Виктория СИНЮК. Два рассказа

Иван-чай

К.Ш.

1

Никогда этот дом не был так одинок и тих, как в ту пору, после смерти бабушки; и хотя звучали в нём голоса, шипела по утрам на старой сковородке яичница, скрипела в ночи кровать, тишина не таяла – и от всех этих звуков, особенно вечерами, когда в окно лился золотой, как из рая, из прошлого, из давних каникул, летний свет, хотелось укрыться в ней. Жизнь продолжалась, летела, распахивала окна, варилась в чугунке молодой картошкой, гремела грозами, но больше – томилась памятью. И ушедшее счастье, о котором никогда раньше и не думалось, что оно – счастье, казалось простым и неповторимым даром…

Пять утра – росный шепоток рассвета: «Проснись!» В то лето ранние пробуждения были для меня обычным делом. Тревожно спалось по ночам, а бывало, и не спалось вовсе. Иногда охватывал страх, такой, как в детстве, когда ни с того ни с сего вдруг боязно открыть глаза, выглянуть из-под одеяла. На окраинной улице ни одного зажжённого фонаря, тьма непроглядная. К двум часам смолкал вдали собачий перелай, и наступал самый глухой и бессонный час; только тикали стрелки старых ходиков да с перебоями урчал холодильник. И лишь утром, после короткого рассветного пробуждения, начинался настоящий сон, глубокий, дающий отдых…

 Думала: приедет из рейса Володя – отступят эти ночи, рядом с ним высплюсь. Приехал. Ночи стали добрее, уютнее, а зори будили так же рано – поговорить, побродить по меже сна и яви. Сон – лес, явь – поле; высокий, в человеческий рост, иван-чай мягко глядит в глаза…

Тем утром Володя спал рядом, отвернувшись к стене, обитой тёмным узорчатым ковром. Крепкая белая спина в родинках, на шее – тёмная старенькая верёвочка (крестик), русые, немного поредевшие волосы. Сорокалетний, жаркий, в зените. Не заветный, но близкий, даже родной. Скиталец, душа бесприютная. «Только не бросай меня…» – просил. В счастливую, хмельную минутку дала слово: «Не брошу!» Так и пошло-поехало… Уезжал на работу, на Север (моряк дальнего плавания) – ниточка, которая нас связывала, истончалась, темнела, как та верёвка с крестиком на его шее; казалось, чуть дёрни – и всё, жизнь пойдёт дальше, пусть и по одинокой тропе. А приезжал – снова теплели, хмелели друг от друга. Так и жили без малого три года – как на качелях…

Володя вздрогнул, заворочался (видно, от рассветного холодка, хлынувшего в распахнутое окно, стало зябко), но не проснулся. Я укрыла его тонким одеялом и встала: сон больше не шёл – позвал светлый день… Пора!

В комнате пахло кипреем. Листья его были разложены на покрывале, расстеленном на полу, и накрыты старой простынёй. Подняла её, посмотрела: почти высох. Поправила листья и снова накрыла: ещё чуть-чуть – и можно убирать в банки, на зиму, везти домой, в большой город. Взялась же заготавливать целебный чай, даже увлеклась! Посмотрела не одну передачу в интернете, изучила особенности ферментации иван-чая в домашних условиях – и принялась за дело. Дело отблагодарило душистым напитком, который, говорят, продлевает молодость.

Вот уже целую неделю иван-чай – поиски его (велосипедные экспедиции!), сбор, ферментация, сушка – был для меня настоящей отрадой. Да что там – целым приключением! Выехать за городок, проехаться деревнями, свернуть на полевую дорогу, надышаться пшеницей, взошедшей высоко и тучно, лихо проскакать по ухабам, как в детстве, – и в лес! Там смотри в оба, ищи малиновые островки на опушках. Найдешь – радостно! Подходишь к нему – высылает царский цветок свиту из бабочек и шмелей – встречать гостью. Знает, что обойдусь с ним по-родственному: стебель ломать не стану, малиновой короны не трону, аккуратно оборву листья да сложу их в тряпичный мешок… Дома поднесу ладонь к тёмно-зелёному вороху – дышит теплом, греет. Знатоки советуют: перед тем как ферментировать, листья иван-чая нужно укутать чем-то тёплым и на время оставить, чтобы они потомились в тепле. Я укутывала их старой дедовой курткой, ставила в уголок комнаты – и потом всё поглядывала туда, словно там, под курткой, таилось что-то живое, доброе...

