

Напилася, напилася я, пьяна.

Не дойду до дому, дома не найду…

Надо мной мочёным яблочком луна –

самая ядреная в году.

Вот сейчас я дотянусь, сейчас –

до нее горячим жадным ртом,

и пробьет тринадцатый тот час,

и совсем не важно, что потом.

И троллейбус взмоет – тролль, икар,

светом райским и теплом маня…

«Garanord. La park trecem, la park»…*

Рождества чужого полынья.

* Водитель объявляет: «Северный вокзал. В парк идем, в парк.» (рум.)

Дорога в Петербург

«В окруженье попал под Оршей .

Наш потрёпанный батальон…»

Ю. Друнина

1.

На стоянках нисходить

сновиденьем поезда,-

Так тонка, так зыбка нить

жизни…Зябкая звезда

будто женщина глядит

робко: «Кушать хочете?»-

у вагона что пахнёт

снедью. Плакать хочется…

Ты вези меня, состав,

по стране, по призрачной,

Боль окрепла, стержнем став

душеньки моей ночной…

Встрепенулась, услыхав: «ОРША», -

полнится войной,

той торговке отшептав

строчки юной Друниной.

2.

До Петербурга – три часа.

Мой поезд ливень рассекает,

Он сожаления не знает

К берёзкам, рвущим волоса

Под ветром стылым, ветром злым,

Их наготу изобличившим...

Так, вдоль истории, стоим

И мы, страну похоронивши!

Мадонна-2014 (фотография)

В чёрной маечке с надписью «Париж»,

не отпустив драгоценной ноши,

над страной июльской ты паришь,

над судьбой её безумной горшей.

Горловки мадонна. Вот и свет. Вот Господь

и ангельское пенье…

Только не оглядывайся! Плоть

заживёт… Дождаться  б  Воскресенья.

Что ты можешь, недочеловек?

В меру подл, труслив, не в меру жаден…

Как тебе рисунок этих век,

этих губ, и марианских впадин

чресл раздробленных? Как всплеск её волос,

как цвета – А?! – Алое с зелёным!..

Бесполезной туфелькой – вопрос

будет ли прощение свидомым.

                       ***

Вот новость – дождь,

так долго жданный летом,

нелепый нынче в щедрости своей.

Планета осень, тленье,

и об этом

стремительность и нежность наших дней.

Оглядываться – времени не хватит,

и, к морю отпуская только в снах,

жизнь промотает нас, прожжёт,

 растратит,

остынет пеплом горьким на губах

всех в мире войн, безденежья и страха,

отчётливым предчувствием потерь…

Но на краю отчаянья и краха

в бреду есть брод

и – отвратима плаха:

Люблю. Любима.

Навсегда теперь.

Благословение

 До перекрестка мужа проводив,

под – злобного дождя – дробь барабанную,

прохожим редким невзначай явив

всю «Рио – Риты» грусть обетованную, -

Не на войну – всего часов на пять

он уходил по будничному делу,

но камнем сорвалось:

«Я буду ждать!»,

и дрожь – кругами по воде –

по телу.

Так расстаются, может быть, на век:

шарф поправляют и целуют пристально,

струится, неизбывный, из-под век

свет вслед ему, дражайшему, неистово!

А за спиной прошелестят слова:

«Чтоб вам до старости любить друг друга,

деточка!» –

Старуха с зонтиком, седая голова,

нездешний синий взгляд,

да вербы веточка…

  В деревне у отца

Долгий медленный дождь

над сомлевшей Волокой*,

всхлипы иволги, – пленницы лета, –

всё глуше,

от, когда-то, – в «день третий» –

означенной суши

не осталось ни пяди

в тиши волоокой.

Поднимается лес по теченью

всё выше,

небесами смиренно

трава прорастает,

Слышно лишь, как во сне,

осторожная, дышит,

притаившись в ветвях

голубиная стая

листопада грядущего… И от порога

взгляд скользит по волнам,

в зыби их различая:

вот скатилось в подол

босоногого Бога

недозрелой звездой нежной –

яблоко рая…

***

Какой бы долгой ни была зима

Мне ею, – всё одно, – не надышаться.

Когда душа униженно нема

Пойдём на саночках, мой свет, кататься!

Квартал столицы замер и поднял

Лицо домов своих одноэтажных

Навстречу снегу, и ничтожно мал

Груз суеты, счетов, дел архиважных

Сейчас. Сей миг. (Мой детский Кишинёв,

Ты сколько б в европерья ни рядился,

А будешь мил, а будешь вечно нов

Неновизной, – для тех, кто здесь родился!)

По улочке заснеженной ночной

Неспящих двое меж деревьев бродят:

Свирель метели, нежности прибой,

Подснежники, что лишь в душе находят…

* * *

Я теперь долго думаю о нём и о нём,

и мне всюду-всюду приметы его видны,

и не страшен зеркала ледяной окоём,

и волосы мягкие – как раз нужной длины,

чтоб, омыв ступни узкие, ласково вытирать,

чтоб глядеть в него, с возрастом, голубей глаза…

Научилась готовить и слушать,

браниться да ждать-пождать, -

что-то среднее между Марией и Марфой, -

чёрная бирюза.

Старый дом

Когда кончаются стихи,

На дне качаются лишь тени

Земной дражайшей чепухи –

От смерти спрятанных мгновений.

И в заповедной глубине,

Где мир спасался не однажды,

Цветут фиалки на окне

И кактус утоляет жажду…

Моя протянута ладонь

Дождю, клюющему в ней что-то,

Но зажигается огонь

И на пюпитр восходят ноты,

И дочка песенку поёт,

В которой голос мой навеки,

Апрель блаженно слёзы льет

И полоняют город реки…

О, этот сказочный проём,

Весну вобравший без остатка! –

Глядит в него притихший дом

И, старый, обмирает сладко.

Ах, поздней осени причал, –

Цветущих вишен наважденье

Давным-давно, как приведенья,

Он в сновиденья прописал…

Он помнит смех и плач иных

Цветов, дождей и постояльцев,

И хруст прощаньем сжатых пальцев,

И эхо голых стен своих.

И самолётов хищный рёв,

бомбёжками мертвородящих,

И «мирный» митинг чёрных слов,

ему разлукой вновь грозящих…

… Скрипучий ласковый ковчег

качается на дне вселенной,

а в окнах – света  оберег

и музыка. И жизнь нетленна!