Ещё лет десять назад, когда были силы сесть на велосипед и привезти мешок-другой сочных листьев, иван-чай заготавливала бабушка. Теперь возилась с ним я, и в этих хлопотах словно продолжался наш тихий женский разговор.

Я сварила кофе, сделала бутерброды, села у открытого кухонного окна. Позавтракать – потом за блины. Володя любил их по утрам с яичницей. Ставил перед собой на стол сковородку и в ярко-оранжевый желток макал горячий блин, закусывал огурцом, запивал кефиром. Залюбуешься. И даже подумаешь: «А вдруг – это ему вот так всю жизнь начинать с тобой дни?..» И тепло от этой мысли, и страшно...

К половине седьмого блины были готовы. Володя спит часов до девяти – есть время сесть на велосипед, проехаться по окрестностям, поискать малиновые островки, набрать тёплых листьев для последней заготовки...

2

Выехала за город. Кругом поля: пшеница, кукуруза, свёкла. Жирно на земле, урожайно, жарко. Всё трудится: солнце, почва. Овощи тянут из земли горячие соки, ягоды в палисадах наливаются цветом, сахаром, скрипят колодезные цепи, трудится вода, растекаясь по грядкам... Трудится человек. Жизнь трудится, катит себя по земле, по времени дальше и дальше. «…так бы и душе твоей жить», – прошелестел в лицо ветерок с пшеничного поля.

По ухабистой полевой дороге, поворот на которую был в самом конце деревни, я направилась в сторону знакомого леса. Доехав до него, повернула не налево, как обычно, а направо: опушки той стороны были у меня не изучены.

Ни души вокруг. Густое, душистое разнотравье. Пшеничное поле соседствует с лесом, наливается жёлтым маслом, зерном. Скоро колосья станут клонить головки долу – а там не за горами жатва; и осень, и чёрная земля, поутру присыпанная инеем, и белый снег без конца и края…

Ехала по тропинке между полем и лесом, напевая песню. Иван-чай ещё не показывался – любит, чтобы его поискали, дождались.

Вдруг!..

Нет, не малиновый островок. Голубая ограда. В лесу, чуть поодаль от дороги, под берёзами. В ограде – холмик, невысокая тёмная тумба с пятиконечной звездой. Чья-то могила… От неожиданности я нажала на ручной тормоз на руле сильнее обыкновенного – велосипед мгновенно остановился, так что я чудом осталась в седле. Поставив велосипед на подножку, направилась к могиле. По дороге сорвала несколько ромашек.

Ни имени, ни фамилии, ни дат – никаких примет на старом памятнике. Положила цветы у подножия тумбы, задумалась. Очевидно, солдат. Похоронен там, где погиб, скорее всего, вдали от дома, родных. Цвет ограды, довольно насыщенный, говорил о том, что деревенские приглядывают за могилой, ходят сюда; отрадно, и всё же не по себе – ходят ведь без любви, просто по совести. И этого много; но душе – жив ты или мёртв – мало… Грустно стало. Захотелось остаться здесь ненадолго. Просто побыть здесь, подумать, не спеша за временем, не торопясь домой. Сесть в траве – и смотреть за двоих, как входит в зенит июльское солнце...

Я достала из рюкзака мешок, расстелила его под берёзой и села, облокотившись на крепкий молодой ствол. День стоял душный, хотелось пить – благо, в рюкзаке была бутылка холодной воды. Ещё в нём лежала книга стихов – «Дар» Василия Казанцева. Сегодня взять с собой захотелось именно её. Ни одна «экспедиция» не обходилась у меня без книги, без чтения под каким-нибудь деревом или на пригорке. Чаще всего с собой у меня была короткая проза или статьи о литературе, но теперь – понадобились стихи...

 Напившись воды, открыла книгу и стала читать; начался разговор. Поначалу беседовали двое: я и поэт; мне хотелось узнать секрет несказанного, а ему – сохранить его, но при этом высказаться. Непростая, но счастливая беседа...

Тут на страничку села белая бабочка и застыла. Налетел ветерок, сбросил на книжный листок былинку. В лесу ухнула, будто попросила о чём, какая-то птаха. Бабочка не улетала, баловала сахарной красотой взгляд, и её тёмные лапки сливались с чёрными буквами. «Надо читать вслух», – догадалась я. Хрупкая гостья встрепенулась, поднялась в воздух – и добрый ветер сам перевернул страницу. Луч солнца, пробившийся сквозь березовую сень, лежал на могильной тумбе, живо подрагивал от ожидания. Сперва я читала тихо, словно боясь кого-то разбудить, а потом – дала себе волю...

Молча бродишь средь трав суховатых –

Неуверенно, будто впотьмах.

Что ты ищешь на этих покатых,

Позабыто безлюдных холмах?

Здесь, на склонах отлогих, устало,

Троп и трав постигая письмо,

Детство – счастье когда-то искало…

Стало счастьем далеким – само.

Чем дольше читала, тем свободнее звучал мой голос, постепенно становясь таким, каким только я его слышала и знала. Слова чужие, мысль чужая – а голос твой, сокровенно твой…

Дверь – настежь длинным сквозняком!..

Набито вздулись занавески.

Как выстрел, холод острый, резкий

Пронзил оторопевший дом.

Сверкнула высь, блеснули воды.

Плеснул огнём кремень дорог.

Простора, счастья и свободы

Ударил в сердце смертный ток.

Вспоминалось детство, недавняя юность… Подумалось вдруг: как хорошо иметь прошлое! Вольнее дышало одиночество, и от него совсем не хотелось укрыться. Казанцевские пейзажи, напитанные вечными токами, удивительно сливались с тем, что меня окружало. Порой возникало чувство, что они появлялись в книге прямо на глазах, ткались из здешнего воздуха…

Прохладно-солнечный, пахучий,

К щеке ласкающийся цвет.

И в листьях – быстрый шёпот жгучий:

«Опасней счастья – выси нет!»

Сколько времени это длилось, сказать трудно – помню только, что от книги меня оторвал резкий порыв ветра – предгрозового, очень свежего, дерзкого. Ветер-мальчик, ветер-подросток, юный, взбудораженный ветер, в котором был колючий ток и душистая влага! Пробежался по голым предплечьям, по волосам – и скрылся в лесу. Погудел в малиннике, поискал ягод, чем-то весело хрустнул и рванул дальше.

Я подняла глаза: небо надо мной было затянуто, а с запада шла тёмная туча. Садиться на велосипед и ехать домой было поздно – вот-вот начнётся гроза, а дорога идёт через поле: опасно! Всё, что осталось, – найти крону погуще и укрыться под ней, надеясь на лучшее. Спрятав книгу в рюкзак, я подбежала к велосипеду и закатила его под раскидистую берёзу (говорят, в берёзы редко попадает молния), где и решила остаться до окончания бури.

Сверкнула молния, загремело. Володя учил меня: если гроза застала в лесу, надо сесть под деревом в позе «эмбриона»: обхватить руками колени и положить на них голову. Так я и сделала.

Начался ливень, щедрый, густой, душистый – дождь зрелого, пшеничного лета. «Скоро яблочки поспеют», – пропела в кроне озорная струйка и юркнула мне под майку, обожгла шею тёплым дождевым холодком.

Гремело не долго, но, когда туча проходила над полем и забрасывала в него свои электрические удочки, было не по себе. Однажды молния ударила совсем близко, ослепила, вызвав внутри разряд животного страха, за которым тут же вспыхнула радость: жива!..

После этой шутки гроза стала уходить в сторону.

Крона моей берёзы, как могла, спасала меня от ливня, но не от холода. И не оставалось ничего, кроме как встать из позы «эмбриона» («родиться!») обхватить руками ствол дерева, прислониться к нему щекой и греться, ожидая, пока закончится дождь. Постепенно я стала согреваться, а с деревом расставаться не хотелось. Вспомнилось, как в детстве с бабушкой и мамой ходили в лес и вот так же, обняв стволы, набирались сил, даже говорили с ними, о чём-то шептались… И вот – захотелось шептаться! Бабушка говорила, что дереву можно рассказать многое – всё уйдёт в землю, в ветер, а сердцу станет легче. Заманчиво... Надо закрыть глаза – и начать. Не так-то это и просто, но стихи, прочитанные вслух, сделали своё дело – и я тихо заговорила:

– Послушай… Я кое-что расскажу тебе, если ты не против. Во всяком случае, в моём детстве деревья не отказывались выслушать какую-нибудь историю. Надеюсь, порядки здесь царят вечные, и это в силе. Так вот… Мне почти тридцать лет. За тридцать лет может вырасти целое дерево! А я чувствую, будто меня – меня в полный рост – на земле ещё не было. Ты выросло, а я никак не рвану ввысь… Всё время кажется, что чего-то главного для этого я не делаю. И никак не могу понять – чего?

Что-то загудело внутри ствола; наверное, корни крепче впились во влажную почву, чтобы напиться дождя, и влага тихо, сладко пошла по ним. Дерево жило, властно брало своё, и у него не было для меня ни вопросов, ни ответов. Почувствовав неожиданное воодушевление, я продолжила:

– Не подумай, что я гордячка, но во мне есть всё. Ты, этот лес, и другие леса, и поля, и деревни – у меня есть родина. Есть стихи – сотни стихов! Я могла бы читать тебе их днями напролёт! Есть картины, которые я люблю и о которых могу рассказывать часами… Музыка… Прошлое. Память. Мои ушедшие… Всё на свете во мне отражается, потому что я человек. Но и мне со всем этим отражённым, полюбленным нужно отразиться в ком-то, в чём-то. В слове, в чьей-то памяти, в любви. Вот этого нет… Значит, что-то не так… Я лгу. По привычке живу с человеком, которого не люблю. И он лжёт. Ему страшно остаться одному, не иметь дома, женщины, семьи, но ведь если я не люблю его, то и он – нет? Злимся друг на друга за то, что мы не те, кому нам не пришлось бы врать. В глубине души надеемся, что встреча с «теми» всё-таки состоится – тогда вырвемся на свободу, полюбим, широко развернёмся в делах… Но это, пожалуй, пустая и смешная надежда… До бабушкиной смерти я не думала о таких вещах – а теперь каждое утро меня будят мысли, и я не знаю, куда от них деться и у кого мне просить прощения… Вот, пожалуй, и всё… Спасибо.

Так, не разлучаясь с деревом и не открывая глаз, я простояла ещё какое-то время, уже не чувствуя ни холода, ни дождя. Вспоминала бабушку… Что она поверяла своим деревьям? Я почти ни о чём её не расспрашивала, просто любила, как могла, – молодой, подслеповатой любовью. Потом представила, что рассказал бы здесь Володя о себе, обо мне, о нас, о своих странствиях – и мне захотелось просто поговорить с ним, поговорить дружески, без обид, ожиданий, семейных ролей… Так, мысленно, я приставила к этому дереву родителей, брата, поэта Казанцева, бойца, погибшего здесь, и даже любимого человека, которого ещё не было в моей жизни… К каждому из них у меня появились вопросы, для каждого родилось слово. В те минуты мне верилось, что оно будет сказано прежде, чем вечность охватит нас своими голубыми оградками. Даже цветок иван-чая представился мне у берёзы со своей исповедью о бессмертии… И вот спустя четверть часа моя собственная исповедь уже не казалась мне откровением, словно многое из неё осталось позади, а душа сделала лёгкий шаг вперёд, ещё один, и ещё…

«За полчаса «материала» собралось на целую книгу», – улыбнулась я, а потом, повернувшись к могиле солдата, поклонилась ему. Мои ромашки совсем вымокли, и жёлтые глазки их казались заплаканными.

«Жись-жись!» – чирикнул кто-то над головой. Заканчивалось ненастье. На землю возвращался солнечный летний день с птичьими голосами, звонами, гудами, бесконечный день, за которым придёт вечер с чередой небесных чудес, а после – спокойная чёрная ночь.

Постепенно унимался дождь – и вскоре совсем унялся, растворился в солнце. Я села на велосипед и поехала по мокрой межевой дорожке. Перед тем, как вырулить на полевую дорогу, ведущую к деревне, решила проехаться вдоль знакомых опушек…

И вот, по законам чудесного дня, чуть поодаль от них меня ждала удача: не просто островок, а целый архипелаг иван-чая! Такого высокого, крепкого и царственного кипрея мне ещё не доводилось видеть! На жирных тёмно-зелёных листьях, на ягодах малины, алевшей сквозь иван-чайные заросли, блестели капли дождя. У цветков хлопотали пчёлы, а заметив меня, тут же стали проявлять назойливое любопытство. Из высокой травы доносился стрёкот кузнечиков и мерная трещотка какого-то тайного существа. Всё жило, всё было жизнью; того и гляди – придёт по малину зверь, зашипит у ноги гадюка или уж скользнёт рядом, чтобы о чём-то напомнить...

Меньше чем через час мой тряпичный мешок был полон влажных листьев, на ладонях красовались зелёные пятна, а во рту было сладко от захмелевшей поздней малины. Вот теперь можно было прощаться с лесом...

 Доехав до деревни, я вырулила на шоссе и быстро закрутила педали, чтобы согреться и побыстрее добраться до дома…

Морошка

Однажды на закате лета, в самом конце августа, Леньку отправили к бабушке, в соседнюю деревню, погостить пару дней перед школой (он тогда собирался в третий класс). Как-то рано утром бабушка Таля, управившись с делами по хозяйству, засобиралась в лес, за морошкой. Она ни свет ни заря разбудила Леньку, спавшего медовым сном, и отправила его во двор – умыться водой из колодца. До чего хороша была эта рассветная, свежая, жгучая вода! Как лихо расправлялась она с паутинками сна, все еще висевшими на ресницах! Леньке никак не верилось, что такая вода берется из-под земли. Глянешь в колодец – черно и сыро, а как достанут ведро – нет на свете ничего прозрачней и чище этой водицы! После умывания бабушка позвала Леньку на кухню. На столе стояла большая тарелка пшеничной каши (только-только из печки), с ней по соседству – кружка свежего козьего молока и кусок батона с маслом.

 – Наедайся, Леонид! – говорила бабушка. – Я иду в лес, дом запру. Погода хорошая – гуляй себе всласть! Только к реке бегать я тебе строго-настрого запрещаю. Приду – пообедаем и будем ягоду перебирать, варенье делать.

Ленька, уплетая кашу, молча кивал головой в знак согласия. Разговаривать за столом у бабушки было не принято.

Утро стояло безоблачное, ласковое, душистое. Ветерок дремал, дыша свежо и не часто. Теплый воздух, почти неподвижный, густо пах сеном, белым наливом и коровами, которых недавно погнали на пастбище. Глянешь в окно, вздохнешь – и вдруг захочется без удержу и оглядки убежать за деревню, в поле, весело гнаться за улетающим летом…

 Ленька надел шортики, рубашонку, шустро застегнул сандалии и побежал по деревне – смотреть, не проснулись ли ребятишки, его товарищи. А бабушка, повязав платок, надев высокие резиновые сапоги и взяв корзину, пошла через огороды к лесу.

Первыми, сонно позевывая и потирая ладошками припухшие глазки, вышли из соседнего дома Юрка с Танюшкой, брат и сестра, погодки.

– Леньк! Мы сейчас позавтракаем и на речку пойдем! Ты с нами?

Ленька пока не соглашался, но уже засомневался в твердости слова, данного бабушке. На речку, конечно, хотелось. А тут и компания нашлась – не один все-таки…

– Бабушка Таля не велела. Сказала, что после Ильина дня купаться нельзя – какой-то олень, мол, в воду писнул, и она холодная стала…

– Ой, ладно! Оленя испугался! Вода-то – во! Что ты, маленький? Без бабушкиного дозволу шагу не ступишь, да?

– А вот и ступлю! Идите завтракать, я вас тут подожду, – ответил Ленька и, сев на травку, стал думать, правильно ли он поступает, нарушая бабушкин наказ. Бабушка Таля строгая. Батя рассказывал, что порола его до синевы, на горох ставила. И саму ее так воспитывали – все детство битая ходила. А потом война… Дед Вася в сорок первом году погиб, и бабушка одна с четырьмя детьми осталась (всего их пятеро было, да младшенький, Ванюшка, ровесник Леньки, утонул еще до войны). Была бы бабушка Наталья мягкая да безвольная – не выжили бы. Тяжелый у нее нрав, и рука тяжелая… Страшно! Но как хорошо на речке! А скоро осень, уже не искупнешься до будущего года. Нет, была не была, надо идти. А бабушка не узнает. «Да я только у бережка поплаваю, и все – что плохого?» – уговаривал себя Ленька.

И отправилась веселая сытая троица к реке.

– Вода-то теплая, я же говорил! – кричал Юрка, плескаясь. – Олень-то твой, наверно, плохо писнул, промазал! – Танюшка и Ленька дружно засмеялись и поплыли наперегонки.

Искупавшись, грелись на солнцепеке, дрожа и отряхиваясь, как воробушки.

– Ну что, теперь в штаб? – предложил Ленька, обсохнув.

– Ага. Только Таньке с нами нельзя – ей домой надо, они с мамой сегодня будут делать яблочное повидло на зиму. – Девочка вздохнула. – Вдвоем пойдем. Надо клад проведать.

«Штаб» – разрушенный дом на краю деревни, в подлеске. Здесь ребята часами сиживали за всякими детскими заботами, рассказывали друг другу разные истории, соревнуясь, у кого интереснее и страшнее получится. У Леньки всегда выходило лучше всех: он выдумывал так, что сам себе удивлялся: откуда это у него в голове берется? Поверженный Юрка, бывало, говорил:

– Врешь, что сам придумал. В кино видел или читал – признавайся!

– Не видел и не читал – сам придумал! А не будешь верить, так и рассказывать больше не буду, понял?

Этого Юрка не хотел.

– Да ладно, не обижайся ты… Может, и сам, но уж больно складно выходит…

Клад – разноцветные стеклышки, фантики от конфет, горстка ирисок и – самое дорогое – несколько гильз, найденных в лесных окопах, – был на месте. Хорошо спрятали все-таки! А ведь хаживают сюда и ребята из вражеского стана – Тимоха, пятиклассник из города, приезжавший к деду на лето, и его банда.

– Все равно надо перепрятать, – беспокоился предусмотрительный Юрка.

– Зачем? – не понимал Ленька. – Ни в жизнь не найдут!

– Да мало ли! Тимоха пронырливый-то!

Перепрятали так, что сами потом чуть нашли.

В штабе сидели долго, не заметили, возясь с кладом, как тучи налились свинцом и пленили теплое солнце. Приближалась гроза, дыша резким, с запахом дождя, ветром. Мальчишки сорвались с ветхой доски, на которой сидели, и побежали по домам.

– Выходи вечером! – крикнул Юрка и скрылся за своей калиткой. На улице почти никого не было, даже собаки попрятались в будки, и не видно было кошек – они грозу чуют задолго. Ленька сидел один на крылечке запертой избы и думал, где бы ему переждать бурю. И придумал: баня-то не заперта! А дождь уже начался, да такой холодный и густой, что и до укрытия Ленька добежал до нитки мокрым. Да еще и гром обругал его люто, облаял! Закрыв дверь на засов, Леня вытерся забытым в предбаннике полотенцем, сел на лавочку, обхватил колени руками и подумал: как хорошо и тепло! Пахло березовыми листьями, банным дымом, сырым деревом и мылом, оставленным бабушкой на подоконнике… И тут вдруг осенило: время уже давно не обеденное, а бабушки все еще нет! И не столько захотелось еды и домашнего уюта, сколько жалко стало бабушку Талю: верно, стоит под деревом, мокнет вместе со своей морошкой. «А вдруг молния в нее попала? А я тут сижу, баню нюхаю!.. Нет, надо спасать бабушку!» – решил Ленька, вскочил со скамейки, прихватив полотенце, чтобы прикрыть голову от дождя, и побежал через размокшие грядки в сторону леса.

Марковский лес он знал плохо, а потому много времени, чтобы заблудиться, ему не понадобилось: ветер и дождь непрерывно строили козни, сбивая Леньку с пути и легко перекрикивая его бессильное «Ау!». И только к вечеру, когда солнце, выглянувшее после грозы, уже укладывалось в поле, он вернулся в деревню вместе с охотниками, которых встретил в лесу. Ленька очень устал, проголодался и все время вытирал грязной рукой потекший нос. Бабушку он так и не нашел. Ему хотелось плакать, но даже на эту слабость у него не осталось сил.

А в деревне пропавшего мальчика давно хватились. Бабушка Таля, вернувшись и не застав внука дома, побежала к соседям – допрашивать Юрку и Танюшку. Те с перепугу выдали все – и про речку, и про клад в штабе, но куда исчез Ленька, не знали. Бабушка Таля, разохавшись, понеслась искать дальше. А когда уже совсем отчаялась и выбилась из сил, встретила на другом конце деревни внука, понурого и уставшего. Да тут же, ни о чем не спрашивая, зарядила ему подзатыльник и надрала уши. Больно схватив Леньку за руку, она потащила его домой. Получил он в этот вечер и армейского дедушкиного ремня, и гороха в углу. Сквозь слезы пытался Ленька объяснить бабушке, что ходил в лес ее спасать. А она ничего не хотела слушать – порола и ругалась. И обедать не дала за провинность. Не терпела Наталья Егоровна ослушания – наказ есть наказ.

К ночи бабушка разрешила Леньке встать с гороха и выйти из угла. Перебрав морошку, она успокоилась и подобрела. Насыпала в миску ягод, посахарила и позвала внука к столу. Ленька сел, заглянул в тарелку и, хотя был голоден, наотрез отказался пробовать злополучную морошку. Ругаться бабушка не стала – после тяжелого дня ей очень хотелось спать. И Ленька, намаявшийся за день и незаслуженно, как ему казалось, обиженный, стал укладываться. Поначалу, закрыв глаза, он видел речку, Юрку с Танюшкой, проказника оленя, клад и задиристого Тимоху… Но вскоре все исчезло, словно сорвалось в бездонный черный колодец, – Ленька уснул.

А назавтра его увезли домой.

Ночные дожди смывали с лица земли краски лета, и оно послушно таяло, даря напоследок тихую ласку усталого солнца. Начались школьные занятия. Ленька уже почти и не вспоминал тот бесприютный день, когда бегал в лес за бабушкой…

А однажды на уроке чтения учительница рассказала третьеклассникам о Пушкине. Она долго говорила о детстве поэта, о его няне и веселых друзьях, показывала портреты и упоительно читала стихи. Ленька слушал как зачарованный и сам не понимал, отчего эта далекая жизнь так трогала его и волновала, отчего строки, которые он слышал впервые, показались вдруг родными и будто бы уже слышанными когда-то. Рассказала учительница и о том, как умирал раненый Пушкин, как попросил незадолго до смерти моченой морошки… И тут Ленька не выдержал: по обеим щекам его потекли слезы и захлюпал нос. Учительница подошла к нему и тихо поинтересовалась, что случилось, не обидел ли его кто. Ленька поднял голову, посмотрел на учительницу, словно хотел что-то спросить, но слезы снова предательски покатились по его лицу, а в горле будто бы комок застрял. Прозвенел звонок. Ленька молча собрал портфель, накинул курточку и убежал из класса, ни с кем не попрощавшись. Учительница, пожав плечами, вернулась за свой стол и стала складывать книжки – урок чтения был в тот день последним.

Побежал Ленька не домой, а в соседнюю деревню, что находилась в четырех километрах от его родной Липной Горки, к бабушке Тале. По дороге он встретил отцовского друга – дядю Гришу, тот ехал на своей телеге к родителям в ту же деревню, где жила бабушка.

– В Марково идешь? К бабке Наталье?

– Да.

– А чего один?

– Надо.

– Надо! Ишь, взрослый какой стал! – улыбнулся дядя Гриша. – Ну, раз надо – садись, подвезу!

В Маркове дядя Гриша высадил Леньку прямо возле бабушкиного дома и поехал дальше, в конец деревни. Бабушка Таля сидела в палисаднике и чистила грибы, напевая что-то себе под нос. Увидев внука, она всплеснула руками и даже немножко подпрыгнула от неожиданности.

– Ты чего, Леонид, пришел-то?

– Бабушка, помнишь, ты летом морошку собирала? Тогда еще гроза была…

– Помню. А что?

– Дай морошки, а? А то я тогда так и не попробовал.

– Ты что, морошку есть пришел, что ли? – бабушка округлила глаза.

– Ага…

– Чудной ты, Леонид! Не от мира сего, ей-богу! Тут посиди!

Она вытерла руки о передник и пошла в погреб. Через несколько минут вернулась с целой миской засахаренной морошки и поставила на стол перед Ленькой. У него опять защипало в носу, и на глазах показались слезы. Бабушка, сидевшая на лавочке напротив, снова всплеснула руками.

– Да ты чего? Плачешь? Обидели тебя, что ли?.. Да ты что молчишь-то?

Ленька ничего не ответил. Он пережевывал сладкие крупные ягоды, представлял умирающего Пушкина и пытался понять, отчего их простой вкус был так дорог поэту. Ягоды как ягоды… Что же за тайна?

Бабушка, немного помолчав, тихо заговорила:

– Леня… Я тебе давно уж сказать хочу… Ты прости меня! Больно ты меня тогда напугал – думала, пропал малец, утонул, может… Да мало ли что бывает! У самой с тех пор душа не на месте… Прости и зла на меня не держи… – голос бабушки Тали дрогнул. Она села рядом и, обдав Леньку теплым запахом козьего молока, сена, грибов, прижала его к себе и поцеловала в макушку. Хорошо, уютно стало Леньке, как тогда, когда он был совсем маленьким и мать с отцом, еще молодые и веселые, не скупились на ласку и теплые слова… И представилось ему вдруг, что станет он взрослым, а потом, может быть, старым и, наверно, с грустью будет вспоминать эти мгновения, когда они с бабушкой сидели на скамейке в палисаднике, под пожелтевшей березой, и дарили друг другу тепло вопреки октябрьской прохладе. Он поднял голову и взглянул на бабушку Талю: морщинистые щеки ее были влажными, а глаза, немного покрасневшие, смотрели вдаль, в сторону леса, который начинался сразу за длинными картофельными грядками. Бабушка думала о чем-то своем, что-то вспоминала, и Ленька замечал, что время от времени ее вздохи становятся глубже и тяжелей. Хотелось что-то сказать бабушке, но нужные слова не приходили на ум, а те, что приходили, казались неуклюжими и пустыми.

Илл.: Художник Владимир Волегов (фрагмент)